Есть в этих суждениях, открывающих различные аспекты алкогольной зависимости, нечто более глубокое и существенное, чем в распространенных сегодня социогенетических исследованиях. Как раз по этой причине мне захотелось взглянуть на пьющих писателей, хотя среди моих собратьев по перу едва ли найдется горстка вовсе равнодушных к алкоголю. В конце концов, именно они, писатели, в силу своей природы лучше всего рассказывают об этом недуге. Нередко они описывают свой собственный опыт или опыт своих современников, будь то в художественном переложении или же в письмах, мемуарах и дневниках, в которых они мифологизируют свою жизнь или исповедуются.
Когда я погрузилась в эту массу материала, я поняла еще кое-что. Эти люди были между собой связаны и физически, и регулярно повторяющимися ситуациями. Друг для друга они были вдохновителями, друзьями или сообщниками, учителями или учениками. Реймонд Карвер и Джон Чивер в Айове отнюдь не единственный пример приятелей-выпивох, не уникальный случай рюмочной дружбы. В 1920-х завсегдатаи парижских кафе Хемингуэй и Фицджеральд пили на пару, а поэт Джон Берримен оказался первым подле только что умершего Дилана Томаса.
Случались еще и любопытные переклички. Меня издавна интересовали шесть писателей, чьи жизни либо плотно переплетаются, либо зеркально отражают одна другую. (Здесь можно было бы рассказать и о многочисленных писательницах, но по причинам, которые скоро станут очевидны, их истории носят для меня слишком личный характер.) Отношения в семьях большинства из них были – или казалось им – фрейдистскими: властные матери и слабые отцы. Всех их мучили ненависть к себе и комплекс неполноценности. Трое отличались крайней неразборчивостью в связях, и почти все испытывали неудовлетворенность в сексуальной сфере. Большинство из них умерли в среднем возрасте, и те их смерти, которые не были самоубийствами, напрямую связаны с годами нелегкой и беспорядочной жизни. Временами все шестеро пытались так или иначе покончить с алкоголем, но лишь двоим из них в конце жизни это удалось.
Но как бы ни были трагичны судьбы этих гуляк и прожигателей жизни – Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, Эрнеста Хемингуэя, Теннесси Уильямса, Джона Чивера, Джона Берримена и Реймонда Карвера, – все они создали прекраснейшие произведения. Как сказал Джей Макинерни о Чивере: «Из тысяч алкоголиков, раздираемых сексуальными противоречиями, лишь один написал „Грабителя из Шейди-Хилла“ и „Печали джина“»[10].
Я легко представляла себе каждого из них. Фицджеральд виделся мне в армейском галстуке, с зачесанными назад светлыми волосами, излучающим тихую уверенность в достоинствах «Великого Гэтсби»; он был милейшим человеком, когда не тащил вас танцевать и не кипятил ваши наручные часы в кастрюле с супом. Эрнеста Хемингуэя я представляла себе за штурвалом катера или предельно сосредоточенным во время охоты в Кении. Или же за рабочим столом, в очках, когда под его пером оживают корриды и города, форелевые ручьи и поля битв, Мичиган в рассказах Ника Адамса, и вы почти слышите запах этого мира.
Теннесси Уильямса я всегда видела в очках Ray-Ban и шортах сафари, незаметно сидящим на репетиции своей пьесы «Трамвай „Желание“» или, скажем, «Внезапно, прошлым летом». Текст еще не доработан, и он на ходу подчищает его, похохатывая своим ослиным смешком на неудачных репликах. Чивера мне нравилось воображать крутящим педали велосипеда (эту привычку он приобрел на склоне лет), а Карвера – широкоплечим, легконогим и непременно с сигаретой. А еще был Берримен, высокомерный поэт и профессор с окладистой бородой, читающий «Люсидас»[11] в аудитории Принстонского или Миннесотского университета – так, что все слушатели ощущают, как это изумительно.
