Пор-Рояль к тому времени – не просто один из сотен монастырей, разбросанных по всей Франции. Здесь, в суровых, почти без мебели и утвари, жилищах отшельников, в кельях монахинь, в приемной аббатисы – средоточие, очаг духовного движения, вокруг которого шли тогда самые яростные теологические, философские, даже политические и литературные споры, «Господа из Пор-Рояля», преподающие в монастырской школе, – настоящие ученые и талантливые педагоги. У аббатства не только могущественные враги, но и знатные покровители. Поэтому получить воспитание в Пор-Рояле – значит несомненно войти в интеллектуальную элиту страны и завязать связи со многими аристократическими семействами. Но это значит и с раннего отрочества внимать самым строгим, самым максималистским, самым беспощадным моральным заповедям и всю жизнь потом так или иначе свои поступки и помыслы с ними соотносить. Стены Пор-Рояля должны были отгораживать его обитателей от мира, мирских соблазнов, понятий и порядков особенно крепко. Начало героической эпохи Пор-Рояля и отсчитывать можно с того дня, 25 сентября 1609 года, когда восемнадцатилетняя его настоятельница велела запереть ворота монастыря перед своими родителями, приехавшими погостить – по обыкновению и в нарушение устава…
Но тут не обойтись без длинного отступления. Ведь у первых двадцати лет жизни Расина нет другой истории, кроме истории Пор-Рояля.
Франция лежит на скрещении двух мощных потоков европейской цивилизации – германского и романского. Когда в XVI столетии – ближайшем прошлом для нашего рассказа – Европа раздирала саму себя в религиозных войнах, Франция оказалась южной границей Реформации. В XVII веке она была единственной романской страной, где протестантство пустило относительно крепкие корни, единственной европейской страной, где благодаря Нантскому эдикту здравомыслящего и терпимого короля Генриха IV в течение нескольких десятилетий два вероисповедания, католическое и протестантское, сосуществовали на легальной основе. Впрочем, мирного содружества не получилось. Война на истребление была доведена до конца. Конечно, разнородные начала жили подспудно в душе Франции не одну сотню лет до Варфоломеевской ночи. Но именно к тому веку – времени, когда и складывался окончательно облик народа и страны, – они кристаллизовались, вырвались на поверхность, вступили в противоборство, осознав себя соперничающими христианскими церквами. От того, какой Франция сделает выбор, во многом зависело ее будущее далеко вперед. Ведь в этой распре речь шла не об одних лишь отвлеченных теологических умствованиях. Вернее, сами эти умствования вовсе не были такими уж отвлеченными. То или иное толкование фразы евангелиста или отца церкви означало различное переживание связи между Божьим промыслом и земным мироустройством, различное понимание природы человека, возможностей его разума и воли, отношений личности с церковью, обществом, государством, различный отбор предпочтительных моральных ценностей, дух искусства, бытовой уклад…
Католицизм во Франции оказался достаточно силен и для победы над внешним врагом – кальвинистским протестантством, и для попыток внутреннего обновления и преобразования. Но в самом себе он заключал частицы необычных для католичества, «пограничных» свойств.
