1.
Судьба, казалось, не сулила ему никаких надежд на жизненный успех. Еврейский мальчишка из нищей семьи феодосийского мещанина Иосифа Дранкова. Низкорослый, конопатый, с ярко-рыжей шевелюрой на лобастой голове.
– Рыжий! – кричали поутру стоя у забора уличные приятели. – Абрашка!
– А ну брысь, шпана! – высовывалась в окно простоволосая старшая сестра. – Брысь, я сказала!
Приятели переходили на другую сторону проулка, рассаживались кружком на взгорке с зарослями репейника. Доставали из мешочков собранные на тротуарах папиросные окурки, ссыпали в кучку. Крутили из газетных обрывков слюнявые самокрутки, набивали табачной трухой, пускали, раскуривая, дымок. Кашляли, плевались.
– Айда на набережную! – появлялся он в проеме калитки. – Барышень поглядим.
–Ха! – тянулись за ним ухмыляясь приятели. – Сказал, тоже. Нужен ты барышням, Абрашка. Толстый, жирный, поезд пассажирный.
Шли гурьбой по изрытой телегами Нагорной с гниющими по сторонам мусорными кучами, швыряли камни в проезжавших извозчиков, задевали встречных мальчишек. Дул горячий ветер в лицо, забивал пылью глаза.
Феодосия и в наши дни – не Ницца. В описываемую же, последнюю четверть девятнадцатого века, и вовсе провинциальная дыра. Побывавший здесь в 1888 году Чехов писал домой: «Утром в 5 часов изволил прибыть в Феодосию – серовато-бурый и скучный на вид городишко. Травы нет, деревца жалкие, почва крупнозернистая, безнадежно тощая. Все выжжено солнцем, и улыбается одно только море».
Море было вторым домом рыжего подростка. Вернувшись из школы для неимущих (заканчивал пятый класс), наскоро похлебав жидкий борщ с куском ржаного хлеба и селедкой, уходил до вечера к заливу.
– Возьми бидон! – кричала вдогонку мать. – Забыл? Керосин кончается, который день прошу. Деньги не потерял?
– Не потерял.
Размахивая пустым бидоном он несся по улице.
– Моргаба, Теймурза! – кричал пробегая мимо шашлычной высунувшемуся из-под навеса хозяину. – Нияпайсы? («Здравствуй, Теймурза! Как дела?» – татар.).
– Якши, алла разуси («Хорошо, спасибо» – татар.), – ответствовал тот.
Полученный от матери гривеник на керосин он потратил на прошлой неделе у Теймурзы на шашлыки и чебуреки. Запил, наевшись от пуза, стаканом крепчайшего сладкого кофе, заел халвой – лафа! Платить за вещи, которые можно получить задарма, было не в его правилах, существовали для этих целей портовые пакгаузы, где слободские пацаны уворовывали за милую душу все, за что дураки расплачиваются наличными. Уголь тащили зимой («арап» по-уличному), хлопок («пух») на продажу в портняжные мастерские, галеты, изюм, сахар из складских ящиков, керосин высасывали в бидоны и ведра трубочками из вскрытых ломиками бочек.
У него скопилось после продаж похищенного «пуха» семь рублей, которые он хранил на чердаке, в жестяной коробке из-под чая. Знатно, когда ты с деньгой, человеком себя чувствуешь. Шикануть можно, позволить себе то, чего пентюхам и не снилось.
Нравы Феодосии тех лет не отличались пуританизмом. Любое событие – праздники, свадьбы, крестины, похороны – ознаменовывалось грандиозными возлияниями, со скандалами, мордобоем. Пили мужчины, женщины, подростки. Пило офицерство, чиновничество, духовенство, пили студенты, гимназисты. Распродав поутру свежий улов, рыбаки тут же на берегу шумно отмечали завершение торгов, валялись среди батарей пустых бутылок, орали песни. Священник Александро-Невского собора отец Никодим упал однажды пьяным во время богослужения перед алтарными воротами с Библией в руках. Его поднимали, пробовали увести, он отпихивал служек локтями, лез обратно на кафедру.
