Оставив удочки на ловлю, решили передохнуть и закусить. Вот тут-то я услышал рассказ Николая, который с интересом слушал Юра. Он был моложе Николая всего лет на пять, хотя был лишь первым внуком деда Егора. Николай рассказывал Юре о том, как он познакомился с заинтересовавшей его девушкой и о том, как дальше развивались их отношения. Юра слушал его, как я видел, с замиранием сердца. Потом, когда Николай привёл в дом деда свою жену, я понял, что разговор Николая с Юрой в ту памятную ночь шел именно о жене Николая – Нине. Это была такая же, как Николай, молодая, симпатичная женщина, она привезла к деду свою дочь, трёхлетнюю Марину, которую я тогда сфотографировал. Тогда увлечение фотографией уже целиком захватило всё моё существо.
Разговор Николая с Юрой, происходивший в лодке, продолжался, и, кроме Юры, этот разговор с интересом слушал я. При этих обстоятельствах я коротко познакомился с историей Николая, младшего сына деда Егора. Вспоминая этот рассказ Николая, который он вёл для Юры, просвещая его в некоторых жизненных ситуациях, я думаю, что он не представлял из себя ничего особенно выдающегося. Но Юра слушал его с интересом, а я ловил каждое слово Николая, мне тоже было интересно. Видя неподдельный интерес Юры, Николай продолжил свой рассказ. Но для меня события этой ночи ещё были впереди. Я этого не знал, и неведение позволяло мне спокойно внимать интересному рассказу о многогранной жизни младшего сына дедушки.
Над Окой сгустилась ночная мгла, изредка слышались всплески игравшей после зари рыбы. Начинался дождь. Сообразив, что на них надвигается неожиданное ненастье, братья стали совещаться о том, как им быть. Пригнать тяжелую лодку под каменный карьер вниз по течению Оки было сравнительно легко, а теперь, думая о том, что им придётся грести в лодке против течения до Рыбной слободы, да ещё под начинавшимся дождём, братья стали думать о том, что им делать со мной, десятилетним мальчишкой, когда они будут под дождём гнать лодку обратно в Рыбную. Из их разговора я понял, что они считают меня ребёнком, хотя я этого не одобрял. К этому времени я успел в летние месяцы на спор самостоятельно переплыть Оку, и это позволяло мне думать, что я не такой уж ребёнок, как думают взрослые. Посовещавшись без моего участия, братья решили высадить меня на берег и гнать лодку без меня.
Решив это, они спросили меня, найду ли я дорогу домой, на что я ответил утвердительно. Ведь это была та самая дорога, по которой я со своими сверстниками ходил в совместные походы на Оку, где я впервые переплыл реку. В общем, я был согласен идти домой через ночную мглу один, под проливным дождём. Я ещё не понял того, что мне придётся идти одному, через ночной бор. Братья высадили меня из лодки, и я ступил на так хорошо знакомый мне по нашим походам с мальчишеской вольницей берег. Я всё ещё не сознавал всей сложности предстоящего мне пути. Пальтишко моё промокло и колтуном сидело на мне, стесняя движения, за шиворот и по телу текли ручьи. Я без боязни ступил на берег и вошел в ночной бор. Начиналась гроза, видимое пространство обложили синие тучи, со всех сторон сверкали молнии, с оглушительными раскатами грохотал гром. Поднялся ветер, он пробежал по кронам сосен, заставляя их стонать. Ночной бор принял меня в свои объятия с шорохами и звоном. И здесь я, начитавшийся к этому времени Гоголя, вспомнил образ Вия. Меня охватила непонятная жуть. Грозно шумевший ночной бор усугублял сложность ночного путешествия. Сквозь кроны качавшихся под ветром и шумевших сосен, проглядывала из облаков луна.
Я шёл по столетнему ночному бору, меня преследовали образы Гоголя, засевшие в моей памяти. В моём охваченном жутью сознании они казались мне ожившими в обступивших меня тенях ночного бора и овеществлёнными. Я невольно начал оглядываться на каждый неожиданный шум. Где-то кричали ночные птицы. Я знал, что это совы и филин, но этот трезвый факт не прибавлял мне храбрости.