Разрыв с Римом не понадобился французской Церкви и французскому государству отчасти из-за особых их отношений между собой. Во Франции издавна прочнее, чем где бы то ни было в Европе, утверждалось понимание монархии как сакрального установления. Король почитался помазанником Божиим не только в том смысле, что его власть учреждалась и подкреплялась, гарантировалась соизволением небес. Вместе с венцом он словно получал и толику церковной харизматической силы. Не случайно именно французы верили, что прикосновение их государя исцеляет от «королевской хвори» – золотухи; не случайно среди самых чтимых французских святых – король, Людовик IX; не случайно, наконец, Жанна д’Арк видела исполнение воли своих небесных вдохновителей в коронации Карла VII. Король – это и воплощение нации, символ ее целостности, гордости, славы, на нем смыкаются два сильнейших чувства, национальное и религиозное, даже если реальное его могущество невелико. Впоследствии, когда во Франции трон рухнет и алтарь пошатнется, их престиж перейдет не к гражданскому обществу, как во многих других странах Европы, а к государству, причем цезаристского типа. Пока же практическим следствием такого совмещения в лице короля авторитета религиозного и светского была относительная независимость французской Церкви от Рима при большей власти короля во внутрицерковных делах. Поэтому Франциску I не было нужды бунтовать против вездесущего папы, как то делал в Англии его современник Генрих VIII. Над ним угроза двоевластия не висела. Напротив, когда Франциск, ища политической поддержки папы, стремился заключить с Римом компромиссное соглашение – Конкордат 1516 года, – он натолкнулся на упорное сопротивление у себя дома. Конкордат этот, впрочем, мало что изменил на деле. Король по-прежнему мог распоряжаться церковными должностями, испрашивая лишь формального утверждения у римской курии. Французское духовенство подчинялось королю охотнее и беспрекословное, чем папе, и свое достоинство понимало скорее как независимость от папского, а не королевского, престола, как свободу французов от Рима, а не как свободу священнослужителей от светской власти, – течение, получившее название «галликанство». Французская галликанская церковь организационно и политически подходила к пределу, на котором можно было оставаться внутри римско-католического мира. И католическое возрождение в XVII веке – Контрреформация – во Франции имело особый облик и смысл.
Слово «Контрреформация» мы понимаем обычно как «противореформация» – по аналогии с «контрреволюцией» или «контратакой». Между тем католическая Контрреформация была скорее «встречной Реформацией», «Реформацией изнутри»; римская церковь стремилась к укреплению собственного здоровья отнюдь не меньше, чем к подрыванию сил противника. Невежество, распущенность, корыстолюбие монашества, опасность формализации религиозного чувства и распространение суеверий среди мирян, интриганство, расточительность, мания величия у прелатов и самого первосвященника – все то, что толкало зачинателей Реформации к открытому возмущению, к расколу, было источником боли для многих деятелей самой католической церкви. Следовало что-то предпринимать, и безотлагательно, просто для того, чтобы выжить.
Французские церковные преобразователи шли разными путями. Одни, как кардинал де Берюль или настоятель парижской церкви Сен-Сюльпис отец Олье, полагали, что начинать надо с воспитания нового типа священнослужителей – ученых и добродетельных, способных своими поступками, речами и познаниями подавать благой пример мирянам. С этой целью создавались конгрегации, основной своей задачей ставившие профессиональную подготовку будущих церковнослужителей.
Епископа Женевского, святого Франциска Сальского, занимало не столько образование клириков, сколько приобщение людей светских, даже самых суетных, к религиозной морали. Он сам так изъяснялся в предисловии к главному своему сочинению «Введение во благочестивую жизнь»: «Те, кто толковали о благочестии, почти все заботились о наставлении лиц, порвавших сношения с миром, или по крайности проповедовали такое благочестие, что ведет к столь же полному удалению от мира. Я же намереваюсь наставлять тех, кто живет в городах, в семье, при дворе, и кто по положению своему обязан жить во внешнем общении друг с другом; а такие люди весьма часто и помыслить не хотят о том, чтобы обратиться к благочестивой жизни, уверяя себя, будто это невозможно… пока остаешься в гуще дел мирских». Своих учеников и гораздо более многочисленных учениц Франциск Сальский увещевал воспитывать в себе смиренные повседневные добродетели, не пренебрегая и скромнейшими победами над собой в самых мелких будничных неприятностях, вплоть до дурно приготовленного обеда или появления гостей некстати, и не упуская случая проявить милосердие к ближнему в самых простых и обычных обстоятельствах – по мере сил, без натуги и напряжения. Знатных дам, вверявшихся его руководству, он охотнее побуждал к благотворительности в миру, чем к экзальтации самоотречения за монастырскими стенами.