Мы знаем немало книг и статей, авторы которых упиваются описанием того, насколько постыдным и безобразным может быть поведение писателей, приверженных алкоголю. У меня нет такого намерения. Мне хотелось понять, как каждый из этих людей – а вместе с ними и множество других, страдающих тем же недугом, – переживает свою зависимость и что о ней думает. Если угодно, это попытка выразить мою веру в литературу, в ее способность нанести на карту самые труднодоступные области человеческого опыта и знания.
Джон Чивер едет на велосипеде
Что касается причины моего интереса к этой теме, я должна признаться, что и мою семью затронули проблемы алкоголя. С восьми до одиннадцати лет я прожила в доме, где алкоголь правил бал, и это наложило отпечаток на мою дальнейшую жизнь. Читая в семнадцать лет «Кошку на раскаленной крыше» Теннесси Уильямса, я вдруг обнаружила, что тип поведения, в атмосфере которого я росла, не только назван и проанализирован, но и встречает активное сопротивление. С этого начался мой интерес к тому, как осмысляют писатели проблемы пьянства и его последствий. И если уж я надеялась понять поведение алкоголиков – а моя взрослая жизнь как раз тому подтверждение, – то помочь в этом могли бы как раз свидетельства, отысканные в книгах.
Одна реплика из «Кошки» запомнилась мне на всю жизнь. Пьяницу Брика вызвал на разговор его отец. Большой Папа расфилософствовался, а тут Брик просит подать ему костыль. «Куда ты собираешься?» – спрашивает Большой Папа, и Брик отвечает: «Хочу совершить маленькое путешествие к источнику эха»[12]. Вообще говоря, источник эха, echo spring – расхожее название домашнего бара (от марки обычно находящегося там бурбона). Однако в переносном смысле речь идет совсем об ином: изрядная порция выпивки приносит, хотя бы на время, ощущение покоя, забвение тревожных мыслей.
Источник Эха. Звучит так заманчиво. И сразу слышится эхо другого рода. Случайно или нет, но большинство этих людей испытывали особую любовь к воде. Джон Чивер и Теннесси Уильямс были страстными, даже фанатичными пловцами, Хемингуэя и Фицджеральда неизменно влекло море. Что касается Реймонда Карвера, его пристрастие к воде – в частности, к этим ледяным бутылочно-зеленым форелевым ручьям, струящимся с гор над Порт-Анджелесом, – видимо, в конце концов, вытеснило разрушительную тягу к выпивке. В одном из поздних, распахнутых настежь, стихотворений он признается в любви к родникам, ручьям, потокам, рекам, устьям рек:
Важным представляется и слово «путешествие». Многие алкоголики, не исключая писателей, чьи судьбы меня занимали, были неутомимыми странниками, метались, как неприкаянные души, и по своей стране, и по чужим землям. Подобно Чиверу, я пришла к мысли, что течение некоторых беспокойных жизней можно было бы понять, перемещаясь по Америке. На ближайшие несколько недель я наметила не скованное строгими рамками (называемое в кругах АА[14] географическим) путешествие по стране. Сначала на юг: через Нью-Йорк в Новый Орлеан и Ки-Уэст. Затем к северо-западу, через Сент-Пол, место исцеления Джона Берримена, так и не принесшего ему счастья[15], к рекам и бухтам Порт-Анджелеса, где Реймонд Карвер провел свои последние, счастливые годы.
Маршрут может показаться случайным и даже слегка мазохистским, ведь я решила путешествовать в основном поездом. Однако за каждым его пунктом таился особый смысл, ведь они отмечали фазы развития алкогольной зависимости моих героев. Я подумала, что на этом маршруте можно было бы составить топографическую карту алкоголизма, вычерчивая его причудливые контуры от радостей опьянения до жестокости похмелья. И двигаясь по стране, переходя от книг к судьбам и обратно, я надеялась приблизиться к пониманию того, что же есть алкогольная зависимость, или хотя бы выяснить, какой смысл видели в спиртном те, кто с ней боролся и был подчас ею сломлен.
