Воспоминание Матушки. Мне было, наверное, лет 10-12, когда она рассказала мне эту историю. Как вы помните, поженившись, они продолжали учиться в МГУ и жили там же, и есть ходили в так называемую Студенческую столовую, что расположена на первом этаже в зоне Б (где они обитали). А напротив расположена еще одна небольшая столовая, которую все называли «закусочной», ибо первых блюд в ней не подавали, а на второе предлагалось «фирменное блюдо» – пельмени (со сметаной или с маслом по цене 34 и 31 коп. соответственно). А поскольку в Студенческой днем всегда выстраивались огромные очереди, то мои предки как-то зашли в Закусочную, взяли пельмени, то-се, а Батюшка, как язвенник, прихватил полстакана сметаны (была такая фишка, если вы помните). Сели они за столик, и Матушка, простая душа, взяла стакан со сметаной, да и плеснула немного в тарелку с пельменями (в те времена в пельмени сметану добавляли одну чайную ложечку) – ну чтобы вкуснее было. Пустяки, как говорится, дело житейское. Но надо было видеть реакцию Батюшки. Он весь окаменел, позеленел, почернел, покраснел, побелел – и не слова ни говоря, взял стакан и вылил остатки сметаны Матушке в тарелку! После чего встал и ушел. Немая сцена, как у Гоголя. Вместе с ними за столиком сидела какая-то студентка, немного придя в себя, она сказала Матушке: Девушка, ради бога, только не выходите за него замуж! На что маманя обреченно ответила: Да я уже вышла.
Второе воспоминание Матушки. Эту историю ей поведала Баба Ира, с которой она и после развода продолжала общаться. Случился какой-то праздник, гости и вся семья собрались за столом, ну, сидят, едят, то-се – вдруг телефонный звонок. Баба Ира подходит к трубе, говорит, и по ее разговору понятно, что звонит какая-то ее подруга из другого города, и что завтра она приезжает и просит встретить на ж/д вокзале в Туймазах. На что бабушка отвечает, что это само собой, Батюшка подъедет и встретит, нет проблем. Кладет трубку и возвращается за стол. Ну и начинает говорить, что завтра – короче, пересказывает разговор – но тут мой папаня каменеет и металлическим голосом заявляет, что он «не такси» и никого встречать даже и не подумает. Народ немного прибалдел, повисла немая пауза, и тут в тишине раздается спокойный голос Бабы Иры: И вот поэтому, товарищи, от него ушла жена… Батюшка вновь позеленел, покраснел и побелел, молча встал, отшвырнув стул, и ушел, хлопнув дверью.2
Событий, изложенных на этой странице в воспоминаниях мамы и львиной мамаши, я не помню, сами факты вполне могли быть, но интерпретация фактов очень предвзятая, каждый видит события со своей колокольни. Кстати, она от меня не ушла, это я её отпустил, а потом, когда она через 2 недели запросилась обратно, как я и предсказал, то я её не принял, как и пообещал перед расставанием. Удивительно, что всё, о чём я её предупреждал в критические моменты нашей, а потом и её отдельной жизни, всегда, подчёркиваю, всегда сбывалось. Сам я, конечно, далеко не подарок, но моя бабушка Лида (я называл её «домашний Шерлок Холмс»), увидя нас впервые после свадьбы (приехали на медовый месяц), через неделю мне сказала: «Вряд ли у вас сладится, так как она любит себя больше, чем тебя, а ты любишь её больше, чем себя». Откуда она знала, что я понял уже через неделю после свадьбы – нам не жить вместе.
Кстати, насчет частного извоза у него всегда была принципиальная позиция, хотя после Африки он всю жизнь ездит на машине. Я сам был свидетелем того, как какой-то мужи-чонка просто умолял его подбросить на вокзал (это было в Москве, он опаздывал на поезд, а мы остановились в центре), но Батюшка металлическим голосом повторял как попугай: Я не такси, я не такси. Так и не взял. А чего бы, спрашивается, не помочь человеку, если по пути? Да и лишняя «трешка» не помешала бы. Нет – принцип. Однако, во времена гайдаровских реформ, когда деньги начали таять в воздухе, принципами пришлось поступиться: некоторое время он катался во Внуково, встречая и провожая людей. Вот такая фишка.1
Принципами я не поступился, по-прежнему никогда никого не подвозил, но жизнь стала весьма трудной, нужно было где-то подрабатывать, университетской зарплаты катастрофически не хватало, поэтому нанялся в фирму, которая снабжала транспортом иностранцев, усыновлявших российских детей-инвалидов; маршрут: аэропорт – центр – аэропорт, платили долларами, так что моя семья не голодала, в том числе и Лев-младший. Работа была трудная, приходилось ездить и к ночным рейсам, но дело было благородное, потому что наше правительство разрешило усыновлять иностранцам только детей-инвалидов, которых наши граждане никогда не брали в семью из детских домов.