Мои ощущения, пошатнувшиеся под стон ночного бора, с фантастическими образами Гоголя, рождали во всём моём существе непередаваемый ужас происходящего. Гроза бушевала, налетал ветер, но я упрямо шёл через ревущий ночной бор и мне казалось, что ему не будет конца. По спине текло, я промок насквозь, хотя это не в меру реальное ощущение отчасти отрезвляло от страха, который я испытывал перед жуткими образами Гоголя и стонавшего бора. Перед моим сознанием во весь рост стояла вся нереальность ночного марша. Но я шел, уже машинально стараясь преодолеть обступившие меня ночные видения. Я потерял счёт времени в этом кошмарном пути, но упрямо шел, пока, наконец, не вышел к огородам. Эти события были первыми ростками понятия о преодолении трудностей.
И ещё одна картина запомнилась мне с детства. Я сижу в своей комнате за столом вместе с солдатами, пришедшими к нам на постой, и вместе с ними рисую цветными карандашами треугольнички, квадратики и шпалы, значение которых мне подробно объясняет сидящий рядом со мной небритый дядя, одетый в рубашку неопределённого цвета. Из его объяснений получается, что треугольничек – это значок, который носит в петлице их помощник командира, красный квадратик носит комвзвода, а красную шпалу – комполка. Мне это очень интересно. Я старательно вывожу на бумаге красные треугольнички, квадратики и шпалы. Так впервые в жизни я столкнулся с армейскими знаками отличия, которые мне так и не удалось носить. Когда пришло моё время, на мои плечи одели погоны.
Радбужская улица в каком-то смысле находилась по отношению к центру города Алексина, который все мы называли «город». Пошли в «город», иди скорее в «город». На базарной площади тогда стояла церковь и широко отмечали праздники те, кто пришел на базар из деревни. От дома Абакумовых с Радбужа вниз к базару и пожарной каланче шла тропинка справа, мимо дома Щедриных и слева от дома Анисьи. Она входила на мост, переходила через Мордовку. Когда на базаре справляли праздники, там открывались карусели. Одни карусели назывались «никаноры», а другие – «катинцы». Все пришедшие из окрестных деревень с особенной охотой катались на каруселях.
Не минули эти привязанности и нас – мальчишек. Зажав в кулак пятак, необходимый для оплаты катания, мы стремились скорее сесть на деревянного коня, не на те, так на другие карусели. Это было единственным катанием, которое нам было доступно, именно поэтому я с таким восторгом встретил однажды предложение отца покататься в автомобиле. Там же сбоку собора была липовая аллея. Это был сад, нет, не сад. Там были качели, и веселилась городская молодёжь.
А у входа на базар стояла церковь (которая существовала примерно до 1930-1932 гг). Когда власти решили сбросить с её колокольни огромный колокол, у церкви собралась толпа зевак и верующие, которые критически высказывались по поводу действия властей. Там же были и мальчишки. Чтобы не задеть кого – либо из толпы в момент сбрасывания колокола, те, кто стоял в оцеплении, теснили толпу от церкви, говоря, что тут упадёт колокол. Толпа вырывалась, ссылаясь на то, что не рассмотрела тех, кто сбрасывал колокол.
В этой свалке и я вместе с товарищами, как мог, вырывался из оцепления, и мы стояли за оцеплением и смотрели на обреченную церковь. Видимо, у рабочих не оказалось инструментов, и колокол, как его ни тянули, не сдвинулся с места. И потом решил сдвинуть его на край колокольни. В толпе я стоял против церкви. Наконец, колокол со страшным грохотом обрушился на землю, подняв облако базарной пыли. При ударе о землю колокол раскололся, в изломе его сердцевина была серебристой. Мы, мальчишки, устроили у разбившегося колокола свой «базар». От колокола с золотыми прожилками отбивали куски на память. В этом мальчишеском нашествии на колокол участвовал и я.
Вдоль нашего сада, простиравшегося на всю длину Пионерского переулка, располагался обширный Матвеевский сад. Он тянулся, как и наш, до самого конца Пионерского переулка, с той только разницей, что располагался справа от нашего сада. Этот Матвеевский сад ассоциировался в моём понимании, как Галкин сад, сад моей двоюродной сестры, дочери Александры Георгиевны Золотарёвой, замужем Матвеевой. Галка, как и я, была подростком, на 2 года моложе меня. Она в своём саду была полной хозяйкой, никто из её семьи садом не интересовался. Да и отделялся сад моей сестры Гали от нашего лишь плетнём, который стыдливо именовался забором. Единственным отличием Матвеевского сада от нашего было то, что в нём было очень мало плодовых деревьев. Лично меня интересовали две яблони под названием «Коробовка», которые каждое лето приносили урожай очень сладких яблок. Они были настолько сладки, что, когда они попадали ко мне в рот, у меня создавалось ощущение, словно я проглотил кусочек сахара.
