«Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня гнетущая нищета и мучительная борьба за чёрствый кусок хлеба? Когда всё, истраченное мною, чтобы жить в мире высоких душевных движений, неизбежно должно быть вырвано изо рта сеющих пшеницу для других и не имеющих достаточно чёрного хлеба для собственных детей?»[10]
Хладнокровная жестокость по отношению к полякам показала другое лицо «царя-реформатора» – человека, который, по словам Кропоткина, «подписывал самые реакционные указы, а потом приходил в отчаяние по поводу их»[11]. Коррумпированная, выродившаяся система самодержавия, деспотическая бюрократия, всепроникающий смрад религиозной мистики и мракобесия пробудили живые общественные силы к восстанию. «Горек хлеб, возделанный рабами», – писал Николай Алексеевич Некрасов. Восстание против рабства стимулировало революционно настроенных студентов на поиски выхода из положения. Они хорошо усвоили лозунг Герцена: «В народ!» Эти слова Александра Ивановича оставили в душах мужественной и преданной молодёжи неизгладимое впечатление: «В народ! к народу! – вот ваше место, изгнанники науки, покажите… что из вас выйдут не подьячие, а воины, но не безродные наёмники, а воины народа русского!»[12]
Это движение, в которое влилась в основном дворянская молодёжь, было, с одной стороны, наивным и беспорядочным, а с другой – храбрым и в высшей степени самоотверженным. Оно оставило бесценное наследие для будущих поколений. Критикуя утопический характер программы народников, Ленин всегда отдавал щедрую дань уважения революционной доблести их ранних представителей. Владимир Ильич понимал, что марксистское движение в России выросло на костях этих мучеников, которые по собственной воле променяли богатство и мирские удобства на тюрьмы, ссылки и постоянную угрозу смерти в борьбе за лучший мир. Весьма показательно, что теоретическая путаница предугадывалась в этом движении с самого начала. Отсутствие сильного рабочего класса, недостаток каких-либо чётких традиций или моделей из прошлого для освещения пути, мрак цензуры, которая закрыла доступ к большинству сочинений Карла Маркса, – всё это лишило молодых русских революционеров возможности понять истинную природу общественных процессов.
Для большинства молодёжи Маркс был «просто экономистом»; в то же время доктрина Бакунина, полная «страсти к разрушению», а также его призывы к прямым действиям, казалось, больше соответствовали духу поколения, уставшего от слов и жаждущего осязаемых результатов. В своих мемуарах Павел Аксельрод вспоминает, как идеи Бакунина с поразительной простотой захватили умы радикальной молодёжи[13]. Народ, учил Бакунин, есть революционер и социалист по инстинкту. Крестьянские восстания, к примеру восстание Пугачёва, а также выступления разбойников считались хорошим примером для подражания. Студентам, по мнению Бакунина, для разжигания всеобщего бунта требовалось просто пойти в деревни и поднять там знамя революции. Местные восстания должны были раздуть масштабный пожар, что привело бы к краху существующего общественного порядка.
В этом замечательном отрывке Троцкий ярко воссоздаёт настроение юных первопроходцев:
«Молодые люди, главным образом бывшие студенты, общей численностью около тысячи человек понесли социалистическую пропаганду во все уголки страны, особенно в низовья Волги, словно продолжая дело Разина и Пугачёва[14]. Будучи подлинной колыбелью русской революции, это движение, поражающее своим размахом и юношеским идеализмом, отличалось, как и подобает колыбельному возрасту, своей наивностью. У пропагандистов не было ни руководящей организации, ни чёткой программы; давала о себе знать и нехватка конспиративного опыта. Да и зачем? Эти молодые люди, порвав со своими семьями и школами, не имея ни профессии, ни личных связей, ни обязательств, не испытывая страха перед земными и небесными силами, казалось, считали самих себя живой кристаллизацией народного восстания. Конституция? Парламентаризм? Политическая свобода? Нет, они не клюнут на эти западные приманки. Их цель – масштабная революция без ограничений и промежуточных этапов»[15].
Летом 1874 года сотни молодых людей из высших и средних слоёв общества двинулись в деревни, преисполненные идеей пробудить крестьянство к революции. Павел Аксельрод, один из будущих основоположников русского марксизма, вспоминает коренную ломку, осуществлённую этими молодыми бунтарями в дворянском укладе:
«Наша программа гласила: кто хочет работать для народа, тот должен покинуть университет, оставить своё привилегированное положение, свою семью и повернуться спиной даже к науке и искусствам. Должны быть порваны все узы, связывающие его с высшим обществом, дулжно сжечь за собой все корабли, словом, добровольно отрезать себе всякий путь к отступлению. Пропагандист должен, так сказать, всё своё внутреннее существо преобразовать, чтобы чувствовать себя заодно с самыми низшими слоями народа, и не только идейно, но и в повседневной жизни»[16].