4
Ладно, о своих родителях, родственниках и друзьях я вкратце рассказал, можно возвращаться непосредственно к теме. А о чем я пишу? Правильно: о Розовом Детстве. Итак, в 67-м году я пошел в первый класс в 15-ю школу, а все мои друзья – во 2-ю. И только детсадовский друган Борис Ширяев попал в мой класс, но я как-то особо с ним не общался, как впрочем и с другими одноклассниками. Ибо все свободное время я проводил с нашей дворовой компанией. Хотя, повторюсь, кроме Кольки с Сережкой, из того периода я помню только Рустика да Колю Вершинина со второго этажа. Я думаю, наши игры не отличались оригинальностью: мы играли в мини-футбол в беседке, гоняли на великах, прыгали по каркасам баскетбольных щитов, частенько ходили на Поляну, на Котлован, в кино на все фильмы подряд и т.д. и т.п. Пару раз я бил стекла в своем и соседнем доме, за что был нещадно порот; один раз разбил Кольке бровь камнем (опять попало), один раз меня цапнула собака – короче, воспоминания смутные и не занимающие центрального места в моем повествовании. Батюшка в это время писал диссертацию, живя то в Москве, то в Геленджике,2 временами наезжая к нам, Матушка жила с Мишей в его квартире, куда я ходил каждый Уикенд – все шло своим чередом.
В Геленджике я уже не жил, а наезжал в гости к друзьям, потому что осенью 1967-го поступил в очную аспирантуру своего физического факультета и жил опять в общежитии Главного Здания МГУ.
Летом 68-го Батюшка отколол такую феньку: посадил в старый Москвич Бабу Иру, Антона, Машу и меня – и повез нас в Геленджик! Первую ночь провели в Казани у батюшкиного друга Ломоносова, вторую – в Москве (полагаю, что у тетки Натальи), а потом уже почти сутки пилили до места. А место Батюшка нарыл – обалдеешь. В те времена весь Геленджик располагался на Тонком Мысу, а на Толстом1 находилась закрытая взлетная полоса и… больше ничего! Кроме дома батюшкиных друзей, в котором мы жили. Ну, прямо хуторок в степи! И больше никакого жилья и ни одного человека вокруг. До моря – 10 минут пешком. Правда, и берег там не подарок: скалы, острые камни и водоросли, пока в воду зайдешь – купаться расхочется. Зато никаких туристов и дикарей – красота! Так что лето я пробалдел. На обратном пути мы заезжали в Евпаторию и в Ростов-на-Дону,2 но это я уже смутно помню.
Прошел год. И снова мы совершили такое же путешествие, только в меньшем составе. Накупались, едем назад, останавливаемся а Москве, Баба Ира уезжает на поезде домой,3 а мы поселяемся в Университете в батюшкиной комнате. Проходит день, два, август кончается, и тут я, наконец, спрашиваю: А когда же мы домой поедем? А Батюшка мне отвечает: А мы никуда не поедем, теперь ты будешь жить здесь, со мной. Вот это был удар!!! И это вполне в стиле Батюшки: ничего не сказал, не предупредил, не обсудил, все сам решил – и поставил перед фактом. И попробуй возразить! А что тут возразишь? То, что моя безоблачная жизнь, мои друзья и мои интересы остались там, в Октябрьском; что эта гнусная пыльная Москва меня нисколько не интересует и на фиг не нужна? Так это он и сам прекрасно знал. И знал также, что я и слова не скажу, ибо с самого раннего детства он действовал на меня как удав на кролика. Что ж, такой характер и такое воспитание.
Ведь позже он сам не раз с удовольствием рассказывал в компаниях, как приехал в отпуск из Мали и обнаружил, что я в свои 2 с чем-то года не желаю ходить, а только быстро ползаю – и тогда он озверел и, как он выразился, «пинками» за неделю научил меня ходить. А лет в 5 он точно так же пинками посадил меня на двухколесный велосипед – это я уже сам помню. Видимо, те и многие другие пинки и затрещины глубоко засели в моем подсознании.
