– Волга нам ни к чему, снимать будем рядом, на сестрорецком Разливе, – говорил Гончаров. – Обстановка подходящая: ветерок с залива, волны. То, что надо. Статисты под боком – студийцы вашего Народного дома. Стеньку сыграет трагик Петров-Краевский. Богатырь, выпивоха, фактура, что надо. Бороду приклей, готовый Стенька Разин. Он сейчас на мели, дорого не возьмет. Разбойную ватагу закатим впечатляющую – не меньше сотни статистов.
– Не просто, – почесал он в затылке. – Расставить по местам, одеть. Учти, Василий Михайлович, я с таким количеством народа дел никогда не имел.
– Не бери в голову, Осипыч. Будет режиссер, я за сценариста, твое дело снимать.
– Льву, – скосил он глаза на ерзавшего в кресле брата, – должностежка какая найдется? Он у меня правая рука.
– Помощник оператора, – последовал ответ, – почасовая оплата за счет антрепренера… Ну, еще по одной? – Гончаров разлил по рюмкам остатки коньяка. – Чтобы не было раздора, – хохотнул, – между вольными людьми.
Неделя на сборы и согласования – в спешке, галопом. Выехали на рассвете груженым обозом от Народного дома в Александровском парке. Впереди, на сиденьях рессорной коляски, съемочная группа: они с братом, невыспавшийся, озабоченный Гончаров, спиной к вознице блондин с буйным чубом из-под козырька фуражки – присяжный поверенный, а в свободное время режиссер-любитель Борис Ромашков, рядом покуривающий на свежем ветерке пахитоску, взятый на всякий пожарный случай второй оператор Коля Козловский. В идущем следом экипаже – мотающиеся по сторонам головы трагика Петрова-Краевского и художника-стилиста Бауэра, норовящие прикорнуть на плечико исполнительницы роли персидской княжны Симочки Остапович. Дальше цепочка телег, окрики возниц, веселые возгласы, взрывы смеха – массовка. Влюбленные в театр студийцы драматической и оперной студий – чиновники, гимназисты, студенты, мещане, мастеровые. Все по-летнему одеты: светлые рубахи навыпуск, косоворотки, картузы. Едут как на загородный пикник, дурачатся.
Фильма началась уже в дороге. Едва выбрались из парка на Кронверкское шоссе, из второй коляски послышался крик. Вставшая в рост Симочка махала в их сторону сложенным зонтиком.
– Останови! – тронул он спину возницы.
Обоз встал, Симочка, придерживая полы юбки, бежала в их сторону.
– Это совершенно невозможно! – произнесла задыхающимся голосом. – Я не могу там сидеть, от него водкой разит!
– От кого, мадемуазель? – опустил ногу на ступеньку Ромашков. Сошел на землю.
– От Евгения Александровича, – она передернула брезгливо плечиками. – От кого же еще?
– А как, по-вашему, госпожа Остапович, должно пахнуть от Стеньки Разина? – Ромашков картинно развел руками. – Туалетной водой? Водка на Руси спокон веку…
– Володя, закругляйся! – перебил его Гончаров. – Времени в обрез!
– Бог знает, что такое… – повернула назад Симочка.
Тридцать пять верст до Сестрореца одолели к полудню, встали табором на выросшем в полусотне шагов от берега съемочном городке. Наспех сколоченные домики, палатки, кухня под навесом. На опоясанных лесенками стапелях рабочие Петербургского адмиралтейства заканчивали под руководством инженера-судостроителя шпаклевку и покраску выполненных по историческим эскизам десятивесельных стругов. Ставили мачты с навешанными парусами, резные ростры на носу с изображением Нептуна и головами хищных птиц.
– Простор, воля! – взволнованно говорил выгружавшимся из телег студийцам Ромашков. – Входите в роль свободных людей, господа, дышите полной грудью!
Слова режиссера возымели действие – ватага будущих ушкуйников устремилась, обгоняя друг дружку, к берегу. Скидывали одежду, сигали с гиканьем в воду, плескались, вопили как оглашенные.
Он пошел с Левой и Козловским к поросшему тальником заливчику – присмотреть место для установки камеры. Нашли, вроде бы, подходящее. Скальный пятачок, обзор подходящий. На том берегу кудрявый лесок вдоль отмели, изб соседней деревеньки и летних дач не видно.
Вернулись – за длинным столом на козлах посреди лужайки нагулявшая аппетит массовка. Стучат в нетерпении ложками: обедать, обедать! Нанятая прислуга расставляет посуду, режет хлеб, повар с помощником тащат из кухни дымящуюся лохань с кашей. Кулебяка, сладкий чай из кружек, яблоки на десерт.
– Эх, храпануть бы часик-другой! – потягивается, вставая из-за стола, Петров-Краевский.
– Никаких храпануть! – кричит Ромашков! – Все в палатку Бауэра! На примерку!
