Сперва Луиза осталась в новой русской столице. Ее принц все еще находился в Европе, и, чтобы скоротать время до встречи с любимым, девушка устроилась модисткой в магазин портнихи Андрие на Невском проспекте. Наверно, она питала надежду сколотить капитал, торгуя модными шляпками, и обрести некоторую независимость. Но мысли девушки были заняты совсем другим: как пройдет встреча с Александром, не забыл ли он ее, не изменились ли его чувства, – и торговля в Петербурге не принесла ей дохода. В декабре она оставила магазин Андрие и отправилась в Москву.
Луиза остановилась у своей соотечественницы Эрнестины Ландрет, с которой познакомилась в Петербурге. Квартиру для Эрнестины в Газетном переулке снимал брат поэтессы графини Евдокии Ростопчиной (Додо Сушковой) гвардии поручик Сергей Петрович Сушков.
В начале 1843 года примчался на родину и Сухово-Кобылин, окончивший к тому моменту Гейдельберг. В его дневнике запись: «Зима. Первое сладостное свидание с Луизой. Я ее посадил в сани и… какая досадная эта зима – эта шуба… Мы пробыли часа два в маленькой гостинице».
Александр был безмерно обрадован встречей с Луизой. Иначе невозможно объяснить, почему он сразу снял француженке квартиру в центре Москвы, в Брюсовом переулке, в доме графа Гудовича, напротив Страстного монастыря. Здесь сдавались богатые квартиры внаем, жила мать декабристов Муравьевых. Сюда приходили друзья и родственники декабристов, чтобы получить весточку от ссыльных[8]. Квартира была расположена поблизости от особняка Сухово-Кобылиных на Страстном бульваре. Покровитель записал девушку в московские купчихи – теперь она стала Луизой Ивановной Симон-Деманш – и снабдил капиталом в 60 тысяч рублей серебром.
Предполагаемый портрет Луизы Симон-Деманш. Неизвестный художник
Сначала Александр «не спешил поступить на службу, увлекшись светской жизнью». Он стал завсегдатаем великосветских развлечений, да и в доме его родителей собиралось лучшее московское общество. Среди приятелей в его дневнике называются: А.П. Оболенский, Михаил Лобанов, Загряжский, Засецкий и другие представители так называемой золотой молодежи. Впоследствии Сухово-Кобылин считал эти годы жизни пропавшими, о чем заявил устами своего героя Кречинского.
Семья смирилась с существованием любовницы-француженки не сразу. У главы семейства было очень развито понятие о превосходстве племени, аристократические притязания на чистоту крови. Он поначалу отказал сыну в содержании. Однако Александр поступил на службу в канцелярию московского губернатора, чем порадовал отцовское сердце. Возможно, он дал обещание своему богобоязненному отцу, что его славный род не продолжится бастардами. И все же Василий Александрович испытывал неловкость от связи его единственного сына с французской модисткой.
Женская часть семьи, как ни странно, оказалась более терпимой. Во многом под влиянием жены и дочерей постепенно наладились отношения отца с сыном, тем более что сын проявил себя как прекрасный организатор работы в запущенных имениях отца и семейных золотых приисках, занимался строительством стеаринового завода и параллельно продолжал изучение немецкой философии. Он был прощен и произведен в управляющие всеми отцовскими делами.
Это дело требовало твердой руки, современных приемов управления. Петровская модель организации промышленности уже не выдерживала конкуренции с европейской фабричной системой. Александр, путешествуя по Европе, ознакомился со всеми новациями и широко внедрил в производство новые машины и технологии. Он сделался едва ли не самым энергичным и прогрессивным промышленником России. Один за другим возводил он в своих имениях заводы – винокуренный, конный, свеклосахарный, лесопильный, спиртовой. Он не останавливался ни перед какими затратами – покупал какие-то «редчайшие в мире» ректификационные аппараты и пневматические мельницы, механические пилы и резаки, изготовленные «из лучшей в Европе» стали Зигерланда. Его управляющие чуть ли не каждый день толклись на станции Скуратово Московско-Курской железной дороги, встречая багажные вагоны с механизмами из Франции, Германии, Англии. В скором времени стали ощущаться результаты его прогрессивной деятельности.