Наоборот: город на Толстом (восточном), а аэропорт на Тонком (западном), но это не суть важно.
Переправившись на пароме с Кавказа в Крым, мы провели неделю на пляже Коктебеля, затем три дня на территории заповедника Кара-Даг в Крымском Приморье, а потом двинули в Днепропетровск к Раисе (сестре Колечки Бойкова), с сыном которой Лёхой Лев-младший очень сдружился во время каникул в Геленджике.
В следующем году мы ездили без мамы втроём: он, я и липецкая кузина Алёна, она тогда заканчивала школу. Сначала поехали в Гагру в наш университетский спортивный лагерь «Джемете», но мне там не понравилось и мы вернулись в Геленджик, опять поселившись в доме родителей моего друга Колечки Бойкова. На обратном пути сначала заехали снова в Днепропетровск к Раисе, там у неё на химфаке Университета починили аккумулятор (мы замучились толкать автомобиль, чтобы заводить его), затем завезли Алёнку в Липецк и вернулись в Москву. Вот тогда я и объявил ему, что он остаётся со мной в общежитии МГУ.
Одного не могу понять до сих пор: почему Батюшка забрал меня именно после второго класса, когда еще сам не обустроился в Москве, а не через год, через два, через пять?1 И ведь что примечательно: Матушка позже мне не раз рассказывала, что в течение му-торного бракоразводного процесса, он постоянно ей твердил: Да забирай ты его, он мне абсолютно не нужен.2 Однако после решения суда он что-то не предлагал мне переехать к Матушке и Мише. И Баба Ира, которая в какой-то момент в его отсутствие дала слабину и поклялась Матушке, что отдаст меня ей после смерти Бабы Лиды, так и не отдала, просто из квартиры не выпустила – и все.3
Он не знал, что в конце того лета она собиралась тайно увезти его в Питер насовсем, поскольку уже договорилась об обмене квартиры на комнату в Питере с какими-то татарами – пенсионерами, решившими остаток жизни провести на родине. И уж совсем он забыл (к счастью для него) как она предприняла первую попытку увезти его в Уфу тоже по обмену жилья: это было в марте 1968-го, ещё не было никаких судов. Меня срочно вызвала бабушка Лида, которой об этих планах доложили доброжелатели. Я прилетел из Москвы и у нас единственный раз состоялось свидание втроём бывшей семьёй (она, я и Лев-мл.) с тех пор как я выставил её из родительского дома летом 1967-го, она тогда улетела отдыхать в Ялту, куда за ней рванул влюблённый Михаил, и вернулась оттуда уже в его квартиру. В первый и последний раз я при ней спросил Львёнка где он хочет жить – в нашей семье или с ней, объяснив ему, что она хочет увезти его насовсем. Он ответил, что в таком случае останется здесь, она ушла в слезах. На лестнице я предупредил её: «Не подавай в суд – опозоришься». Она подала в суд на следующий день. Всё получилось так, как я ей предсказывал. Но она не отступилась и предприняла вторую попытку, опять тайком. У меня не было выбора.
Не бракоразводного (она ведь уже была в третьем браке), а иска по отобранию ребёнка. И она ему жестоко наврала: я НИКОГДА ни разу ей такого не говорил, потому что тогда был убеждён – ему там с ней будет хуже, чем с нами (возможно, я ошибался, но уж очень было много красноречивых фактов). А врала она в это время всем напропалую без зазрения совести.
Мама к тому времени поняла, с кем она имеет дело, хотя её всю оставшуюся жизнь мучила совесть, что ребёнок не живёт с родной матерью.
Вот так я оказался в ненавистной Москве, и начался совсем другой период моего Детства, далеко не розовый. Жили мы так.
Для тех, кто никогда не бывал в здании на Воробьевых горах, хочу пояснить его устройство. Оно состоит из нескольких зон: в центре зона А, где расположены аудитории, кафедры, ректораты, библиотеки, «профессорская» столовая, холлы, лифты, лестницы, зоологический музей с 25 по 30-й этаж (выше – уже шпиль, куда доступ закрыт) и т.п.; а по бокам – зоны Б, В, Г, Д, Ж, З , Е и К, которые, собственно, и являются общагой. Четыре основные зоны представляют собой два длиннющих коридора в виде буквы Т, по бокам которых расположены блоки. Каждый блок имеет две комнаты с общей прихожей, душем и гардеробом. В конце коридоров кухни и выход на лестницу, на стыке – холл с лифтами, место вахтерши и небольшой зал высотой в два этажа, в котором стоит телеящик, несколько рядов кресел и пианино. Что ценно: на стойке у вахтерши стоял телефон, по которому не только ты, но и тебе могли позвонить: достаточно было набрать номер, сказать номер блока и количество звонков – и вахтерша добросовестно звонила, пока вызываемый абонент не приходил. К нам, например, был «один звонок», а к соседу Ломоносову – два.4 Удобно, верно?
