– Отцепись ты, репьях. К батюшке ступай Николаю. Или к своим богомазам… Те втолкуют…
Надо сказать, что у Казимира было еще одно увлечение, даже, скорее, страсть. Он очень любил рисовать. Каждую весну перед пасхой, в церкви появлялся длинноволосый старец богомаз с юнцом помощником. Как звали старца и откуда он родом, никто не знал. Звали его все Богомазом. Сам он реставрировал иконы, а помощник красил краской паперть, окна, двери. Казя в такие дни не отходил от Богомаза, внимательно присматривался, как тот краски разводит, как он их кладет на холст. Все запоминал, а дома сам пробовал делать тоже самое. Рисовал на всем, что под руку попадало – на бумаге, на подоконниках, на стенах. Сестра, Александра, не успевала забеливать его рисунки…
Михайло, видя такую тягу сына, решил потратиться. Заказал знакомому машинисту, чтобы тот привез из Гомеля Казе краски настоящие и щетинные щетки. Казя, получив такое богатство, был на седьмом небе от счастья. Не уставал рисовать. Все стены были увешены его художествами. Домашние и соседи, подойдя к фанеркам с рисунками, пытались рассмотреть, что на них изображено. Долго всматривались, пожимали плечами, переглядывались… Для них это была обычная мазня.
Казя обижался:
– Эх, темнота!.. Масляную картину надо рассматривать издали.
И, действительно, отойдя на несколько шагов, можно было увидеть облака, хаты, деревья, знакомый мост через речку и даже купающихся ребятишек. На солнце играл серебряными искрами пруд, как будто рыбы купались в нем, а за ним, на взгорье пряталась за деревьями церковь. За кустарником лежал широкий и зеленый луг, порезанный извилинами реки…
Этот секрет масляной живописи Казимир подсмотрел тоже у Богомаза. Он видел, как тот клал на холст краски свободно, с избытком. Получалось коряво, а отойдешь – и краски оживают.
Но после окончания церковноприходской школы Казимира не отдали в художники. За обучение надо было платить большие деньги, которых, конечно, в семье не было. Отправили его в Вильно, в железнодорожное училище…
Жил Александр размеренно, ни о чем особенно не задумываясь, тем более о женитьбе: сторонился он женщин, считал, что его время женихаться прошло. Но жизнь оказалась сильнее. Заразом оборвалась его холостяцкая жизнь. Одним словом – судьба. А судьбу, как говорили старики, не обойдешь и не обманешь. Прямо наваждение какое-то. Рядом, у Табельчука, подросла старшая его дочь, Александра. Началось все как-то неожиданно, по весне. До того обращался с ней как с девчонкой. Давал даже шлепков, угощал пряниками по праздничным дням, не скупился и на поучения. И вдруг обнаружилось… совсем взрослая, невеста. Потерял Александр покой, заполнила Александра его мысли и сердце. Утром и вечером тер руки с мылом, брился каждый день. Раньше сам подстригал усы – нынче прибегал к помощи еврея-цирюльника. Справил пиджачную пару из недорогой шерсти, белую рубаху, полуботинки, в довершение обзавелся тростью и гамашами бежевого цвета. Каждый вечер пропадал у Табельчуков! Засиживался до ночи, норовил подсесть ближе к Александре. Побыть с ней наедине… И Александра ответила горячим любовным жаром…
Не ждали свадебной поры – покрова. Отгуляли свадьбу на спаса, по теплу.
Год молодые жили у Табельчуков. Но Александр мечтал о своем собственном доме. С осени еще приглядел он пустырь на Новобазарной улице, меж базаром и депо. Всю зиму завозил кругляк, тес, кирпич. С приходом тепла началась стройка – зазвенели пилы, засверкали топоры. В артель кликнули соседей. Верховодил Михайло.
Вскоре красовался сруб – желтый, нарядный, звено к звену, выставился на улицу свежеструганный частокол. Александр насажал яблоневых саженцев, вдоль ограды – кустов красной и черной смородины. Вырыл колодец. Молодая семья переехала в свой собственный дом.
Не задержались и с рождением ребенка. Родился первенец – сын! Всем семейством выбирали ему имя. Перебрали всех родных и близких, но сошлись на одном – назвали Николаем, как деда.
