– Этот фильм тебе не по возрасту, ты ничего не поймешь! – возражала она.
Но мне было плевать. Я не хотел ничего понимать, я хотел чувствовать.
Мы остановили выбор на кинотеатре «Империя» на авеню Ваграм, сегодня его больше нет. Войдя в зал на две тысячи мест, заполненный до отказа, мы сели посередине, перед гигантским экраном. Фильм стал для меня абсолютным шоком. Даже сегодня я живо это помню.
– Ну, ты хоть что-нибудь понял? – спросила на выходе мама.
– Все! – бойко ответил я.
Главное – я понял, что жизнь много объемнее той, что мне предлагали. Я еще не знал, что такое творчество, но ощутил себя растением, которое вдруг узнало, что такое дождь. Я почувствовал, что расту. Взрослею.
Квартира Маргариты была совсем небольшой. Ванная комната прямо напротив входной двери, справа спальня, слева гостиная, через которую можно было пройти на крошечную кухню. Окно гостиной выходило на улицу, а окно спальни – в сад, где я играл с приходом весны. У нее был для меня небольшой сундучок с игрушками, в основном с отлитыми из свинца солдатиками и пластмассовыми рыцарями. Солдатики выцвели от времени, они несомненно принадлежали моему отцу. Остальные игрушки были тоже подержанные, ни одной новой. Еще я унаследовал шкатулку с военными наградами деда. В игре они служили мне украшением или сокровищем, которое следовало отыскать. Маргарита регулярно дарила мне по маленькой машинке «Мажоретт», которые мы покупали по сниженной цене на воскресном рынке. Линии персидского ковра, расстеленного в гостиной, представляли собой отличные дорожки для машинок, и я мог часами играть, растянувшись на полу, убаюкиваемый шумом и запахами, доносившимися с кухни.
Маргарита хорошо готовила. От нее я узнал рецепты многих блюд. Особенно ей удавались ростбиф с жареной картошкой и креветки, которые она подавала на закуску.
По вечерам она готовила мне постель из трех диванных подушек, и я засыпал, глядя на стены, увешанные картинами моего деда. Их были десятки. Он писал маслом и акварелью: подлесок, старые дома, наверняка принадлежавшие семье, портреты людей, обладавших некими общими чертами, с глазами, израненными одиночеством. Была даже картина с моим изображением, и мои глаза на портрете были такими же, как у других.
Выходные у Маргариты – это как вдох, как глоток горного воздуха. Она занималась только мной и более ничем, и, Господи, как же это было хорошо!
Вечером в воскресенье за мной приходила мама. Мы пили чай в ожидании, пока Франсуа просигналит с улицы, давая понять, что пора выходить. Его темно-синий «Рено 16» издавал странный звук, словно он ездил не на бензине, а на кислоте. Франсуа вел машину как профессионал, то есть очень быстро, но сдержанно и невероятно плавно. Он словно вырисовывал несуществующие кривые, игнорируя дорожную разметку в пользу формы самой дороги. Как и все хорошие водители, за рулем он не разговаривал. Дорога, которой я любовался, когда ехал в автобусе, на обратном пути превращалась в череду разноцветных полос, которые проносились мимо, словно в поезде. Путь от Гаренн-Коломб до Сен-Мор занимал всего несколько минут. Бешеный «Рено» останавливался на парковке перед моим лицеем, и мать целовала меня, прощаясь на неделю. Я присоединялся к сыновьям дипломатов, проводившим уикенд, засовывая в щель монеты. Родители этих мальчишек жили слишком далеко, и у них не было Маргариты, которая взяла бы их на выходные.
Как раз в это время отец снова женился. Я не особенно огорчился, что меня не пригласили на свадьбу, так как даже не был в курсе происходящего. Я узнал об этом через несколько месяцев, перелистывая фотоальбом в его новой семье. Я также узнал, что он открыл ночной клуб в Париже, «Wonder» (чудо). Видимо, из ностальгии по пиратским временам.