Соседом был не Ломоносов (он жил в блоке напротив), а молдаванин Миша Москалу из Тирасполя.
Жили мы в Зоне Б на седьмом этаже в блоке 707 с видом на парк со стадионом и теннисными кортами, м. «Университет», строящийся новый цирк и расположенный по обе стороны Ломоносовского проспекта квартал так называемых «домов преподавателя». В нашей восьмиметровой комнате помещались только полуторная тахта (поперек под окном) и секретер с откидным бюро вдоль одной стены. А вдоль другой вечером Батюшка раскладывал толстые подушки с той же тахты, и на них я спал. Вот такая началась веселая жизнь. К тому же, оказавшись вырванным из-под плотной опеки бабушек – клушек, мне пришлось привыкать к самостоятельности. Ведь моя новая школа находилась в глубине квартала домов преподавателя, и мне приходилось проезжать на автобусе три остановки до метро, а потом еще пешком топать. В том же районе приютился детский клуб, куда я ездил заниматься музыкой и живописью – только на одну остановку дальше. По странному совпадению, этим же летом Матушка и Миша решили уехать из Октябрьского,1 и после долгих ухищрений они сумели обменять свою двухкомнатную квартиру на комнату в коммуналке. Но в Питере. Куда и переехали в сентябре. И в первые же каникулы Батюшка показал мне, где вокзал, где кассы, где перрон, посадил в вагон – и вперед!2 Дальше я сам покупал билеты и ездил, и в Питер и в Октябрьский. Матушка с Мишей поначалу меня встречали – провожали, а потом перестали. Так я стал самостоятельным.
Какое там совпадение? Это было исполнение задуманного плана, ибо она понимала, что хотя умыкание сына не состоялось, но Питер – не Октябрьский: и ближе и привлекательнее, можно уговорить к переезду, она же знала, что я обязательно буду отправлять его к ней на каникулы, потому что видела – в отличие от неё, я не собираюсь лишать его родной матери.
Естественно, хотя, я точно знал, что в Питере начнётся моральная обработка, уговоры к переезду, но я видел, как быстро он привык к ГЗ и был уверен, что ему не захочется сразу опять менять резко свою жизнь.
Мой день проходил примерно так. В 7-30 Батюшка просыпался (я будильника в упор не слышал), расталкивал меня и снова укладывался. Я вставал, умывался, одевался, спус-кался на первый этаж, заходил в буфет при студенческой столовой (там народу было меньше), легко и быстро завтракал, садился на бас и ехал в школу. После уроков – обратно, и если папаня был дома, то мы вместе шли обедать, а если его не было, то я это делал один. Затем я гулял, а ровно в четыре садился за уроки. Ну а потом опять ехал на занятия. Вечером играл с друзьями, читал, учил устные уроки – а ровно в девять Батюшка меня укладывал спать. Ну и по каким-то дням я играл на пианино, а в бассейн ходил по субботам, благо он находился в подвале самого здания. И это – единственное, что я делал с удовольствием.
Тут внимательный читатель, вероятно, должен спросить: а что означают фразы «ровно в четыре» и «ровно в девять»? Ты что, в интернате жил? Э-э-э-э-э, в этом то все и дело, это как раз начинаются те нюансы под названием «прелести жизни с Батюшкой». Дело в том, что батяня мой всю жизнь считал, что главное – это режим. Хотя сам никакого режима не соблюдал, ложился под утро, вставал в полдень, ибо был «совой». Но ведь и я именно с третьего класса почувствовал, что я тоже «сова», но Батюшку это абсолютно не вол-новало. И с поразительным упорством он укладывал меня спать в девять часов (а попро-бовал бы я придти домой хоть на пять минут позже – был бы жуткий скандал), а сам про-должал работать – и страшно злился, если замечал, что я долго засыпаю. А как я мог заснуть сразу, да еще при свете? К счастью, вскоре ему самому это надоело, и он стал уходить и гасить свет, и я мог спокойно полежать и подумать о смысле жизни.3