Мама рожала одна. Отец был в это время в английском городе Блэкпуле. Он нашел работенку в цирке: подменял человека, получившего травму. Его работа заключалась в том, чтобы прыгать на трамплин, благодаря чему в воздух поднималось трио польских акробатов. Пусть дурацкая, это была работа. В роддоме нам с мамой не было необходимости интересоваться внешним миром, так как нас никто даже не навестил. На следующий день после моего рождения маме предложили выписаться, поскольку палата была уже зарезервирована для другой роженицы.
Так моя мать позвонила в дверь Поля и Маргариты, моих деда и бабки. Горничная сказала, что ей придется подождать, поскольку мсье и мадам еще не отобедали. Мама осталась сидеть в прихожей, поставив у ног мою люльку. Она тихонько плакала. Не навзрыд – ведь ей уже пришлось пролить столько слез. Я спал у ее ног, даже не подозревая, что стал символом, живым образом полного фиаско. У каждого уже была веская причина меня ненавидеть, в лучшем случае не любить. Но это было в первый день моей жизни, и все еще могло измениться.
Мать приехала к отцу в Блэкпул, и он поселил нас в маленькой гостинице. Он жил там у своей новой любовницы, которая собирала слоновий помет (со слов моей матери) и была укротительницей хищных зверей (со слов отца). Вскоре моему отцу надоели и его подружка, и польские акробаты, которых он по три раза на дню подбрасывал в воздух. Но от польских акробатов не так-то просто уйти, и отцу угрожала опасность. Мы бежали из Блэкпула ночью, сразу после вечернего представления.
Когда мне было уже несколько месяцев, родители перестали быть для меня смутными тенями. Я смог им наконец улыбнуться. И у меня был ничтожный шанс, что, возможно, когда-нибудь они вернут мне мою улыбку.
Мне исполнился год. У меня, конечно, еще нет об этом времени собственных воспоминаний, только те, которыми родители пожелали позднее со мной поделиться.
Наша семья переехала в Париж, на Севастопольский бульвар, напротив сквера Гэте-Лирик. В то время мама не жила, а выживала. В 15 лет она бросила школу, в 16 забеременела. Ее знания ограничивались несколькими молитвами, которые она разучила под руководством монахинь, а еще она научилась сносить обиды от своей непутевой матери. В данном случае это минималистское образование хорошо подготовило ее к дальнейшему, поскольку мой отец поколачивал ее, и она проводила время в молитвах о том, чтобы все это наконец закончилось. У матери не было слов, с помощью которых она могла бы вести диалог с моим отцом, да у него никогда не хватило бы терпения ее выслушать.
Юный Клод прожигал свою жизнь на стороне, танцуя, играя, трахаясь, наверстывая все то время, которое у него украли. Он жил так, будто завтра уже не наступит. У моего отца было не больше знаний, чем у матери, но, если они беседовали, последняя оплеуха всегда оставалась за ним. Надо сказать, что, в довершение ко всему, отец открыл тренажерный зал, а его вес приблизился к ста килограммам.
Именно в ту эпоху образовалась банда моего отца: приятели, с которыми он пересекался в джазовых клубах, дружки из тренажерных залов, мясные туши, входившие в клан дуболомов. Вся эта публика собиралась в зале Клода, на улице Энгиен, чтобы тягать железо. Тем временем старый знакомый из цирка попросил моего отца об услуге: ему нужно было отлучиться на несколько месяцев, и он хотел, чтобы отец позаботился о его питомце. Отец согласился.
Предложить в компаньоны восьмимесячному ребенку домашнее животное, чтобы скрасить его одиночество, дело благое; однако животное, о котором идет речь, – это лев, и он весил уже тогда больше, чем моя мать. Поначалу мы жили в апартаментах: отец и мать в спальне, я в своей колыбели, а лев – в его корзине. Отец выходил с ним каждое утро около шести часов в парк, чтобы лев мог справить свои дела, а мать каждый день покупала ему три кило мяса. Все шло относительно гладко, хотя перейти на другую сторону Севастопольского бульвара со львом было непросто, даже держа его на поводке. Зато, когда ему случалось прогуливаться в парке, его не беспокоили собаки: все они сидели на деревьях. Единственным существом, которое выказывало недовольство, была консьержка-португалка с чудовищным акцентом:
– Мошьо Бешшонн, шобака жапрещено держать шилища.