Франсуа перестал шоферить и стал жить с моей матерью. Его брат, инженер, уехал в Южную Америку конструировать спутники, на три года оставив нам свой дом. Это был небольшой дом на опушке леса, еще довольно новая недвижимость, построенная на окраине деревни Лезиньи, в департаменте Сена-и-Марна. Наш дом был разделен на две одинаковые части, как дуплекс, и нашими соседями были Блашеры, которые оба работали в «Эйр Франс».
У меня была собственная комната, окно которой выходило на лес. С пансионом было покончено. Мама нашла мне место в колледже среднего образования[23] прямо за углом, это был комплекс похожих на сборные коробки зданий посреди поля, где паслись коровы.
Я пошел в четвертый класс, но уровень моих знаний был столь низким, что уже в первые недели мне объявили, что я останусь на второй год. Понятное дело, чтобы меня мотивировать. При этом я не успевал по всем предметам.
– Вы – единственный из всех, кого я знаю, кто способен сделать больше орфографических ошибок, чем слов в предложении! – доставал меня учитель французского, убежденный, что его шутка, вызвавшая всеобщее веселье, – лучший способ приобщить к занятиям нового ученика.
Математика была выше моего понимания, история вызывала у меня скуку, а география Германии оставила меня совершенно равнодушным. При этом я отлично ладил с нашим преподавателем физкультуры. Он мог учить меня чему угодно, и я всегда готов был первым стартовать. Ему следовало научить меня сдерживать свои силы и энергию, поскольку я слишком часто ломал ноги и руки своим товарищам, и это портило школьную статистику.
У меня были хорошие данные для гандбола, и я очень быстро делал успехи. Но, увы, во время товарищеского матча преподавателей против учеников я выбил плечо преподу по математике, и меня на год удалили с поля. Тогда учитель физкультуры поставил меня играть в волейбол, единственный вид спорта, где не нужно сближаться с противником. И эта игра стала моим любимым командным видом спорта вплоть до сегодняшнего дня.
В моем классе была девочка, которая мне очень нравилась. Она была выше меня, у нее были глаза сома и улыбка дельфина. Она не была особенно красива, но обладала тем, чего не было у других. В ней было очарование. Ее звали Натали.
В школе мне было так же комфортно, как бегемоту в «Рено Твинго»[24], и Натали это забавляло. Я на самом деле веселил ее, и мне было приятно, что она на меня смотрела. Натали жила в двух кварталах от моего дома. Мы начали встречаться по средам, а потом и во все дни недели. У нее была шумная, но сплоченная семья. Они то смеялись, то пререкались, то вопили. Мне трудно было поверить, что такой и должна быть семья, что в ней все бурлит, что все общаются меж собой, что здесь все на эмоциях.
У меня дома Франсуа вечно корчил важную рожу, и ему всегда было не о чем со мной говорить. Всегда. Он был увлечен автомобилями, и ничто другое в его глазах не имело значения.
Он всегда смотрел на меня, как на забавную зверушку. Так собака смотрит на рыбу сквозь толщу воды.
Утром он никогда меня не целовал, только вяло жал мне руку кончиками пальцев. Он никогда не проявлял эмоций, даже по отношению к моей матери, но пока он не начал набрасываться на нее с кулаками, все шло нормально.
За несколько лет до этого Франсуа выступал на гонках на автомобиле ГРАК[25], в то время популярном. Он был отличным гонщиком, возможно, одним из самых одаренных в своем поколении. Как-то ему предложили выступать за одну крупную фирму, но он отказался, из верности ГРАК. К сожалению, с новой моделью у него не заладилось, и он весь сезон с ней бился как рыба об лед. Поэтому в итоге отказался от гонок и основал небольшую фирму, которая производила наушники.
Его фирма называлась ГПА. Дела шли неплохо, и вскоре он открыл завод в окрестностях Лезиньи. Он уставал как собака, и мы его вообще не видели. Возможно, поэтому мама решила завести собаку. Пса звали Джерри. Это был бассет-хаунд: метр в длину и 10 сантиметров в высоту. Настоящий болид «Формулы-1». Ничего общего с авантюристом Сократом. Джерри любил только ковер. Естественно, я с ним возился как с плюшевой игрушкой.