Эти бесстрашные молодые люди следовали только одной программе: они искали дорогу к «народу». Одетые в ветхую рабочую одежду, купленную с рук, и сжимая в руках фальшивые паспорта, они ходили по деревням, стремясь отыскать ремесло, которое позволило бы им жить и работать неприметно. Ношение крестьянской одежды было далеко не наигранным жестом, как может показаться на первый взгляд.
«Пропасть, отделяющая в России “барина” от мужика, – говорит Кропоткин, – так глубока, они так редко приходят в соприкосновение, что появление в деревне человека, одетого “по-господски”, возбуждало бы всеобщее внимание. Но даже и в городе полиция немедленно бы насторожилась, если бы заметила среди рабочих человека, не похожего на них по платью и разговору»[17].
К несчастью, в основе этого поразительного революционного духа лежали совершенно несостоятельные теории. Мистическая идея «особого русского пути к социализму», гласящая, что можно перескочить из феодального варварства к бесклассовому обществу, минуя фазу капитализма, стала причиной бесконечного ряда ошибок и трагедий. Ложная теория неизбежно приводит к катастрофе на практике. Народников вдохновлял революционный волюнтаризм – идея о том, что успех революции зависит от железной воли и решимости узкого круга энтузиастов. Субъективный фактор[18], конечно, играет немаловажную роль в истории человечества. Карл Маркс учил, что люди сами творят свою историю, но делают это в соответствии с общественно-экономическими законами, не зависящими от воли и сознания индивидов.
Попытки теоретиков народничества подтвердить «особый исторический путь» России, отличный от такового в Западной Европе, неизбежно привели их к философскому идеализму и мистическому представлению о крестьянстве. Теоретическая путаница Бакунина, отразившая только-только зарождающиеся в России классовые отношения, нашла поддержку в среде народников, которые пытались идеологически оправдать свои смутные революционные стремления.
Переворачивая всё с ног на голову, Бакунин изображает мир – основную единицу царского режима в деревне – как врага государства. Всё, что требуется от революционеров, – пойти в деревню и настроить «революционных по инстинкту» российских крестьян против государства. Проблему, стало быть, можно решить, не прибегая к «политике» и какой-либо форме партийной организации. Цель состояла не в том, чтобы бороться за демократические требования (ведь демократия есть форма государства, а значит, выражение тирании), а в том, чтобы полностью свергнуть государство и заменить его федерацией местных общин на основе мира, очищенного от реакционной шелухи.
Противоречия этой теории стали очевидными, когда народники попытались претворить её в жизнь. Революционные призывы студентов были встречены крестьянами с угрюмым подозрением и враждебностью. Крестьяне часто выдавали вновь прибывших пропагандистов властям.
Андрей Желябов, один из будущих вождей партии «Народная воля», образно сравнил отчаянные усилия народников оказать влияние на крестьян с «рыбой, бьющейся об лёд»[19]. Несмотря на ужасное притеснение и эксплуатацию, русский мужик, считающий, что «тело – государево, душа – божья, а спина – барская», оказался невосприимчив к революционным призывам народников. Интеллигенцию, как отмечает один из участников движения Владимир Дебогорий-Мокриевич, ждало потрясение и разочарование:
«Слепая вера в близость русской революции мешала нам сознать, что народ наш далеко не так революционно настроен, как нам того хотелось. Другое явление, бросавшееся в глаза, было повсеместное желание крестьян подушного передела земли, и на это явление мы обратили самое серьёзное внимание. <…> Большинство ожидало, что это случится как-то сразу: прикажет царь, придут землемеры и поделят между всеми. <…> По представлению крестьян, царь уже давно осуществил бы это, если бы ему не противились паны и чиновники – исконные враги крестьян, а вместе с тем и царя»[20].
Наивные попытки сойти за крестьян, вспоминает Дебогорий-Мокриевич, часто имели свою трагикомическую сторону:
«Крестьяне крайне неохотно пускали нас к себе на ночь, так как наша сильно поношенная, почти оборванная одежда явно возбуждала у них подозрения. Надо сознаться, что этого мы менее всего ожидали, когда отправлялись в наше путешествие под видом рабочих»[21].
Голодные, замёрзшие и усталые, народники ночевали под открытым небом. Их ноги кровоточили от долгих переходов в дешёвой обуви. Народнический дух разбился о неприступную стену крестьянского безразличия. Со временем те, кто избежал ареста, разочарованные и опустошённые, неизменно поворачивали назад и возвращались в города. «Хождению в народ» положила конец волна арестов: только в 1874 году их было более семисот. Поражение стоило народникам слишком дорого. Но героические и пламенные речи, произнесённые революционерами со скамьи подсудимых, тотчас разожгли новое движение.
Народники присягали «народу» в каждом предложении. Между тем они были полностью оторваны от крестьянских масс, которых они боготворили. В действительности всё движение сосредоточилось в руках интеллигенции.