Но подлинным героем деятельной филантропии был святой Венсан де Поль. Сын крестьянина, в течение своей бурной, полной приключений жизни видевший и испытавший немало невзгод и лишений, он старался возбудить сострадание к самым обездоленным – больным, каторжникам, подкидышам; духовные сыны и дочери Венсана де Поля, зачастую из богатых и благополучных семейств, обязывались не просто жертвовать и собирать какие-то суммы денег: они исполняли самую грязную работу в лазаретах и приютах, им же основанных, навещали заключенных в тюрьмах и на галерах, способствовали освобождению тех, кого попросту забыли в темницах, хоронили трупы погибших во время войн, голода и эпидемий, нередко погибая при этом сами. Члены созданных Венсаном монашеских орденов жили в миру; для некоторых устав предусматривал лишь временные обеты, которые каждый год могли по желанию приноситься вновь или расторгаться, в соответствии с замыслом учредителя: «Пусть их часовней станет приходская церковь, монастырем – улицы города или больничные дворы, оградой – святое послушание, а покрывалом – божественная стыдливость».
Все эти усилия были направлены центробежно, от Церкви к миру, с намерением (более или менее четко осознанным) как-то их сблизить, сочетать их ценности, соединить духовные подвиги аскезы и молитвенного созерцания с посюсторонней мудростью, добродетелью и здравым смыслом. То, что происходило в те же годы в Пор-Рояле, наоборот, подчеркивало разделенность, противостояние Церкви и мира.
До первых лет XVII века аббатство это ничем особенно не отличалось от прочих. О его возникновении сохранилось немало легенд; позднейшие историки старались выбрать из них наиболее лестные и занимательные. Самая достоверная версия, пожалуй, та, согласно которой основала монастырь в 1204 году благородная дама Матильда де Гарланд ради спасения и благополучного возвращения своего супруга, Матье де Монморанси-Марли, за два года до того отправившегося в Четвертый крестовый поход. Монастырь отдали ордену бернардинцев; возможно, бернардинцы и присоветовали выбор места для построек обители – столь точно оно соответствовало вкусам патрона ордена, святого Бернарда Клервоского, о котором рассказывали, что он «всегда устраивал монастыри в глубоких низинах, где мир был спрятан от взоров и открывалось взгляду лишь небо». Пор-Рояль возвели в долине Шеврёз близ Парижа (чуть далее от столицы на юго-запад, чем Версаль); узкую лощину окружали покрытые лесом холмы, а рядом с монастырем лежало заболоченное озерцо, часто выходившее из берегов, распространяя сырость и гнилостное зловоние. Старинные описания называют Шеврёз «мрачной и дикой пустыней»; романтики, естественно, видели тут «живописный уголок нетронутой природы». Правда, к тому времени озеро уже осушили. Но, возможно, ему аббатство обязано своим названием: первые упоминания о монастыре сообщают, что он «расположен в Порруа», а «Порруа», в свою очередь, комментаторы возводят к «пора», что на средневековой латыни означало «яма со стоячей водой».
Но к началу XVII века жизнь в Пор-Рояле, как и в большинстве французских монастырей, была вовсе не такой уж мрачной, набожность не столь ревностной, а дисциплина не слишком суровой. Об этом можно судить по отчетам, которые составляли аббаты ордена, в чьи обязанности входили посещения подопечных монастырей. В одном из таких отчетов говорится, что брат Жак, инспектировавший Пор-Рояль, велел монахиням впредь читать молитвы членораздельно, «произнося все слова и слоги», а не проглатывая их второпях; завести часы, чтобы точно соблюдать время служб; построже следить за наружными засовами; бороться с «грехом собственности», искореняя обычай иметь каждой отдельно свои деньги, свою мебель, свои у крашения; а также – «ушить рукава от локтя донизу, так чтобы они не были внизу шире, чем наверху, и чтобы отныне вышеуказанные рукава имели складки не более трех пальцев шириной».