На протяжении двух первых триместров я практически не видел отца. Понятно, что распорядок дня владельца ночного клуба не имел ничего общего с моим школьным.
Но, как обычно, все изменилось в одно мгновение. Отец закрыл свое заведение и вновь поступил на работу в «Клуб Мед». Планировалось, что он поедет в Агадир в Марокко, в качестве главного спортивного инструктора. Для отца такая перемена означала, что он вновь в строю. Время глупостей закончилось. У него была настоящая работа, с зарплатной ведомостью и всем прочим. И даже если его работа заключалась в том, чтобы изображать зуава[26] в майке и шлепанцах, по его ощущениям, это было начало нормальной жизни. Причину таких перемен несложно угадать: Кэти была беременна. Отец порушил свою первую семью, и жизнь дала ему еще один шанс.
Все принялись мне объяснять, каждый в своем духе, что такое единокровная сестра, то есть наполовину сестра. Но мне было плевать. Для меня половина не имела значения. Это будет моя сестра, и точка.
В первый раз я увидел Жюли в огромной квартире родителей Кэти, в Нейи. Как почти все младенцы, она была некрасивой, это было первое, что я сказал. Члены семьи тут же оскорбились и стали настраивать Кэти против меня.
– Не позволяй ему слишком близко подходить к малышке, дети от первого брака могут быть ревнивы и жестоки, – услышал я в коридоре.
Тем не менее я уже любил мою сестру и с первого дня поклялся ей, что она никогда не узнает одиночества, от которого сам я столько страдал.
Теперь у меня была сестра, но я не имел представления, как мне относиться к этой благой вести. Я не знал, каково мое положение в этой заново образованной неродной семье.
Вечером за столом я рассказал о первой встрече с сестренкой матери и Франсуа. Несложно было заметить, что за моим чрезмерно взволнованным рассказом скрывалось легкое замешательство, но я не дождался от них ни отклика, ни помощи.
Разберись-ка с этим сам в свои двенадцать лет.
Вскоре наступило лето, и я присоединился к отцу в Агадире на все время каникул. Деревня была фешенебельной, с огромным бассейном. Рядом море с километровым пляжем и искусственным каменным заграждением, призванным разбивать волны и защищать купальщиков. Впервые я встретился с Атлантическим океаном. У него не было ничего общего со Средиземноморьем. Волны были мощнее, шум – громче, а ритм прибоя медленнее. Средиземное море – как женщина, озорная, переменчивая, сладострастная и очаровательная. Вода в нем кристально чистая, сквозь нее видно дно. Атлантический океан – матрона, могущественная и властная. Я боялся, что она на меня осерчает. Вода была такой мутной, что не разглядеть даже рук. Это означало, что лето мне придется провести у бассейна.
Кэти по-прежнему было со мной некомфортно. Жюли одаривала меня своими первыми улыбками, а отец был занят. Время от времени мы сталкивались с ним в деревне. У меня было право на одну его улыбку и легкое похлопывание по плечу, которые можно было принять за знак приязни. И все же я смотрел на него как на бога. Он был большим, красивым и сильным. Его очаровательная улыбка и голубые глаза производили впечатление на всех, в том числе на меня. Он был популярен, и вся деревня находилась под его обаянием. Мне хотелось, чтобы он был просто моим папой, но я должен был смириться с тем, что бог принадлежит всем.
Все лето я занимался спортом. Основательно. К несчастью, во время матча по водному поло я выбил плечо одному туристу, который вовсе не за тем приехал на отдых. Меня вновь отстранили от всех соревнований. Даже от игры в петанк[27]. Тогда я занялся серфингом. Ощущения приятные, но вода была слишком мутной, и это портило мне удовольствие. Воду я люблю голубую, глубокую и прозрачную, такую, как в Порече и на Иосе.
Дни летели за днями, без проблем и треволнений. Но и без ответа на вопросы, которые я себе задавал. Когда лето подошло к концу, я вернулся в Лезиньи, чтобы, как и предполагалось, вновь пойти в четвертый класс.