На его выступления в Императорском русском техническом обществе съезжались именитые промышленники со всей России и аплодировали, подбрасывали вверх атласные цилиндры, когда он, гордо возвышаясь на трибуне, «с чисто апостольским жаром» расписывал преимущества изобретенного им в Кобылинке «способа прямого получения ректифицированного спирта из бражки». Он приобрел репутацию делового человека, предприимчивого и оборотистого.
С такой же увлеченностью Александр занимался агрономией, выписывал пачками научные журналы из Европы, читал их от корки до корки и прикладывал все новейшие заграничные изобретения «к нераспаханному и неразгаданному неустройству» наследственных земель, в изобилии отпущенных ему судьбой. Урожаи на его тульских землях были самыми высокими в губернии. В своих обширных имениях он завел племенных коров, закупленных в Дании, усовершенствовал скотные дворы и механизированные мельницы «на аглицкий манер», а в селе Воскресенском устроил собственную текстильную фабрику. Рысаки из его конного завода регулярно брали призы на всероссийских бегах и приносили немалый барыш хозяину.
К лесу у него было трепетное отношение: он не пускал свой лес в дело, не торговал им. Он его сажал, любил его и гордился им. Его лесами приезжали любоваться академики. Он был первым в России помещиком, который взялся не рубить, а сажать леса – за что царь удостоил его премии в 1500 рублей серебром и памятной медали с надписью: «Пионеру в разведении русских лесов посадкой». Писатель и лесовод Сухово-Кобылин впоследствии мог гордо сказать о себе: «Я царил среди моих лесов и полей, среди созданной мной местности…»
В этих хозяйственных заботах казенная служба, где, чтобы достичь карьерных высот, приходилось подчиняться и угодничать, становилась обузой. Вспомните Чацкого: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Вскоре молодой дворянин попросил отпуск, который впоследствии неоднократно продлевал. Формально Сухово-Кобылин со службы не увольнялся, но фактически в присутствие не ходил.
Такое поведение родовитого и богатого Александра Сухово-Кобылина чрезвычайно раздражало графа Арсения Андреевича Закревского, которого в 1848 году император Николай I на смену князю Щербатову поставил московским градоначальником. По этому поводу ходил такой анекдот: узнав о назначении, князь А.С. Меншиков, знакомый с манерой управления Закревского, пошутил, что Москва находится теперь в осадном положении. Николай I попробовал урезонить князя за его насмешки. «Ты что ни говори, – улыбнувшись, сказал государь, – а надобно согласиться, что Москва наша истинно православная святая». «И даже с тех пор, как Закревский ее градоначальник, – сказал Меншиков, – она может назваться и великомученицей». Меншиков, внук знаменитого временщика А.Д. Меншикова, мог позволить себе такие вольности – он был одним из трех фаворитов Николая I. Уступая по влиянию на монарха фельдмаршалу И.Ф. Паскевичу, он с переменным успехом соперничал с А.Ф. Орловым, шефом жандармов и III отделения.
А.В. Сухово-Кобылин в 1850-е гг.
Происходя из мелкопоместных дворян Тверской губернии, Закревский именно усердной службой и в немалой степени удачей сумел добиться столь высокого положения. Он управлял Москвой по-помещичьи, самовластно и грубо, вмешиваясь во все мелочи, вплоть до домашних отношений обывателей. Он создал невозможные условия жизни для московской интеллигенции, особенно для славянофилов. Всю Москву он опутал системой шпионства; не поладил ни с дворянством, ни с купечеством. Жителям Москвы оставалось только утешаться тем, что граф Закревский органически не переносил мздоимства. «Сам не беря взяток, – вспоминал один из современников, – Закревский решительно боролся со взяточниками в своем генерал-губернаторстве».
Однако общий стиль руководства делал графа мишенью злого остроумия Сухово-Кобылина, чьи высказывания доброхотами регулярно доводились до сведения градоначальника, постепенно отрастившего на подчиненного большой зуб.