Через час – животы надорвешь! – столпились у дверей костюмерной ряженые из ярмарочного балагана: тулупы не по росту, бороды по сторонам, спадающие шаровары, лезущие на глаза шапки. Чтобы губы исполнителей не выглядели черными на нечувствительной к красному цвету ортохроматической кинопленке, Бауэр выкрасил их специальным черным гримом. Африка!
– Господа, все ко мне! – кричит в рупор Гончаров. Оседлал стул, раскладывает стопку бумажек на столике. – Повторяем сценариус, и за работу!.. Сцена первая, – читает с выражением, – «Разгул Стенки Разина на Волге». Волжский речной простор. Качаясь на волнах плывут переполненные струги с разбойниками. Все навеселе, возбуждены, наваливаются рьяно на весла, победно машут саблями, пиками и пищалями. На переднем челне Стенька Разин, в одной руке кубок, другой обнимает красавицу-княжну… – Госпожа Остапович! – гневный взгляд в сторону обольстительной, в шелковых одеждах Симочки, шепчущейся о чем-то с кучерявым статистом. – Прошу не отвлекаться, это касается и вас!
Жизнь заиграла новыми красками, ускорила бег. Сколько событий за эти не по-северному знойные летние месяцы! Изматывающих, до судорог в руках и ногах съемок на солнцепеке по двенадцать и больше часов в день, обретения опыта, случайных открытий. Веселья, неожиданностей, курьезов.
Речные эпизоды оказались самыми трудными, отняли много времени и сил.
– Как гребете? – бегал вдоль берега с рупором в руках Ромашков. – Вы что, господа, барышень никогда в лодках по пруду не катали? Навалились! Быстрей, быстрей! Пики, алебарды выше, руками махать! Кричите!
– Чего кричать? – голос с лодки.
– Боже, царя храни! Стихи! Что хотите!
Он крутил, прильнув к окуляру, ручку тяжелого «Урбана». Проплывали мимо лодки: передний струг, второй, третий, заворачивали по команде к берегу.
– Коля, не прозевай! – окликнул стоявшего по колено в воде с запасной камерой Козловского, тот кивнул головой: «вижу!»
Первая ладья заворачивала к берегу, плыла прямо на них. Стоявший в рост Петров-Краевский в полотняной рубахе и портках в обнимку с Симочкой, ряженая массовка на веслах. Лица отчетливые, струги вмещаются в пространство среднего кадра, не режутся по краям – то, что надо.
Он поправил слегка на резкость фокус.
– Куда вас, мать вашу! – крик Ромашкова.
Это надо же! Из-за ближайшего мыса выплыл дымя трубой неведомо откуда взявшийся паровой прогулочный катер с пассажирами. По-летнему одетая публика толпилась у борта, махала руками, весело кричала, краснолицый толстяк в чесучовой паре кинул, размахнувшись, в их сторону бутылку, прокричал:
– Шампанское господам артистам!
Работа нескольких часов коту под хвост, пересъемка. «Весла табань! – монотонный голос Ромашкова. – Весла суши!.. Жесты энергичней!.. Весла табань!.. Весла суши!.. Внимание рулевым: медленно заворачиваем!»
Сцены на берегу сняли достаточно быстро: обстановка напоминала театральную – со всеми ее неизбежными курьезами.
– Василий Павлович, ну, что ты с нами делаешь! – стонал Гончаров при виде плохо державшегося на ногах, энергично вживавшегося посредством возлияний в роль Петра-Краевского. – Повремени малость!
– Молодежь учи, я ученый, – отхлебывал из бутылки трагик. – Лира играл, Гамлета. Не твою туфту-былину.
– А вот насчет туфты попросил бы воздержаться!
– Будет тебе, драматург, – зевал Петров-Краевский. – Давай дальше снимайте. У меня спектакль через неделю у Казанского.
Это ему в конце-концов надоело. Времени в обрез, деньги летят на ветер. Чего резину тянуть? Не любивший ходить в упряжке взял бразды правления на себя. Козловского поставил на основную камеру, Леву на подхват. Сам – управляющий и постановщик, последнее слово за ним.
– Давай, Василий Михайлович, начинай, – торопил собиравшего на поляне массовку Гончарова. – Текст послушали, и к камерам!
Облысевший, с остатками посеребренной стерни на голове драматург тянул из кармана бумажки, принимался читать:
– «Разгул в лесу». Пристав к берегу и разведя на поляне среди сосен костры пируют разбойники. Покачиваются от выпитого, пляшут, осушают кубок за кубком. Сидящий на ковре среди подушек Стенька Разин целует (хохоток среди слушателей, Гончаров болезненно морщится)… целует сидящую на коленях полюбовницу. Княжна встает, танцует перед атаманом тряся монистами. Страстный поцелуй, Стенька уводит персиянку за плечи в шатер. Разбойники вступают один за другим в круг, танцуют гопака… Следующий эпизод «Заговор разбойников против княжны»… – Гончаров откашливается. – Лесная поляна, посреди телега со стогом сена. Наверх взбираются друг за другом дружинники, произносят гневные речи, потрясают кулаками. Один из есаулов читает якобы написанное княжной письмо дружку, принцу Гассану в Персию: «Мой милый принц Гассан, мне так тяжко жить в тяжелой неволе, мне надоело быть в этом диком разгуле, я плачу вспоминая о тебе, моей милой родине, садах душистых наших. Прости и не забудь меня. Твоя до гроба несчастная княжна». Подметное письмо вручают атаману, тот в гневе, хватает полюбовницу за плечи, тащит к выходу палатки, кричит: «Меня ли одного ты любишь, княжна»?! Та бросается ему в ноги: «Невиновная я, тебя одного люблю, мой повелитель!» Тщетно, несчастную волокут к берегу, ватага грузится в лодки. Головной струг, Стенька осушает кубок, персиянка рвется у него из рук, он вскидывает ее над головой – прими, матушка-Волга, дорогой подарок от донского казака!»…
– Все по местам! – командует Дранков. – Снимаем!
