Она постоянно учила очередную роль, погружалась в нее полностью. Жила в ней. Иногда окружающие терялись: а кто, собственно, сейчас перед ними? Люся Гурченко или «любимая женщина механика Гаврилова»? Если Гурченко вдруг заводила разговор «от себя самой», то почти всегда о том, как гадок и несправедлив мир, как неблагодарны и мелочны люди. Перебирание нанесенных давным-давно и свежих обид могло вылиться в многочасовой монолог.
Порой хотелось закричать: «Людмила Марковна, окститесь! Вы красивая, молодая! Вас любят зрители, обожают родные – мама, дочка, Костя. А я? Неужели вы думаете, что я готова сорваться по первому вашему зову только потому, что получаю за шитье деньги?» Мне, идеалистке, очень хотелось доказать Люсе, что мир не так плох, как она о нем думает. Не получилось. Ни у меня, ни у Кости… Ни у кого.
В середине девяностых, когда мы окончательно расстанемся, я начну изучать гороскопы, и они многое объяснят мне о Гурченко. Рожденная под знаком Скорпиона, она была обречена существовать в панцире, в броне, с жалом наизготовку. Только подойди, только посмей что-то сказать или сделать поперек – тут же получишь порцию яда!
Впрочем, в первые годы нашего знакомства скорпионью натуру Людмиле Марковне удавалось сдерживать. Если та и выплескивалась наружу – то только в жалобах близким на чужих. Своих в ту пору Люся не жалила. Не делала их жизнь невыносимой.
Рассказ о периоде, когда все изменилось, еще впереди, а сейчас на дворе 1978 год. Начало марта. Гурченко предстоит лечь в больницу, где из сломанной на съемках фильма «Мама» ноги врачи вынут металлическую пластину. Она очень боится: «А вдруг я умру прямо на столе? Вдруг не проснусь после наркоза?» Ее страх передается мне. Я не сплю ночами и чтобы скоротать время, шью блузку. Для нее. В подарок. Из заветного отреза голубого батиста.
Восьмого марта звонит Костя: «Операция прошла успешно. Завтра можешь Люсю навестить». Какое «завтра»?! Хватаю сверток с блузкой и несусь на «Войковскую», в ЦИТО. Ворота и калитка закрыты: время приема посетителей закончилось полчаса назад. Несколько минут топчусь на месте, а потом решаю перелезть через забор. И лезу!
Внутрь больницы попадаю через служебный вход, крадусь по коридорам, прячась за углом, дожидаюсь, когда медсестра отлучится с поста. Вот наконец и дверь ее палаты.
– Здравствуйте, Людмила Марковна! Я пришла поздравить вас с праздником и подарок принесла…
– Как же ты пробралась?
– Через забор.
Гурченко прикладывает блузку к груди и растроганно восклицает:
– Вот дура-то!
Там же, в палате, я получаю ответный подарок – губную помаду в блестящем серебристом футляре, пахнущую какими-то экзотическими ягодами и цветами. Я хранила ее лет двадцать, так ни разу и не использовав по назначению. Доставала изредка из заветного ящичка, нюхала и убирала обратно.
А другой презент Людмилы Марковны я продала. Был какой-то праздник – кажется, Первое мая. Я пришла в квартиру на «Маяковской» с красивым букетом. Хозяйка поставила его в вазу, и мы приступили к примерке очередного наряда. Вдруг телефонный звонок. Поговорив, Гурченко вернулась в комнату.
– Нас с Костей приглашают в гости. С пустыми руками идти неудобно – можно мы возьмем твой букет?
– Он же ваш. Распоряжайтесь как хотите.
Спустя пару недель, вернувшись с черноморских гастролей, Людмила Марковна вынула из чемодана холщовую сумку с напечатанной синей краской физиономией зарубежной дивы: «Это тебе. Сейчас очень модно».
Презент я, поблагодарив, приняла, но про себя фыркнула: «Безвкусица какая-то!» Следующим утром, однако, отправилась с «торбой» на работу. Девчонки-костюмерши ахнули:
– Какая сумка! Это ж самый писк! Где достала?
– Могу продать.
– За сколько?
– Три рубля.
Охотниц до «эксклюзива» нашлось множество – пришлось тянуть жребий. Через несколько дней во время очередной примерки Людмила Марковна поинтересовалась:
– Ты чего сумку мою не носишь?
– А я ее продала, – взгляд не прятала, смотрела Гурченко прямо в глаза.
– Костя, ты слышишь? – позвала мужа Люся. – Я ж тебе говорила, что Ирка за букет обидится!
Сейчас поймала себя на том, что в этих воспоминаниях иногда называю ее Люсей. При общении с Гурченко я позволила себе это единственный раз, о котором расскажу позже. Обычно же – только Людмила Марковна и только на «вы». Она меня звала Ирой, Костя в шутку – Иркой. И естественно – на «ты». Поначалу это сильно задевало: я хотела, чтобы меня не только любили, но и уважали.
Время от времени Гурченко освобождала гардероб от «вышедших из обращения» нарядов. Отпарывала кружевные воротники и манжеты, отрезала пуговицы, а расхристанные тряпки отправляла в Харьков родственникам. И вот однажды, принеся очередное платье, я услышала:
Конец ознакомительного фрагмента.