С постройкой торгового порта, прибытием судов с иностранными моряками в город хлынули проститутки. Дома терпимости на Сенной площади – первого разряда, второго, третьего. В вечерние часы примыкавшая к порту Итальянская улица, места вблизи ресторанов и постоялых дворов кишели «панельными бабочками». Проституцией занимались на дому. Соседка через забор, тощая, с лошадиными зубами Дуся, работавшая на табачной фабрике, выходила в сумерках за калитку, садилась, закурив пахитоску, на лавочку, коротко переговаривалась с седоками проезжавших мимо экипажей, заскакивала, договорившись о цене, в пролетку.
Пацанов донимала плоть, разговоры на пустыре вертелись вокруг запретного. Покуривая самокрутки братва демонстрировала друг дружке размеры мужских достоинств, спорила, чей больше. Ходили после уроков компанией на мостки рядом с купальнями, подглядывали за принимавшими морские ванны дамами.
Ему не было тринадцати, когда он впервые познал женщину. Достал из тайника два серебряных четвертака, пошел в сумерках на Сенную площадь.
– Эй, шпингалет! – поманила рукой прохаживавшая неподалеку полная деваха в соломенной шляпке. Подошла, окинула взглядом.
– Лет-то сколько?
– Шестнадцать, – храбро произнес он.
– Шестнадцать! – хохотнула она. – Будет врать-то. Молоко на губах не обсохло… Деньги есть?
– Есть, полтинник.
– Чего так мало?
– Нет больше.
– «Нет больше», – передразнила она. – А сладенького захотел. Ладно, идем.
Прошли мимо кладбищенской ограды, обогнули мрачную стену городской тюрьмы, вышли на пустырь с зарослями кизильника.
В голове от того вечера у него остался сумбур. Деваха стояла задом на коленях со спущенными панталонами, тыкала рукой во что-то темневшее между массивных ляжек
– Давай, чего ты!
У него не получалось, женщина теребила его уду, помогала войти, двигала ягодицами.
– Уфф! – повалилась на песок. – Уморил, кавалер. Валяй домой, а то мамка заругает…
– Шворил я ее наверное, часа три, – хвастался он на другой день приятелям. – Баба – зверь. Билетик заплатил.
– Би-и-летик? – ржали приятели. – Кончай заливать!
– Чтоб мне с места не сойти!
Он был разным: дома, на улице, в школе. Загадка для друзей и окружающих. Все чрезмерно, через край. Фантазер, безудержный лгун, удачлив необыкновенно. Что в ловле бычков у крепостных развалин, что в игре в лапту, в «пристенок» за сараями. Жульничал, спорил до хрипоты, божился уличенный всеми святыми.
Учителя его хвалили. Непоседа, сорвиголова, а ум живой, пытливый, новое схватывает налету. Самостоятельно выучился играть на баяне, на флейте. Объяснялся сносно на татарском, греческом, армянском. Перевирал слова, брызгал слюной, хохотал довольный.
В канун Рождества его записали в группу одаренных учеников, которых по заведенной традиции приглашал к себе на праздничный обед в роскошный особняк на набережной художник Айвазовский.
Не было в Феодосии человека не знавшего богача и мецената жертвовавшего ежегодно на городские нужды значительные суммы, деятельно вникавшего в дела управы. Следившего за раскопками окрестных курганов, озеленением улиц, прокладкой тротуаров, видом строящихся зданий. Преподнесшего страдавшим от безводья согражданам фонтан из собственного источника дававший в сутки пятьдесят тысяч ведер чистейшей родниковой воды. Открывшего школу искусств, картинную галерею у себя дома. Переженившего и перекрестившего половину феодосийцев, щедро одарявшего невест и новорожденных.
– Веди себя пристойно, – щелкал ножницами, подстригая его у окна отец. – Не кривляйся, не паясничай. Говори только, если тебя спросят. Ты слышишь, Абрам?
– Слышу.
– Скажи что-нибудь на армянском. Ему понравится.
– Скажу. Ворт («задница» – арм.).
– Что это?
– Уважаемый.
Как самого низкорослого его поставили в конец группы приглашенных поднимавшихся следом за суровым швейцаром по парадной лестнице особняка.
– О, какие славные! – встретил их в парадной зале у наряженной елки лысоватый кряжистый старик с седыми бакенбардами. – Проходите, проходите! – здоровался с каждым за руку. – Как зовут? А? – прикладывал ладонь к уху. – Не слышу. Наталья? Очень красиво. А ты? Илья? Богатырь! Рисовать умеешь? Похвально, похвально…
Подошла его очередь.