Действительно, мода тех времен требовала рукавов длиннейших и широчайших, «как пушечное жерло», по выражению раздраженного проповедника. Затворницы Пор-Рояля вышли из затруднения весьма хитроумно: они вернулись к традиционной для ордена форменной одежде – с капюшоном и рукавами как раз необъятно широкими. Таким образом и правила как будто соблюдались строже, и отступать от моды, что казалось совсем уж непосильно, не потребовалось. Все это, впрочем, вещи вполне невинные по сравнению с тем, что делалось в других монастырях, – скажем, в бернардинском же аббатстве Мобюиссон, где настоятельницей была сестра знаменитой Габриели д’Эстре, возлюбленной Генриха IV Аббатиса, давшая, как каждая монахиня обет целомудрия, имела двенадцать человек детей от разных отцов. Четверо ее дочерей жили при ней, и обращалась она с ними по-разному, в зависимости от ранга отца.
Должность аббатисы обеспечивала в те времена завидное общественное положение. Ее добивались для своих дочерей самые знатные и влиятельные семейства. Уход младших детей в монастырь вообще был делом обычным, очень часто никак не связанным с духовным порывом: так обеспечивалась возможность не дробить состояние семьи, наделить старшего сына более солидным наследством, а тем из дочерей, которые предназначались для замужней жизни, выделить приданое побогаче. Настоятели же аббатства пользовались большим почетом в обществе, почти неограниченной властью у себя в монастыре и зачастую могли распоряжаться весьма значительными средствами.
Неудивительно, что известный парижский адвокат Антуан Арно, у которого к 1599 году было уже шестеро детей, пожелал одну из своих дочерей, Жаклину, сделать коадьютрисой (помощницей, заместительницей аббатисы) в Пор-Рояле, а другую, Жанну, – настоятельницей соседнего монастыря Сен-Сир. Некоторое затруднение заключалось лишь в том, что Жаклине к тому времени исполнилось семь лет, а ее сестре – пять.
Антуан Арно отнюдь не отличался низменной расчетливостью и цинизмом. Но на земле он стоял крепко. Семья Арно родом из Оверни, а овернцы у французов слывут людьми по-крестьянски основательными, упрямыми и жизнестойкими. В клане Арно и мужчины, и женщины доживали до глубокой старости, заводили многочисленное потомство, если вступали в брак, и до конца дней сохраняли неуемный боевой дух. Отец Антуана, в свое время поменявший шпагу офицера-кавалериста на судейскую мантию, будучи гугенотом, снискал тем не менее такую благосклонность королевы Екатерины Медичи, что во время Варфоломеевской ночи она послала солдат ему для охраны, и весьма кстати: дом его уже был осажден. Сам Антуан Арно от подозрений в принадлежности к «так называемой реформированной религии», как называли протестантство католики, всячески открещивался, но полностью этого обвинения с себя снять не мог. Во всяком случае иезуиты его люто ненавидели, и было за что.
После очередного покушения на жизнь Генриха IV адвокат Арно произнес в Парламенте громовую речь, требуя изгнания иезуитов из Франции. Парижский буржуа Пьер де Л’Этуаль, который много лет вел дневник, аккуратно занося в него все, чему он был свидетелем и о чём слухи до него доходили, записывал 12 июля 1594 года: «… Затем мэтр Антуан Арно начал речь против них, неистовую во всех ее частях, от начала до конца: он назвал вышесказанных Иезуитов разбойниками, растлителями юношества, цареубийцами, заклятыми врагами нашего королевства, чумой для государств и возмутителями общественного спокойствия; короче, представил их людьми, заслуживающими не просто того, чтобы их изгнали из Парижа, от двора и из страны, но чтобы их стерли, соскребли с лица земли; и в доказательство всего этого привел переданные ему памятные записки, каковые составлены были адвокатами, а это не всегда люди вполне надежные. Если бы в свою речь он привнес более умеренности и менее страсти, служащей обыкновенно предубеждению и недоброжелательству, он снискал бы больше одобрения у тех самых людей, что не любят Иезуитов и желали бы всех их отправить в Индию – обращать язычников». Иезуитов выслали из Франции через несколько месяцев, после еще одного покушения на короля. Изгнание их, правда, длилось недолго. Но начало непримиримой вражде между Обществом Иисуса и адвокатом Арно со всеми его потомками было положено – речь мэтра Антуана против иезуитов называли «первородным грехом» семьи Арно.