– Но это не собака, это лев, – возражал ей мой отец.
Если бы все это происходило сегодня, это было бы сродни приземлившейся летающей тарелке, и это место уже было бы взято в кольцо спецназом и журналистами. Но наша консьержка довольствовалась тем, что заперла свою дверь и заткнула пасть.
Я еще не очень хорошо ходил, но неплохо передвигался на четвереньках, что естественно сблизило меня со львом. Очевидно, я был привлечен его теплом и мягким мехом, и дело кончилось тем, что я регулярно устраивался вздремнуть в его корзине. Лев на самом деле был львицей, и, как у всех животных, материнский инстинкт был развит у нее сильнее, чем у человека, – во всяком случае, чем у моей матери. Животное меня приняло. Мы обычно ищем ласку там, где нас и в самом деле приласкают.
Полагаю, что моя любовь к животным началась именно там, в той корзине. Мне нравятся их инстинкты, то, как просто они смотрят на вещи. Они любят, играют, едят и защищаются только тогда, когда на них нападают. Их зубы и когти всегда представлялись мне гораздо менее опасными, чем наши слова и улыбки.
Когда львица весила уже восемьдесят кило, у консьержки каждое утро случалось предынфарктное состояние. Но настало время, когда львица покинула наше жилище: отец принял мудрое решение поселить ее в тренажерном зале. Отныне львица сводила с ума не консьержку, а почтальона. Впрочем, почтальон вообще исчез после того, как животное на него набросилось, – видимо, львице захотелось поиграть.
Поскольку почтальоны отнюдь не склонны к подобным играм, в тренажерном зале появился комиссар полиции. Будучи человеком дружелюбным и добродушным, он ничего не имел против животных, но ему пришлось встать на защиту старушек, которые не осмеливались выходить из дома со своими пуделями с тех пор, как в квартале поселилась львица. И отец наконец решил с ней расстаться. Он нашел ей работу в цирке, но не в том, с акробатами. А я остался дома один, и никому не пришло в голову заменить мне мою львицу хотя бы плюшевым мишкой.
Поскольку мои воспоминания об этом времени все еще не являются воистину моими, мне трудно самому соединить все части пазла. У меня ушли годы на то, чтобы собрать какие-то сведения о родителях и их друзьях. Кроме того, я подозреваю, что мой отец, делясь со мной воспоминаниями, скруглял углы, чтобы у меня не сложилось о нем слишком превратного представления, и я опасаюсь, что моя мать подсунула мне самый жесткий сценарий прошлого, чтобы максимально очернить моего отца.
Мне потребовалось около сорока лет, чтобы немного прояснить ситуацию и составить собственное мнение. Нет никакого смысла придумывать себе красивый образ прошлого: настоящее непременно настигнет вас и покажет таким, какой вы есть на самом деле. Но и сегодня в этом пазле не хватает еще очень многих фрагментов.
К примеру, мне известно, что моего отца призвали в армию. Война в Алжире приняла затяжной характер, и ему пришлось сменить клубы квартала Сен-Жермен-де-Пре на военный лагерь возле Баб-эль-Уэда. Дело было в 1957-м. Мне известно, что в следующем году он участвовал в съемках фильма Марселя Карне «Обманщики». Его пригласили туда в качестве танцора. По странной случайности он познакомился там с Рене Силла, матерью Вирджинии, которая спустя сорок лет стала женщиной всей моей жизни.
Моя мать почти ничего не помнит о начале 1960-х. Отец изменял ей налево и направо, а мы с ней жили, по-видимому, у тети Бельзик, в Нейи. Что до меня, то я помню только Севастопольский бульвар. Дом 123, если быть точным. Я знал, что у моих дедушки и бабушки, Поля и Маргариты, была большая квартира на втором этаже, которая служила им мастерской и магазином готового платья, однако помню я только комнату горничной на седьмом. Там мы и жили, мама и я.