Справа от Галкиного сада был участок Лёшки Лебедева, отгороженный капитальным дощатым забором. В этот Лёшкин сад мы с Галкой никогда не заглядывали. Ещё одной особенностью Галкиного сада было то, что его добрую половину занимал обширный луг, в конце матвеевского сада переходящий в овраг. Вот там-то, где находился овраг, построил свой дом немецкий инженер Вольф. Он приехал с семьей в Алексин по приглашению нашего правительства, чтобы руководить строительством Химкомбината, о строительстве которого давно ходили противоречивые слухи, но до времени, на этом дело и кончалось; а теперь кирпичный двухэтажный дом немца Вольфа был реальностью, которую нельзя было не замечать. Хорошо помню, как его сынишка Ганс угощал меня, не имевшего возможности позволить себе такую роскошь, шоколадными конфетами. Инженер Вольф имел неплохую зарплату, если его сын мог позволить себе угощать своих однолеток шоколадом.
Нашим с Лёшкой Лебедевым «морским боям», устраиваемым на пруду, который теперь примыкал к усадьбе Вольфа и захирел, пришел конец. Встречи с Лёшкой приобрели несколько иное направление. Лёшка в зимнее время построил у себя в палисаднике из хорошо слежавшегося снега зимнее убежище, в котором были вырезанные из снега шкафы, он закрывал их снежными крышками, а в эти шкафы он укладывал разные безделушки, которые в то время в нашем обиходе имели значение драгоценностей.
Другое дело, когда в Алексин приехала из Москвы бригада, в задачу которой входила рекогносцировка (слово-то какое, тогда я об этом слове и представления не имел) на местности, где будет строиться химкомбинат. Бригада инженеров, решавшая эту задачу, почему-то поселилась в Абакумовском доме.
Эти люди закрылись в «гостиной», где на стене висела огромная картина, изображающая героя библейской легенды Ноя, когда-то собравшего и спасшего от всемирного потопа по одному из всех живых существ, чтобы сохранить их для дальнейшей жизни и доставившего их в своем ковчеге на гору Арарат. На картине Ной был изображен в окружении своих трёх сыновей: Афета, Сима и Хама. Глядя на эту картину, я всегда старался представить Ноев ковчег, полный зверей и людей, гору Арарат, к которой этот ковчег пристал и силился представить себе, что же будут делать на этой горе спасенные Ноем жители Земли. Бабушка Елена Агеевна подробно объяснила мне содержание библейской легенды, о которой повествовала эта картина. Она также читала мне «Евангелие», повествовавшее о том, как сын бога Христос сошел на Землю, чтобы ценой собственной жизни искупить человеческие грехи и потом вознестись на небо к своему отцу – богу Саваофу.
Именно в этой гостиной и поселилась бригада инженеров. Не помню, каким образом к их работе была привлечена младшая сестра моего отца – Ольга Григорьевна. Это была молодая девушка, всего на 10 лет старше меня, из-за чего я звал её просто Лёля. Лёля помогала инженерам, поселившемся в нашем доме, выполнять чертежи, имевшие отношение к будущей стройке Химкомбината. Впоследствии, когда их работа была завершена, инженеры увезли Лёлю с собой в Москву, где она стала работать в тресте крупноблочного строительства чертёжницей и стала московской жительницей. Хорошо помню, как она, приезжая из Москвы, привозила домой вкусные конфеты, с которыми я тогда впервые познакомился. Это было в начале её московской жизни. В Москве Лёля прожила всю оставшуюся жизнь. Там она вышла замуж и родила своего единственного сына Сашу, Александра Алексеевича, который впоследствии стал кандидатом технических наук.
В начале 20 века Алексин был известным подмосковным курортным городом. На его земле, по опушке бора и в бору, строили дачи состоятельные люди, стремившиеся с пользой приятно провести летнее время. Среди них были, как местные жители, так и жители Петербурга и Москвы, хорошо знавшие, что алексинский микроклимат хорош для укрепления здоровья. Надо сказать, что среди этих гостей были многие известные люди. Перечислять их долго. Я приведу, только один пример – так профессор Снегирёв, врач с мировым именем, гинеколог, блестящий хирург и новатор избрал местом своего летнего отдыха Алексин. Владимир Фёдорович писал, что алексинская природа создаёт весьма полезные людям условия для лечения целого ряда болезней. Он построил в бору дачу, украсившую своим обликом город, и постоянно проводил здесь летние месяцы. Петербургский житель Снегирев был хорошо известным в северной столице врачом, пользовавшимся в Петербурге заслуженным авторитетом. Его хорошо знал император Николай II, его услугами охотно пользовалась столичная элита. В результате своей врачебной практики, Снегирёв приобрёл среди столичных богачей репутацию врача, способного успешно лечить их от любых болезней. Этому способствовала его репутация врача с мировым именем.