Новорожденного, как водится, понесли в церковь. С кумовьями таскался и дед Михайло. Заглядывая через плечо попа в толстую книгу записей, подсказывал:
– Мая двадцать пятого дня одна тысяча восемьсот девяносто пятого… Рабочий родитель-то.
Поп хмуро свел клочковатые брови.
– Нет в России такого сословия. Из крестьян младенец. Крестьянство – опора царю и отечеству. Да и столп духовному престолу. Захлопнув книгу, смилостивился:
– Расти внука, Михайло Антонович…
Сбылась у Александра давняя его мечта – обрел собственный кров, семью. Четвертый десяток разменял. Иным за всю жизнь того не иметь. Но осталась еще одна – самая заветная…
Который год за слесарным верстаком, кажется уже сросся с ним, вслепую может выточить любую деталь. Руки делали одно, а душа рвалась к другому. Мыслей его не покидал паровоз. С завистью провожал взглядом машинистов в черной суконной форме, проходивших двором в депо с жестяными сундучками.
Давно в мыслях мечтал он стать машинистом, ни с кем не делился этой мечтой – ни с тестем и даже жене не признавался. С годами мечта водить паровозы становилась все более притягательной. Глушил ее, отвлекаясь в своем подворье работой. Копался в саду, достраивался. Выкраивал время и сыну-первенцу. Пилил, строгал, сбивал деревянные игрушки…
Не успел Николай покинуть подвесную люльку, как его место там занял братишка Костя – в отличие от Николая, горластый, требовал к себе повышенного внимания всех живущих в доме.
Рождение второго сына прибавило и Александре работы. Идя под венец, сохраняла много от девчонки – угловатость, неловкость, теперь она мать, налилась сочной женской силой. Лицо сгладилось мягким овалом, ярче засияли голубые веселые глаза. Голову украшала охапка русых волос. Как все молодые женщины, чаще заворачивала их на затылке узлом. Проявился и табельчуковский характер – легкий, уравновешенный, спокойный. Любила кухню, стряпанье, часто и подолгу возилась с тестом. Престольные праздники, воскресные дни никогда не обходились без печеного и жареного…
Братья, Николай и Константин, разные по характеру, крепко держались друг друга. Десять месяцев, разделявшие их, сравнялись где-то на третьем, четвертом году. Николай хрупкий, на остром худеньком личике выделялись глаза – внимательные, серые, почти синие. Не очень разговорчив, степенный в движениях. Во всем противоположность старшему – Константину. Крепыш, плечист, веселый открытый нрав не мешал ему на улице пускать в дело и без дела кулаки. Любил Константин петь. Горланил в доме и на улице.
Дети обживали все вокруг себя. Сперва двор и сад казался им обширным миром, полным таинственных шорохов, которые иногда вселяли страх. Чуть позже потянуло за калитку, где шумела полная жизни улица. Но она не только увлекательнее двора, но и опаснее. Копыта лошадей, колеса, пьяные, соседские собаки, а хлестче – мальчишки. Тут-то нашлось дело для зудящих кулаков Константина. Дрался отчаянно. Постоянно ходил в свежих синяках. Отец смирял его буйный нрав осуждающим взглядом, мать – подзатыльником, ставила в пример старшего.
– Ну, что ты за ребенок такой, – в отчаянии говорила мать Константину. – Посмотри на Колю – не задира, без синяков, рубашка всегда с пуговицами, не дранная.
Но Николая собственный пример не обольщал. Он-то знал, половина братниных синяков, дыр на рубашке – из-за него. После таких разговоров ходил сам не свой: стыдно перед братом. Однажды не вытерпел пытки:
– Мама, Костей невиноватый! В меня пулял грудками Никитка Воробьев, сапожников, вот он и подрался…
В драках завязывалась уличная дружба. Несчетно раз на дню подерутся и помирятся. Не поделят лавочку у дома, клок пыльной дороги, гайку, вынутую из песка, кусок проволоки. Крики, слезы. Разбегутся по дворам. А погодя – мирные пересвисты, отодвигаются железные засовы.