Мне запомнилось, что бульвар тогда был довольно тихим. По нему проезжало совсем немного машин, и его несложно было пересечь, чтобы пойти играть в парк. Ранним утром по нему по-прежнему проезжали конные повозки, которые везли товары в сторону Аля и его железных павильонов[4]. Здесь располагался самый большой рынок Парижа, и мама регулярно водила меня туда. Это был вечный праздник. Все в нем представлялось мне экзотичным и чрезмерным. Продавцы зазывали вас купить товар, предлагая его попробовать.
Приходилось проходить через огромные залежи, целый квартал мяса; были там леса салата и лука-порея, поля помидоров и полчища благоухавших цветов, которые меня пьянили. В то время у нас не было ни радио, ни телевизора, не было и денег, чтобы пойти в кино. Аль был моим единственным зрелищем, столь чертовски привлекательным, что я не смог его забыть.
Рядом было еще одно зрелище: церковь Святого Евстафия. Это место волновало меня, особенно запах ладана. У входа температура опускалась на 5 градусов. Витражи приглушали свет и расцвечивали проникавшие внутрь солнечные лучи. Тишина была почти абсолютной, если бы не отдаленный шум рынка. Моя мать приводила меня в церковь не для того, чтобы молиться, а чтобы слушать Баха. Там регулярно давали бесплатные концерты и часто играли на кларнете.
Акустика церкви придавала музыке особое звучание и усиливала ее эхом. Музыка двигалась, кружилась, подпрыгивала. Я открыл для себя эффект стереозвучания. Это священное место не пробудило во мне веру, но сформировало мой слух, что чрезвычайно пригодилось мне позднее. Благодарю Тебя, Господи.
Рак наконец одолел моего крепкого деда по отцу. Поль умер дома, в своей постели. У меня осталось о нем лишь одно воспоминание: старик, ссутулившийся в своем тяжелом пальто, с трудом передвигается по аллеям парка неподалеку от Курбевуа. У нас была единственная общая история, которую бабушка любила мне рассказывать вплоть до моего двадцатипятилетия…
Мы были в парке, дедушка с бабушкой и я. Я был еще в том возрасте, когда меня приходилось держать за руку, чтобы я не полез в грязь. Было холодно, и бабушка одела меня как капусту. Увидев, как на оголенную ветку опустилась черная птица, я воскликнул:
– О, вот дерьмо!
Говорят, что истина глаголет устами младенцев, но в данном конкретном случае я просто перепутал слова: это был дрозд[5]. Вместо того чтобы отругать меня за гадкое слово, дедушка решил подыграть мне, став моим сообщником.
– Да, в самом деле, хорошенькое дерьмо! – заметил он.
Бабушка тут же скорчила недовольную гримасу, а я сиял улыбкой победителя. Поняв, что мне позволили озорничать, я фыркнул:
– О! Вот еще одно дерьмо!
Это единственная история, которая сохранилась у меня про моего деда: воспоминание о том, как мы обменялись с ним парой ругательств. Однако это все же лучше, чем с другим моим дедом (от него у матери было только имя), от которого у меня не осталось ни воспоминаний, ни фотографии. Я даже никогда не видел его лица, так как он не приближался ко мне так близко, чтобы я мог хорошенько его разглядеть.
У моего отца не было добрых отношений с его отцом. В действительности он его почти не знал, и те немногие интимные моменты, которые их объединяли, протекли в зале свиданий тюрьмы Санте.
После его смерти мой отец унаследовал большую квартиру на Севастопольском бульваре. Маргариту, утратившую супруга и статус мачехи, попросили съехать и горевать где-то в другом месте. Она поселилась в двухкомнатной квартире на Гаренн-Коломб. Отцовскую квартиру, по словам матери, очень скоро продали, а вырученных денег хватило на долгий и бурный праздник, который продлился больше года.