Среди петербургской элиты была известна фамилия Хитрово. Когда любимый петербургской знатью доктор избрал местом своей летней резиденции алексинский бор, за ним в Алексин потянулась петербургская элита, принявшаяся с лёгкой руки профессора Снегирёва за организацию комфортного отдыха в алексинском бору. Так возникли многие из дач, которые украшали опушку алексинского бора, а в советское время послужили основой для строительства целого ряда домов отдыха и санатория. До революции 1917 года Владимир Фёдорович с помощью алексинских властей организовал в городе стационар, где лечил съезжавшихся на лето петербургских и московских клиентов, алексинских жителей, а также всех, кто приходил к нему со своими болезнями. Для Алексина это время было прекрасной порой.
Рядом с дачами, на опушке бора существовал драмтеатр, где играли знаменитые московские артисты. Рядом стояло здание ресторана, а недалеко был кинотеатр, где уже в то время шли первые немые фильмы. Кинотеатр сохранился и в то время, когда я, 10-летний мальчишка, с алексинской уличной вольницей ходил в свои походы. Мальчишки всегда стремились посмотреть очередной интересный фильм. Хорошо помню захватывающий приключенческий фильм из жизни воинов, боровшихся за свою независимость. Он эффектно кончался трагической гибелью отряда Утту Микавы.
Абакумовский дом был постоянным пристанищем для разного рода гостей. Вот и семья Хитрово неожиданно поселилась летом в нашем доме. Это была семья, предки которой знали Алексин ещё Снегирёвской поры. Они приехали из Ленинграда. Она – Хитрово, жена Николая Ивановича, специалиста по доменным печам, как он рассказывал, жившего в ожидании крупной денежной премии за свою новую разработку. Помню их разговор, который произошел на памятной скамье, стоявшей под столетней елью в нашем саду. Он звал меня, 12-летнего подростка, «Yut boy Leve». Я воспринимал это определение, как тренировку в произношении английского языка. Его жена Хитрово с укоризной заметила, что вот мол «ты произносишь что-то на английском, а когда была у нас английская делегация, ты не мог произнести ни слова по – английски». Разговор этих двух супругов, являвшихся потомками старой интеллигенции из Петербурга, которая когда-то вслед за профессором Снегирёвым потянулась в Алексин, напомнил мне о том, как в моем сознании уложился факт строительства дач на опушке Алексинского бора.
В нашей семье существовало предание о том, что бабушка в канун первой мировой войны в одной из алексинских дач была на аудиенции у знатной петербургской барыни Хитрово. Тогда Елена Агеевна взяла с собой малолетнюю дочь Леночку. Как рассказывала потом тётя Лена – она была тогда робкой, легко смущавшейся девочкой. Робость её была настолько велика, что во время этой встречи, проходившей в богато убранной гостиной, она даже не посмела войти вместе с матерью, а в смущении остановилась у порога, боясь ступить на блиставший чистотой пол. Вспоминая этот жизненный эпизод, тётя Лена, говорила, что свидание проходило в доверительной обстановке – петербургская барыня хорошо приняла Елену Агеевну. По – мнению тёти Лены, её мать была очень довольна тёплым приёмом петербурженки.
Теперь, приехав к нам, Хитрово прочно поселились в «зале», где стояли ломберные столы, приобретенные ещё дедом Григорием. Хитрово свободно чувствовали себя в доме, и по всему было видно – они покинут его не скоро. Я с удивлением наблюдал, с каким уважением и робостью, стараясь не спугнуть супружескую пару, наблюдала их жизнь тётя Лена. Она знала об их необычном происхождении – принадлежности рода Хитрово к старой петербургской элите. С этой супружеской парой у меня связано воспоминания о Марии Николаевне Щегловой, алексинской жительнице, известной в Алексине своими литературными опусами. Я хорошо помню, как Щеглова, в свободный от всяких дел вечер, читала супругам Хитрово своё литературное творение. Моё присутствие в «зале» супруги терпели и не требовали, чтобы я покидал их общество.