Но до поры до времени Закревский прятал свое недовольство, поскольку, по выражению англичан, «жил в стеклянном доме». Его ахиллесовой пятой была семья. Император Николай I повелел ему жениться на богатейшей наследнице Аграфене Толстой (Грушеньке). Высокая, статная, смуглая красавица – «медная Венера», – она порхала на балах с молодившимся отцом. На вид капризная, она отличалась безграничной добротой, имела ветреный характер и была хохотушкой, но ее судорожное веселье быстро переходило в истерические рыдания. Аграфена дарила благосклонностью молодых людей, состоявших при графе. Увлечения ее были так же часты, как быстры разочарования. Она ничего не стеснялась, ей приписывали самые рискованные поступки. Очарованный ею Баратынский так возвышенно описывал сексуальную неразборчивость возлюбленной: «Какой несчастный плод преждевременной опытности – сердце, жадное страсти, но уже неспособное предаваться одной постоянной страсти и теряющееся в толпе беспредельных желаний!»
Пока Закревский наводил порядок в Москве, его жена вела веселую жизнь. Аграфена Федоровна собирала около себя молодых людей, обязанных ее покровительству служебными успехами у графа. Московские дамы избегали общества Закревской, что ее, впрочем, мало огорчало. Грушенька всегда любила только компанию мужчин и не умела разговаривать с дамами.
А.Ф. Толстая-Закревская. Художник Дж. Доу
По стопам матери уверенно шла и единственная дочь Закревских Лидия Арсеньевна (30.06.1826 – 1884), полная голубоглаза блондинка. Б. Чичерин в своих воспоминаниях рассказывал: «Градоначальник ее чрезвычайно любил, хотя и знал, что она родилась во время связи его жены с графом Армфельдом, впоследствии статс-секретарем по делам Великого княжества Финляндского. К графу Закревскому ездили на большие балы, но от семейства его устранялись. Толстая, известная своими похождениями графиня Закревская и ее дочь с толпою поклонников, на которых она была весьма неразборчива, представляли мало привлекательного для людей с несколько тонким вкусом».
«Закревский, свежий старик, человек без всякого светского образования, поспешный и иногда грубый, – вспоминал сенатор А. Лебедев, – часто находился под влиянием жены и дочери». В то время, когда Арсений Андреевич пребывал в апогее своего могущества, дочь его вершила судьбами Москвы, ее капризы возводились в закон, возвращали милость опальным, повергали в опалу осыпанных милостями. «Окруженная раболепным вниманием, – писал один из биографов Закревского, – графиня Лидия Арсеньевна была царицей московского высшего общества и походила иногда на избалованного ребенка, часто употребляя свое влияние на отца».
Для сближения фамилий Закревского и Нессельроде двадцатилетнюю Лидию выдали замуж за статского советника графа Дмитрия (1816–1891), сына государственного канцлера и министра иностранных дел Российской империи. Брак был выгоден обеим семьям, чувствами дочери не озаботились. Рождение сына не изменило ее отношение к браку с Нессельроде. На насилие над чувствами Лидия ответила своеобразным бунтом – уехала в Европу лечить нервы. Жила в Париже широко, весело, делая несметные долги, чем приводила в ужас семью.
Ее образ жизни живо обсуждался в обеих столицах.
«В так называемой зеленой комнате Английского клуба, в которой собиралась избранная публика – молодые люди из самых знатных семейств московского дворянства, – Александр в открытую называл Арсения Андреевича “венценосным рогоносцем”. Лица, посещавшие зеленую комнату, были записаны у Закревского в особую, зеленую же, книжечку. И все, что говорилось там, – а говорилось, как свидетельствуют современники, “нараспашку”, – доносили Закревскому».
Так что у градоначальника были основания бояться острого языка Сухово-Кобылина. До поры он проглотил недовольство и затаился, выжидая удобного случая.
Тем временем на имя «купчихи Луизы Ивановны Симон-Деманш», которой было выправлено гильдейское свидетельство, Александр открыл розничную торговлю шампанскими винами со своих заводов, находившихся в селе Хорошеве под Москвой.
Говорящая только по-французски Луиза продавала в розлив шампанское вино, изготавливаемое под началом зятя Александра Анри де Турнемира. По-видимому, это был передовой для своего времени маркетинговый ход, придуманный компаньонами и призванный стимулировать торговлю. К несчастью, и это ноу-хау не сработало. Винную лавку заменил магазин на Неглинной, где изящная француженка ведала продажей патоки, а также муки, меда, сахара и прочих бакалейных товаров, поставлявшихся в изобилии из его родовых имений в Тульской, Нижегородской, Владимирской, Московской и Тверской губерниях.