Преимущества второгодника заключались в том, что я больше не был двоечником – во всяком случае, в первые недели, так как остальные очень быстро меня догнали.
Натали была в третьем, и я прекрасно понимал, что она училась гораздо лучше меня. Мне было чуть ли не стыдно с ней появляться, и я боялся, что ей со мной неловко.
Но ей было совершенно все равно, и мы продолжали встречаться и даже флиртовать. В остальном ничего существенного не происходило, и я был в ожидании. Я ощущал, что во мне бродили какие-то мысли и идеи, но был неспособен их ни сформулировать, ни даже понять. Это невозможно было не заметить, как нос на лице: мне было неловко в жизни, которую мне навязывали, но никто из взрослых, что меня окружали, этого не замечал и этим не заморачивался. Тем хуже. Я останусь жить с камнем на душе в надежде, что время его с моей души снимет. Что это пройдет, как грипп.
Мой отец и его маленькая семья зимний сезон провели в Лейcене, семейном горнолыжном курорте в самом сердце Швейцарии. Том самом, посреди леса, где старые шале сгрудились вокруг отеля в стиле рококо. Снега нападало столько, что шале придавило к земле, и они почернели от холода. Сотни сосулек свисали с крыш, как бахрома.
Я присоединился к отцу в зимние каникулы. Рождество – самое трудное время для тех, кто в эти дни работает, и я его почти не видел. В Новый год было то же самое. Отцу пришлось обниматься с четырьмя сотнями человек, прежде чем он добрался до меня. И так повторялось каждую зиму.
На самом верху у «Клуба» был высокогорный ресторан, так как место, где катались лыжники, было довольно далеко от отеля. Я останавливался там в полдень, прежде чем вновь начать спуск. У администратора шале была дочь, которая тоже приезжала на каникулы к отцу. Светлые волосы, подстриженные в каре, голубые, как на акварели, глаза и тело, с каким позируют для журналов. Ее звали Винни. Ей было шестнадцать – всего на два года старше меня, но мне казалось, что на два века. Я был еще ребенком, а она – уже юной женщиной. Я тупо влюбился, но был неспособен сказать об этом и делал все, чтобы это скрыть. Наверное, я был похож на слона, который прячется за фонарным столбом. Винни была умна, и это кино ее забавляло. Ее родители тоже развелись, и ее эмоциональная опустошенность была еще глубже, чем моя. И потому, из солидарности, она впустила меня в свой мир. Я смотрел, как она красилась, она спрашивала мое мнение о своих нарядах. Когда бывала в городе, она курила длинные тонкие коричневые сигареты. Говорила быстро, все время меняла тему и внезапно смеялась. Настоящая парижанка. Иногда она брала меня под руку. Ненадолго. Винни не собиралась флиртовать с сосунком. Ее добычей были молодые люди постарше. К тому же у нее был парень. Она познакомилась с ним в начале каникул. Парню был двадцать один год, и у него была машина. Длинные каштановые волосы ниспадали на толстый красный шарф. Прямо Бернар-Анри Леви[28] в молодые годы. Я бесился от ревности.
Однажды Винни решила покататься с ним на лыжах. Катался парень дерьмово, и пока они спускались, я успевал спуститься трижды. Каждый раз, проезжая мимо, я останавливался, поднимая целый сноп снега, который залеплял ему лицо.
Вечером Винни присоединилась ко мне в баре. Она объяснила с милой улыбкой, что ревность в таких делах ничего не решает, что она очень меня любит, но я еще слишком юн. Потом сказала что-то едкое о своем кретине-бойфренде и заверила меня в своей вечной преданности. Слушая ее, я кивал, как пластмассовый пес на заднем сиденье машины. Винни явно была уже совсем взрослой, и пусть она не стала моей девушкой, зато я обрел подругу.
Возвращение в школу Лезиньи было трудным. Снег там был грязным и подтаявшим. Общим с Лейсеном был только холод. В те времена не было ни сотовых, ни интернета, и Франсуа выходил из себя всякий раз, когда я хватался за телефон, потому что это стоило денег.