Постепенно в округе дома Щорсов сложился свой край. Напротив, наискосок – подворье Воробьевых, за садом – Плющ Митька, Глушенко Сергей, Науменко Вася. Поддерживали их Мороз Сашка, Ермоленко Степка, Прокопович Николка…
К годам 6–7 стало тесно и на улице. Манила река. Первое время не рисковали: преграждало дорогу кладбище. Даже клятвенные заверения Степки Ермоленко, жившего у самых могилок, – мертвяки, мол, среди бела дня не бродят меж крестов, – не помогали. Пробили обходную тропку – за болотом, железнодорожной насыпью. Долгий, неудобный путь… Но все решилось просто. Как-то напали гвоздиковские, переплыв на самодельных плотах, отступая, самые отчаянные, среди них и Константин, закрепились на могилках. С того боя и обжили самую короткую дорогу к реке через кладбище…
Семья Щорсов быстро росла. Каждые два года в доме появлялся новый жилец. Акулина, за ней Екатерина, последней нашлась Ольга…
И все же Александр Николаевич добился своего. В 1904 году он сдал все экзамены на права машиниста. Свершилось самое заветное! В самостоятельный рейс шел как на праздник. Новая тужурка с белыми железными пуговицами, фуражка с зеленым кантом, тайком купил и белые нитяные перчатки. Взять их постеснялся, да того и не требовалось. Не пассажирский поезд – товарняк. Состав попался сборный, расхлябанный. Старенький и паровоз, весь в латках, будто худое корыто. Какие уж перчатки! Покуда одолел за ночь свой перегон – на вершок покрылся копотью.
Жил Александр Николаевич, как и большинство других работников депо, домом, семьей. Иногда читал газеты. Слышал и о запрещенной литературе. В депо время от времени появлялись тайные листовки. Читали их тесными кучками, вполголоса. Что в тех листках, к чему они звали, его не волновало. Не знал бы вовсе, не будь разговоров в семье тестя. Исходили они от шурина, Казимира…
Казимир Табельчук окончил техническое училище в Вильно. С полгода как вернулся и состоял при депо. Жил бобылем, занимая у отца светелку. Остальные дети Михайлы Табельчука жили отдельно, имели семьи. На престольные праздники по заведенному порядку собирались все в родительском доме. Тут-то и начинались разговоры. И, как всегда, затевал их старый Табельчук. Александр Николаевич видел, что тесть, вызывая сына на спор, вовсе не отрицал его крамольных мыслей. Казалось, он втайне любуется сыном, и в то же время исподволь предупреждает, желая оградить от опасности.
– Наши котельники, известные смутьяны, нынче снова бузу заварили, – улучив момент, заговорил Михайло, явно провоцируя сына. – Тут же явились стражники, обыск учинили, шарили по рундучкам… Ну, вот спроси его, чего человеку надобно? Есть работа, есть кусок хлеба… Ведь дело не хитрое, загудят в острог али еще подальше, в Сибирь. И что еще удивляет, так это то, что им потакает инженер. Вежливый такой, руку тянет нашему брату черномазому. А возле него вьется щенок, мой подручный Сашка Васильченко.
Отвечать отцу Казимиру явно не хочется: знает истинную цену этим разговорам. Родителя давно он раскусил, не придает значения его кажущейся строгости и приверженности ко всему старому. Понимал, держится он за старое по привычке. Видит вокруг себя назревающие события, душой принимает. Сашку Васильченко, своего подручного, осуждает только в семье, а там, на миру, величает по имени-отчеству.
– Так что, тятя, по-твоему выходит, интеллигенту зазорно первому подать руку рабочему человеку? – поддается Казимир на провокацию.
– Так то не по правилам…
– Извиняюсь! Кто, спрашивается, писал те самые правила, а? Не народ. Определенно, не народ. И служат они небольшой сравнительно кучке. И что это за кучка. Вам должно быть известно… А что касается инженера Полтавцева, не обессудьте, тятя, большой души он человек, высокой культуры. Кстати, без состояния. Старуха мать всю жизнь провела в селе, учительствовала.