– Барев дзез, парон («Здравствуйте, господин!» – арм.), – протянул он первым руку.
– О, кез хосум эк айерен? («О, ты говоришь по-армянски?» – арм.) – разглядывал его с интересом хозяин.
– Ун посо («Немного» – арм.).
– Похвально, похвально.
После хороводов вокруг елки, чтения стихов, разыгранного старшеклассниками мужской и женской гимназий рождественского вертепа с раскрашенными деревянными куклами детей повели вниз, в трапезную.
За столом он не церемонился. Не ждал, пока подойдет лакей во фраке, спросит: «Изволите что-нибудь еще?» Уписывал за обе щеки. Съел рыбную закуску, шматок заливного студня, ножку запеченного гуся с яблоками, мясной пирог.
– Чего ты, ешь! – толкал локтем сидевшую за пустой тарелкой, пунцовую от смущения соседку в гимназической форме. – Задарма же!
На выходе, стоя в очереди у гардеробной стойки получил из рук красивой хозяйки со сверкавшей диадемой в волосах праздничный кулек. Торопливо развязал за оградой. Яблоко, два мандарина, конфеты, шоколадка в золотой обертке, пряники, орешки. Нащупал монету, извлек: медный трехкопеечный алтын. Ну, ни сквалыги, скажи!
– Ворт! – произнес обернувшись.
2.
Семнадцатилетним он стоял на палубе отплывавшего от пристани пассажиро-грузового парохода «Баклан» увозившего его из дома. Старшую сестру Анну выдали удачно замуж за дальнего родственника Гирша Лемберга владевшего в Севастополе фотоателье, и тот уступил настояниям молодой супруги облегчить бремя родителей по содержанию семьи, приютить одного из братьев. Помочь с образованием, вывести в люди.
Приложив ладонь к глазам, он смотрел в сторону пирса, откуда махали руками стоявшие в кучке провожавших мать с отцом, младшая сестренка, брат Левушка. На душе было радостно, весело: поплыву морем, буду жить в богатом доме, ни в чем не нуждаться. Велосипед куплю!
Судно, отчаянно дымя, удалялось от берега. Обогнули волнорез, где он с приятелями ловил среди камней пугливых бычков, морской пляж с купальнями, засаженную чахлыми деревцами набережную. Открылась во всю ширь панорама города. Лепившиеся по окрестным холмам домишки под черепичными крышами, развалины крепости, купола церквей, минареты, музей древностей с белокаменной колоннадой на горе Митридата.
Стуча в глубине трюма машиной «Баклан» уплывал в просторы моря.
Из экономии ему купили сидячий палубный билет под навесом: на дворе сентябрь, не холодно, чего потеть в душном трюме?
Засунув под скамейку перевязанный для надежности бечевкой деревянный сундучок он разглядывал соседей. Заправлявшихся из бутылки, возвращавшихся домой сезонных рабочих. Баб-торговок с корзинами и кошелками. Чиновничью семью напротив в окружении баулов и чемоданов: мужчину в мундире почтового служащего, худую даму в шляпке с плачущим лицом, аккуратных мальчика и девочку в матросских костюмчиках. Поодаль, у кормы, лежали вповалку среди горы ящиков, хлопковых бунтов, керосиновых бочек, мешков с пшеницей не то молдаване, не то цыгане, стояла рядом худая корова с тяжелым отвисшим животом.
Нагретую солнцем палубу качало, за бортом прыгали злые маленькие волны. Пронеслись стремительно над головой, спикировали вниз с коротким криком растрепанные чайки.
Ему захотелось по-малому. Не решался оставить без присмотра вещи, озирался по сторонам. Сезонники откупоривали очередную бутылку, кто- то из компании блевал за борт. Торговки дремали уронив головы друг дружке на плечи, со стороны кормы поглядывали в его сторону курящие трубки бородатые мужчины.
– Здравствуйте, – поклонился он, подойдя к скамейке с чиновничьей семьей. – Сундучок мой не покараулите?
– Идите, юноша, – окинул его взглядом отец семейства. – Приглядим.
– Я мигом! – побежал он к трапу.
Стенки гальюна ходили ходуном, облил стоя у загаженного «очка» башмаки. Выбрался цепляясь за поручни наружу – обдало ветром с брызгами, сорвало и понесло по палубе картуз.