Самолет стремительно приближался к первому из городов моего маршрута. Пока я глазела в иллюминатор, на табло загорелась команда пристегнуть ремни. Я повозилась с защелкой и снова повернулась к окну. Земля неслась сквозь бесцветную толщу воздуха. Я уже видела Лонг-Айленд, за лохматыми водяными гребнями маячили взлетно-посадочные полосы аэропорта имени Джона Кеннеди. Силуэты небоскребов Манхэттена вздыбились, как железные опилки, и устремились в бледное небо. «Эти рассказы кажутся подчас рассказами давно утраченного мира, когда город Нью-Йорк был еще полон речного света»[16], – с грустью написал Джон Чивер о городе, который он любил больше всего. И когда наш самолет заходил на посадку над этим расплавленным оловом Атлантики, над этой цитаделью в окружении вод, она и в самом деле светилась.
2
«Штука с гробом»
Несколькими месяцами ранее в Англии, еще только подступаясь к алкогольной теме, я поняла, что мое путешествие, если оно состоится, начнется непременно в номере отеля на 54-й Восточной улице, в десяти минутах ходьбы от Бродвея. Уж не знаю, почему для меня важно было начать именно отсюда, но случившаяся здесь история (как и некоторые другие) давно не дает мне покоя.
Ранним утром 25 февраля 1983 года Теннесси Уильямс умер в своих апартаментах в «Элизе́», маленьком уютном отеле на окраине Театрального квартала Нью-Йорка. Ему был семьдесят один год, он был несчастлив, немного худощав, злоупотреблял алкоголем и наркотиками и иногда впадал в параноидальный бред. Согласно отчету следователя, он подавился, проглотив пластмассовый колпачок от глазных капель: он имел привычку держать его губами, пока закапывал лекарство. В детстве ему повредили палкой левый глаз, и в молодости глаз затянулся сероватой катарактой. Позже ее удалили, но зрение в этом глазу навсегда осталось плохим, так что внушительная аптечка, которую Уильямс возил с собой, неизменно содержала глазные капли.
На следующий день в The New York Times появился некролог, в котором Уильямс был назван «самым значительным американским драматургом после Юджина О’Нила». Упоминались три Пулитцеровские премии, которыми были отмечены его пьесы «Трамвай „Желание“», «Кошка на раскаленной крыше» и «Ночь игуаны», с добавлением: «Он с глубокой симпатией и большим юмором писал об изгоях нашего общества. И хоть его образы подчас жестки, он был поэтом человеческого сердца»[17].
Позднее, после проведения химической экспертизы, главный врач Нью-Йорка доктор Элиот Гроссе уточнил заключение по результатам вскрытия: в организме Уильямса был обнаружен барбитурат секобарбитал. Позднее многие друзья и знакомые утверждали, что шокирующая история с удушьем была призвана пресечь копание прессы в многочисленных зависимостях Теннесси, но так или иначе официальной причиной его смерти осталась асфиксия.
Во всяком случае, это была не та смерть, о которой он мечтал. В своих бродяжнических, сбивчивых мемуарах он написал, что хочет умереть в letto matrimoniale, супружеской постели, в окружении contadini, крестьян с растерянными и кроткими лицами, сжимающих дрожащей рукой стаканчик vino или liquore. Ему хотелось бы, чтобы это случилось в Сицилии, где он был так счастлив, но если это невозможно, то он согласен на большую медную кровать в собственном доме, на улице Дюмен в Новом Орлеане, где прямо над его головой плыли облака.
Нет ничего случайнее места смерти человека на его пути от одного начинания к другому, недаром говорят, что удел бродяги и непоседы – окончить свои дни в номере отеля, в окружении пилюль, газет и двух откупоренных бутылок вина на прикроватной тумбочке. Мы умираем, как живем, и пусть смерть Уильямса неожиданна и совершенно нелепа, само ее место напоминает о том, что сумасбродные метания были, как ни парадоксально это звучит, константой его жизни.