Круг друзей в тренажерном зале на улице Энгиен расширился. Естественно, он состоял из всегдашнего друга Джеки, а также братьев Пернель, Рене и Жан-Пьера; Беланже и Реймона Лома, которых отец встретил на отдыхе в Сабль-д’Олонн; Тома Беглена, который завершил учебу на архитектора; и еще нескольких человек, имена которых я позабыл. Напротив тренажерного зала был бар, где собиралась вся эта публика между двух прокачек бицепсов. Бармена звали Кеке: невысок ростом, с энергией безумца и безумием, граничившим с глупостью. Если бы мне пришлось сравнивать его с животным, это было бы сумчатое. А еще он был похож на тех резиновых человечков, которых бросают на оконное стекло, наблюдая, как они спускаются, беспрестанно кувыркаясь. У него была улыбка злодея. Кеке тоже ходил в зал и очень скоро стал завсегдатаем клуба.
Каждый из этой кучки приятелей в детстве пережил войну, и теперь они просто прожигали жизнь. Ночь они проводили в Сен-Жермен-де-Пре, выпивая, танцуя и завлекая девушек, а дни напролет тягали железо. При таком образе жизни каждый из них за несколько месяцев набирал по десять килограммов. Мой отец уже не был тем нервным подростком, который опускал глаза, когда с ним заговаривали. Это был детина весом девяносто пять кило, с круглым, как у бочки, торсом и мощными, как клешни краба, руками. Дружки его поддержали, и он принял участие в чемпионате Франции по культуризму. Когда стал победителем, его фото появилось на обложках нескольких журналов, пропагандировавших физическое развитие и здоровый образ жизни.
Вскоре последовал чемпионат Европы. Отец готовился к нему, но выпивка и девушки не оставляли ему времени для серьезных тренировок.
Готовясь к чемпионату Европы, в тренажерный зал на улице Энгиен заявился молодой австриец. Чувак и так-то был очень крепок, а его честолюбие безгранично. Его звали Арнольд Шварценеггер. Мой отец прошел предварительную квалификацию, во время которой по кругу вовсю ходили шприцы, но сдался уже на первом туре. Отец никогда не руководствовался честолюбием, только желанием удовольствий, которых его лишили в детстве. Ну а Арнольд стал «Мистером Вселенная».
Вся банда была в сборе на улице Энгиен, когда мой отец сообщил им новость: он только что нашел для всех работу. Лучше, чем работу: приключение, целую жизнь. Он прочел в газете небольшое объявление. Фирма «CET» (предшественник «Клуб Мед»[6]) только что открыла в Хорватии туристскую деревню. Они искали симпатичных инструкторов, чтобы развлекать клиентов. В ту эпоху Хорватия представлялась такой же далекой, как Амазонка, и друзья склонились над картой, чтобы отыскать, где это находится. Деревня называлась Пореч, и она была расположена на Адриатическом побережье.
Собеседование длилось всего несколько минут, их всех взяли в качестве инструкторов по парусному спорту и водным лыжам. Излишне уточнять, что парни никогда в жизни не видели лодки. Я даже не уверен, что все они бывали на море. Друзья приготовились к отъезду. На автомобилях. Мой отец купил себе «Триумф ТР3», красный кабриолет, очень удобный для флирта в Сен-Жермен, но вряд ли подходящий для того, чтобы ехать на нем с семьей и багажом, взятым из расчета на полгода. Ничего страшного, зато можно любоваться пейзажем. К тому же по прибытии оказалось, что достаточно было захватить с собой два купальника и пару шлепанцев.
После долгого и бестолкового путешествия место показалось им волшебным. Море ослепительно сияло, неумолчно стрекотали сверчки, до слуха доносился короткий всплеск волн, а солнце заставляло щурить глаза. У меня наконец появились первые воспоминания, мои собственные. Мне было четыре года.
– 2 –
Дорога разделяла деревню Пореч на две части. С одной стороны были пляжи и все пляжные удовольствия; с другой – номера, стойка регистрации и ресторан. Половина номеров была в капитальных строениях, остальные – в палаточном городке, расположенном чуть выше. Ресторан представлял собой большую прямоугольную площадку, вокруг которой росли высокий тростник и олеандры. Чтобы выйти к морю, нужно было пересечь дорогу. Единственное предупреждение, которое я получил от родителей, – смотреть внимательно, прежде чем ее переходить.