Море было неузнаваемым. Поседело, пучилось волнами. К вечеру качка усилилась. «Баклан», тяжело переваливаясь боками, взбирался на очередной гребень, стонал нутром.
– Эй, малец, от стенки отойди! – закричал спускавшийся с мостика матрос! Смоет зараз!
Он был на седьмом небе – бурное море, ветер в лицо! Разбежаться бы по палубе, руки раскинуть и ввысь, как чайки. Жаль, не видят его сейчас пацаны, слободская красотка Аурания Ксенакис, о которой мечталось ночными часами.
Проплыли Алушту, Гурзуф. Один за другим зажглись фонари на мачтах: белый над капитанской рубкой, зеленый и красный по бокам, еще один белый на корме – красота! Сезонники орали песни, супруге почтового служащего стало плохо, по распоряжению капитана семейству позволили спуститься в кают-компанию.
На рассвете, около Ялты (он забылся на лавке тяжелым сном), его разбудил протяжный звук. Тер не понимая глаза. На корме, откуда слышалось периодически коровье мычание, толпились пассажиры. Разминая затекшие ноги он прошагал по палубе, остановился пораженный…
– Верите? – рассказывал за столом в небольшой гостиной сидящим напротив зятю и сестре, – корова у цыган телилась. Теленок лез из этой самой, копытцами вперед. Цирк!
– У тебя на каждом шагу приключения, – пошла на кухню сестра. – Мой руки, сейчас завтракать будем.
Приютившая его семья севастопольского фотографа жила небогато, но с достатком. Одноэтажный домик с мезонином на Большой Морской, фотомастерская, устойчивая клиентура, скромный постоянный доход.
Его не торопили с выбором занятий: осмотрись. Поживи, вместе решим.
Лафа, гуляй – не хочу!
За пару недель он исходил вдоль и поперек изрезанный бухтами и балками, отстроенный заново после Крымской войны город-крепость. Прошелся по улицам с конторами, банками, магазинами, поднялся на Бастионную горку, погулял по центральному бульвару, купил шоколадное мороженое на палочке, лизал сидя в беседке, с которой открывался вид на голубизну моря со стоявшими на рейде кораблями. Спустился по широкой каменной лестнице, оказался на улице с одноколейными трамвайными путями – за спиной зазвонило, из-за угла дома вывернул трамвайный вагон, он побежал к остановке возле пожарной каланчи, успел заскочить на подножку – ухх! – давно мечтал прокатиться в электрической чудо-машине, о которой рассказывал в школе учитель физики.
– За билет, юноша! – вырос рядом, едва он устроился на скамейке, кондуктор с сумкой на поясе. – Студент? Гимназист?
– Студент, – соврал он.
– А чего без формы?
– В стирку отдал. Замаралась.
– Три копейки пожалуйте.
Двигался трамвай черепашьим ходом, останавливался на стрелках, пропуская встречные вагоны. Встал надолго на Корниловской площади, вагоновожатый выбравшись из кабинки заспешил к трактиру, исчез в дверях. Не было его больше четверти часа – пассажиры шумно возмущались, грозили пожаловаться в городскую управу, требовали у кондуктора идти немедленно за вагоновожатым, тот, наконец, показался в проходе напяливая находу кокарду. Поехали!..
Он помогал зятю в фотоателье. Устраивал клиентов в кресле с высокой спинкой и специальной машинкой в изголовье не дававшей пошевелиться во время выдержки. Ставил по знаку стоявшего у павильонного аппарата Гирша отражатели из отполированных медных листов для подсветки теневых участков, вешал на стенку по
желанию посетителей живописные панно из клеенки. Легко постиг секреты «мокрого», коллодионного процесса изготовления снимков, через неделю мог самостоятельно проявить и закрепить в растворах конечные отпечатки. Пособлял Гиршу в освещенном красным фонарем подвальчике лаборатории, когда тот печатал и тонировал позитивы порхая поверх руками наподобие оркестрового дирижера, упрашивал дать для ретуширования готовые фотографии.
– Успеется, – не отрывался тот от печатной доски. – Возьми веник, приберись в мастерской. И к Шелихову сгоняй, материалы кончаются. На столике записка, сколько и чего надо.