Он сменил несколько пристанищ в Нью-Йорке, ни в одном из них не задерживаясь надолго. Одно время у него была квартира на углу 58-й Восточной улицы, которую он делил со своим партнером Фрэнком Мерло. Фрэнком с печальным выражением лошадиного лица и полным обаяния. Фрэнком-защитником и Фрэнком-слугой. После его смерти от рака легких, последовавшей в 1963 году, для Уильямса начался тяжелейший период – «каменистый век»[18]. Потом он арендовал квартиру в жилом комплексе «Манхэттен-Плаза», спроектированном для артистов. Его соблазнил плавательный бассейн, но богемная атмосфера ему была чужда, и, не дожидаясь истечения срока аренды, он перебрался в апартаменты «Элизе́».
Отель был хорош из-за близости к театрам, но в последние три года жизни Уильямса его пьесы уже не шли на Великом белом пути[19]. Последней была сыграна пьеса «Костюм для летнего отеля», сумбурный рассказ о трудном супружестве Скотта и Зельды Фицджеральд. «Ни развития, ни действия, никакого течения жизни, ничего, что можно как-то свести воедино», – написал Уолтер Керр в The New York Times. И сердито добавил – так, словно провал был задуман автором: «„Костюм для летнего отеля“ – это Теннесси Уильямс, набравший в рот воды»[20].
Теннесси Уильямс
Едва ли это было худшее, что он услышал от критиков за свою жизнь. В 1969 году журнал Life назвал его белым карликом и заключил: «Пусть мы всё еще и слышим о нем, нам ясно, что его звезда уже потухла»[21]. Попробуйте-ка после этого написать хоть одну пьесу, продолжайте еще четырнадцать лет садиться каждое утро за пишущую машинку, невзирая на разрушительное действие наркотиков и алкоголя, одиночество и ухудшение здоровья. «Отважный – вот что можно сказать о Теннесси последних лет жизни»[22], – заявил Элиа Казан, режиссер, знавший Уильямса лучше многих.
Вы ощущаете его отвагу и неизменную писательскую дисциплину в интервью года журналу Paris Review (1981), вторую половину которого Уильямс дал в номере отеля «Элизе́». Он говорит о собственных пьесах, о людях, с которыми был знаком, и – не вполне искренно – о роли спиртного в своей судьбе:
У О’Нила были серьезные проблемы с алкоголем. Как и у многих писателей. У американских писателей почти у всех проблемы с алкоголем, поскольку, вы же знаете, писательство связано с очень сильным напряжением. До некоторого возраста вы с этим справляетесь, но потом ваша нервная система начинает нуждаться в небольшой поддержке, которую вы получаете от выпивки. Теперь мне нужно пить умеренно. Вот посмотрите, какие у меня печеночные пятна![23]
«Вы же знаете», «нервная система начинает нуждаться в небольшой поддержке», «теперь мне нужно пить умеренно». Он был «усталым», осторожно заметил интервьюер, потому что перед этим они провели ночь в баре под названием «Раундс», который «известен своим претенциозным декором и завсегдатаями, по большей части это мужчины-проститутки и их клиенты». Да, он отважный; и кроме того, не вполне надежный свидетель по делу о собственной жизни.
Я не могла бы претендовать на номер в «Элизе́», но мой приятель из Condé Nast[24] сумел заполучить его для меня. В вестибюле стоял канделябр, а на дальней стене кто-то сверхнатурально изобразил сад в итальянском духе: лимонные деревья, черно-белая плитка, дорожки, обсаженные регулярными кустами и уходящие вдаль к лесистым холмам. Я зарегистрировалась и спросила, где находится номер, в котором жил Теннесси. Я собиралась подскочить туда утром и упросить горничную, чтобы она позволила мне заглянуть в него. Однако апартаментов с видом на закат больше не существовало. Похожий на хоккеиста парень за стойкой регистрации неожиданно добавил: «Мы разделили их, чтобы изгнать злых духов».