В день съемки заключительных сцен на воде испортилась погода, дул с залива ветер, нагонял волну. Он распорядился дать участникам массовки по чарке водки. «Для сугрева».
– Спаиваете народ, Дранков, – посмеивался хрустя соленым огурцом Петров-Краевский.– Нам с хлопцами еще на Москву идти.
– Ужас! – заламывала руки шедшая за ним по пятам Симочка. – Василий Павлович поднимет меня и бросит в воду? Я плавать не умею!
– Да не психуй ты, тут мелко, – успокаивал ее трагик. – Не утонешь.
– Боюсь, не хочу! – топала она ногами.
Бросили, в результате, за борт, подменив в последний момент Симочку куклу в шальварах и тюрбане, момент скрыли монтажной склейкой.
– И за борт ее бросает! – горячо обнимает его Лева.
– … в надлежащую волну! – хохочет он.
Стоят поблизости с довольными лицами Гончаров, Бауэр и Ромашков, размахивает отклеенной бородой сильно на взводе Петров-Краевский, улыбается пришедшая в себя Симочка с красиво распущенными по плечам волосами.
– Поздравляю, Александр Осипович, – жмет руку Козловский.
– И тебя, Коля.
– Спасибо, молодежь! – энергичный жест в сторону валяющейся на траве оживленной массовки. – Поработали на славу!
Радостные крики в ответ, шапки в воздух.
Отвоевались, шабаш!
6.
Казалось бы, отдышись, переведи дух – ничего подобного. Едва отдал в работу отснятый материал, набросал черновики текстовых вставок, заказал граммофонные пластинки с записью музыки Ипполитова-Иванова, бросился в новое предприятие – запечатлеть на пленку грядущий юбилей Льва Толстого.
Восьмидесятилетие гения литературы, мыслителя и вероотступника в центре внимания русской и мировой общественности. На первых полосах ведущих изданий Старого и Нового света бесчисленные поздравления, приветствия, адреса, хвалебные статьи, хула и брань. В Ясную Поляну, место добровольного изгнания великого старца, едут делегации, рвутся толпы фотографов, журналистов, кинорепортеров. Сам Толстой всячески открещивается от шумихи вокруг себя. В появившемся в газетах ответе петербургским сектантам, которые предлагали ему использовать юбилей в целях освобождения заключенных в тюрьмы за политические и религиозные убеждения, написал: «Хотя совет ваш очень хороший, но я, однако, не могу им воспользоваться, так как с самого начала относился совершенно отрицательно к странной затее моего юбилея, столь несвойственной моим взглядам. Я за правило поставил себе не выражать никаких желаний по случаю этой затеи. Кроме того, я уверен, что если бы я и заявил это желание, о котором вы пишите, то нет никаких вероятий, что оно было бы исполнено».
Добравшись поездом до Москвы, прогуливаясь по перрону в ожидании пересадки, Дранков купил в киоске свежий номер «Русского слова». Прочел на первой странице: «Прошу вашу уважаемую газету напечатать следующее мое заявление. Чтобы не доставлять лишнего беспокойства лицам, желавшим лично поздравить Льва Николаевича Толстого с днем его рождения 28 августа, считаю долгом сообщить, что последняя болезнь, осложнившаяся инфлуенцией, от которой он и до сих пор принужден оставаться в постели, до такой степени изнурила его, что он лично никого решительно, даже самых близких, к сожалению, принять никак не может. Графиня Софья Толстая».
«Веселенький номер! – плюнул в сердцах. – Ладно, разберемся на месте».
В Туле было столпотворение. Скопище приезжих, извозчики нарасхват, дерут втридорога. Нанятая им коляска, тащившаяся черепашьим шагом в колонне экипажей и авто, окончательно встала в нескольких верстах от яснополянской усадьбы.
– Пойду, гляну… – спустился с козел возница.
Вернулся спустя короткое время, развел руками: пути далее нет, полиция заворачивает всех без разбора назад.
– Забор обойти стороной можно? – озирался он по сторонам. В дни неплохо кормившего его когда-то воровского репортерства случались ситуации и посложней.
– Возле мельницы, барин. Рощей пройти, там мосток через речку. По мостку в парк.
Конец ознакомительного фрагмента.