«Преклонение народников перед крестьянами и общиной, – пишет Троцкий, – было зеркальным отражением грандиозных претензий “интеллигентного пролетариата” на роль важнейшего, если не единственно возможного инструмента прогресса. Вся история русской интеллигенции есть движение между двумя полюсами – гордостью и самопожертвованием, – которые суть короткая и длинная тень от их социальной слабости»[22].
Но эта социальная слабость интеллигенции лишь отражала неразвитость классовых отношений в российском обществе. Бурное развитие промышленности и создание мощного городского рабочего класса в результате массового притока иностранного капитала в 1890-х годах пока ещё было музыкой отдалённого будущего. Опираясь на свои собственные ресурсы, революционная интеллигенция искала спасение в теории «особого пути России к социализму», основанной на характерной для мира общей собственности.
Андрей Желябов, один из руководителей «Народной воли»
Представления о партизанской борьбе и индивидуальном терроре, недавно ставшие модными в определённых кругах, в карикатурном виде повторяют устаревшие идеи российских народников и террористов. Подобно последним, они пытаются заручиться в странах третьего мира поддержкой крестьянства, люмпен-пролетариата – кого угодно, только не пролетариата. Такого рода идеи не имеют ничего общего с марксизмом. Маркс и Энгельс объясняли, что единственным классом, способным совершить социалистическую революцию и установить здоровое государство рабочих на пути к бесклассовому обществу, является рабочий класс. И это неслучайно. Только рабочий класс, в силу той роли, которую он играет в обществе и производстве, особенно в масштабном промышленном производстве, обладает потенциальным социалистическим классовым сознанием. Неспроста классические методы борьбы пролетариата – забастовки, демонстрации, линии пикета, всеобщие стачки – основаны на коллективном действии масс.
Напротив, главный принцип всякого иного общественного класса – индивидуализм, присущий мелкому и крупному собственнику и эксплуататору труда. Не принимая во внимание буржуазию, враждебное отношение которой к социализму есть первое условие её существования, можно говорить о «среднем классе», в том числе о крестьянстве. «Средний класс» – это такой общественный слой, которому труднее всего приобрести социалистическое сознание. Верхушку этого слоя составляют зажиточные крестьяне, адвокаты, врачи и депутаты, стоящие близко к буржуазии. В то же время сознательность бедных безземельных крестьян в России всегда сильно отставала от таковой у его городских собратьев. Единственное желание безземельного крестьянина – стать обладателем земли, то есть превратиться в мелкого собственника. Индивидуальный террор и партизанская борьба, представленные во всём их многообразии, – это методы буржуазии, в том числе крестьянской, а также представителей студенчества, интеллигенции и люмпен-пролетариата. Верно, что при определённых условиях, особенно в современную эпоху, масса бедных крестьян может успешно бороться за идею коллективной собственности, как, например, в Испании в 1936 году. Но необходимое условие для такого развития – революционное движение рабочего класса в городах. В России рабочий класс пришёл к власти, мобилизовав бедных крестьян не социалистическими призывами, а лозунгом «Землю – крестьянам!». Этот факт наглядно показывает, как далеки были крестьяне в России от социалистического сознания даже в 1917 году.
Народникам, лишённым прочной теоретической основы и весьма туманно и бесструктурно понимавшим классовые отношения (пример тому – понятие «народ»), марксистский аргумент о ведущей роли пролетариата представлялся мелочным педантизмом. Мол, при чём здесь рабочий класс? Очевидно же, что Маркс и Энгельс не понимали особого пути России! Как только народники обратили внимание на городской пролетариат, они расценили его положение как «отклонение от нормы», а самих рабочих – как «крестьян на производстве», которые могут играть лишь вспомогательную роль. Как показали последующие события, в действительном отношении революционных классовых сил всё было с точностью до наоборот.
Парадоксально, но, несмотря на все предубеждения народников, единственными людьми, до которых революционеры смогли достучаться, оказались «городские крестьяне» – проще говоря, заводские и фабричные рабочие. Подобно современным партизанам, сторонники «Земли и воли» вербовали заводских и фабричных рабочих и направляли их в сельскую местность. Плеханов, прежде чем он стал марксистом, принимал участие в такого рода деятельности, сделав для себя некоторые выводы.
«Проработав в городе несколько лет, – пишет Георгий Валентинович, – он [фабричный рабочий] уже плохо чувствовал себя в деревне и неохотно возвращался в неё… Причина была всегда одна и та же: деревенские нравы и порядки становились невыносимыми для человека, личность которого начинала хоть немного развиваться. <…>
Это были испытанные люди, – продолжает Плеханов, – искренно преданные народническим идеалам и глубоко проникнутые народническими взглядами. Но попытки их устроиться в деревне не привели ни к чему. Побродив по деревням с целью высмотреть подходящее место для своего поселения (причём некоторые из них были приняты за немцев), они махнули рукой на это дело и кончили тем, что вернулись в Саратов, где завели сношения с местными рабочими. Как ни удивляла нас эта отчуждённость от “народа” его городских детей, но факт был налицо, и мы должны были оставить мысль о привлечении рабочих к собственно крестьянскому делу»[23].