– Коль так, за хорошего человека не грех и выпить. С праздником покровом, дети, и ты, жена…
Потрудившись возле холодца, голос подала сестра Александра, вступившись за брата, воспринимав все эти разговоры по своему женскому разумению:
– Вы, тятя, завсегда первый задираетесь за столом… Жениться тебе, Казя, край надо. Детишки свои пойдут…
Теплым прищуром окинул Казимир сестру, сидевшую напротив, возле мужа. Он видел ее довольную замужеством, детьми, любил бывать у них, возиться с детворой. Из многочисленных племянников отличал ее старшего, Николая. Не детский ум, ранняя серьезность. Мысли у Николая-ребенка какие-то необычные, но определенно земные. Свои детские думы он помнит: скорее то были мечтания, полет воображения, видел себя художником. А вырос – мир тот погас, лопнул, как мыльный пузырь. Чувствовал себя, как рыба, выброшенная на песок. Сестра не впервые заговаривала о женитьбе, желая ему добра, но она и не подозревала, что ее простые человеческие слова болью отзываются где-то глубоко в его душе. Ему оставалось только отшучиваться:
– Какой из меня жених, Шура… Опоздал. Невесты мои уж сыновей своих на службу цареву провожают.
Старый Табельчук: поднял очередную рюмку за внуков, смену свою:
– Выпьем за молодежь! Они будут лучше нас, умнее… И будущая жизнь у них будет счастливее нашей!..
Александр Николаевич замечал взаимную привязанность сына и шурина. Не очень задумывался, что их может тянуть друг к другу. Само собой – кровь, родство. К Казимиру сам он с давних пор питал душевное расположение. Как мог, помогал. Тот отвечал доверием. Сейчас чувствовалось – заросла тропинка взаимности. Казимир уже не нуждался в его помощи. Теперь у него своя жизнь, правда малопонятная. Знался с новым инженером, котельщиками, отлучался в воскресные дни на какие-то сходки в лес, на реку, посещал вечерами дом колбасника и пекаря Шульца, обрусевшего австрийца. По слухам, режутся в карты, поют песни. Одно в диковину – возвращался трезвым. Этими новостями делилась жена, передавая тревогу матери. Навряд ли Казимир держит тесную связь с деповскими. Да и особый он, не такой, как все. Мечтатель! К ящику с красками поостыл, зато другая страсть его одолела – хочет построить летательный аппарат. Едва не все жалованье вгоняет в свою мечту…
Революционные события 1905 года всколыхнули и Сновск. Если бы не депо, навряд ли тихую жизнь поселка потревожила бы революционная волна. Дикое захолустье, отдаленное на сотни верст от Киева, Петербурга, Москвы, Харькова. Железная ветка, связавшая те центры, сделала его доступным извне. Накануне кровавых событий в Петербурге – 9 января – в Сновске создается социал-демократическая группа. Ядро ее составили рабочие депо – Глушко E. E., Васильченко А. П., Ракитский Б. А., Голубов П. П., Викаревич E. E., Тышко Б. П., Кушныров И. С., Карпович А. М., Красько М. Д. Ими руководил Полесский комитет РСДРП. Председателем стачечного комитета был избран инженер Иван Карпович Полтавцев.
Едва телеграф донес в Сновск известие о кровавом воскресенье, деповские бросили работу. Забастовщики сомкнулись по всей Либаво-Роменской дороге. С утра до ночи в просторном дворе депо, иссеченном путями, кипели страсти. Паровозные топки и котельная погашены, остановлены станки. Все возвышенные места были тотчас приспособлены под трибуны. Рвались к тем трибунам все, и завзятые говоруны, и люди, не сказавшие за свою жизнь двух слов принародно. Объединяло всех одно – гнев. Чувствовалось, многовековому терпению рабочего люда пришел конец. На весь двор разносились призывы: к оружию, к свержению царского самодержавия!
Не действовали увещевания, угрозы ни ближнего, ни дальнего начальства. Черниговский губернатор двинул на забастовщиков карательные казачьи части. В Сновске казаки появились на крещение. Зная, чем это пахнет, начальник депо Грузов вызвал к себе инженера Полтавцева и без обиняков, не повышая голоса, предупредил:
– Иван Карпович, желательно, чтобы вы покинули Сновск… Немедля. Ночью может быть поздно. Шепните и Васильченко.
– Их два брата, Васильченко… Сергей и Сашка, – попробовал разыграть удивление Полтавцев.
– Речь идет об Александре, старшем… Сергей подал на брата в жандармерию донос. Так что решайте сами… Кстати, Иван Карпович, не подумайте… Я не разделяю ваши социал-демократические воззрения. Но, как русский интеллигент, против крайних мер. А в данном случае не хочу добавлять крови к той, какая уже пролилась… И пролилась напрасно.