Вскоре Луиза стала управлять многими коммерческими делами и предприятиями Кобылиных. Она с успехом представляла интересы дворянского семейства в купеческом мире.
Часто Луиза Ивановна выезжала в подмосковное имение Кобылиных – село Хорошево. Там она гостила у соотечественников – семейства Кибер и у Жозефа Алуэн-Бессана, управляющего кобылинскими фабриками шампанских вин. В Москве она часто встречалась со своим духовным наставником – аббатом Кудером, искренне привязанным к милой молодой женщине.
Француженка сумела расположить к себе всех родственников Кобылина, которые, как признавал Феоктистов, «убедились, что ею руководит искреннее чувство, а не какой-нибудь корыстный расчет». Они обнаружили в подруге сына деликатность, ум, приятные манеры, способность сопереживать и мягкое чувство юмора. Феоктистов вспоминал: «Мне случалось встречаться с ней довольно часто. Она была женщина уже не первой молодости, но сохранила следы замечательной красоты, не глупая и умевшая держать себя весьма прилично».
Мать Александра Васильевича и его сестры Софья и Елизавета испытывали к француженке необыкновенную привязанность. Они называли Луизу «доброй и прекрасной женщиной». Для них она была преданным другом, доверенным лицом, приятным и увлекательным собеседником. Без участия и совета авторитетного парижского специалиста сестры Кобылина не делали ни одной даже самой мелкой покупки – сорочки, пелеринки, шляпки… Авторитет Луизы во всех семейных делах был настолько велик, что даже Мария Ивановна, обладавшая неограниченной властью в доме, не обходилась без ее помощи, когда нужно было повлиять на сына. В одном из писем она просила француженку уговорить Александра не оставлять службу в канцелярии генерал-губернатора, которая давала бы ему возможность баллотироваться на пост губернского предводителя дворянства. Но здесь Александр Васильевич был непреклонен: в 1849 году вышел в отставку в незначительном чине титулярного советника.
Сам Сухово-Кобылин впоследствии сообщал, что его подруга питала «глубокое уважение и привязанность» к его матери и сестрам и была с ними в «близком дружестве». Луиза стала поверенной чувств к Николаю Огареву младшей, любимой сестры Александра Евдокии Васильевны, Душеньки. С Огаревым Александр сблизился еще во время учебы в Московском университете. Необыкновенная человеческая привлекательность Огарева, его отзывчивость и такт очень скоро сделали его вместе с Герценом своеобразным центром притяжения студенческого кружка, чаще всего собиравшегося в доме отца Огарева, на Никитской. Здесь нередко бывал и Сухово-Кобылин, который в свою очередь привел Ника (так Огарева звали друзья) в гостеприимный дом своей матери. Там он поразил сердце подростка Душеньки. Но в то время ни о каких лирических отношениях не могло быть и речи.
Теперь Душеньке было далеко за двадцать, и, хотя она слыла первой московской красавицей, годы уходили. Ей суждено было стать вдохновительницей музы Огарева, его идеалом, его Прекрасной Дамой. Именно для Душеньки он в 1841–1845 годах написал цикл из 45 лирических стихотворений под названием Buch der Liebe – «Книга любви». Но в свое время он опрометчиво женился на совершенно чуждой ему по духу женщине, и, несмотря на то что в декабре 1844 года супруги разъехались навсегда, официально женатый Огарев не мог сделать предложение Евдокии Васильевне. Он даже из робости не рискнул признаться ей в любви. Сердцем поэт чувствовал, что девушка к нему неравнодушна. Она действительно долгое время отвергала предложения своих многочисленных поклонников. Получил отказ и Михаил Федорович Петрово-Соловово (1813–1885) – состоятельный молодой человек хорошего рода и отменных личных качеств, полковник Кавалергардского полка. Но Луиза, которой любовь не застила глаза, советовала девушке обратить внимание на этого славного малого, столь преданно в нее влюбленного.