Подходил первый Спас, второй теченский престольный праздник с ходом на воду. Весной это делается в Преполовение. По правде сказать, праздник этот не во́время: страда подпирает – надо уже убирать пшеницу, но люди как-то ухитрялись совмещать и то, и другое. Праздновали в общем в том же духе, как и «Девятую».
После первого Спаса и до Успения (с 1-го августа по 15-ое) хоть разорвись на две части: надо и пшеницу убирать и пары пахать. Жали, ведь, раньше только руками. Иногда, правда, косили, например, овёс, но это считалось уже как бы отступлением от порядка, компромисом. Дело осложнялось иногда и тем, что и овёс нужно было убирать одновременно с пшеницей. Пары тоже нужно было спахать до 15 августа, до Успения, иначе они не будут «растовы». Одним словом, время было такое, что разорвись, а сделай. И разрывались, а делали. Хозяин и лошади выматывались, хозяйки разрывались по хозяйству.
Хлеб сначала складывали в кучи по 10 снопов, или в суслоны по 6–7 снопов. Потом, когда зерно в снопах пообсохнет, складывали в «клади», а из кладей в конце августа – в начале сентября свозили в гумна к овинам.
Осень.
В сентябре начинался обмолот хлеба и затягивался иногда до Рождества.
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 73–82.
Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.
[Церковные праздники и посты]
Рождество
[1961 г. ]
Если все религиозные праздники различать по их значению, по тому, как люди готовятся к ним, то после Пасхи Рождество должно быть поставлено на первое место. Пасха – это «праздников праздник и торжество из торжеств», и если её исключить из ряда праздников, то Рождество надо поставить первым. К тому же ни один праздник не вызывал столько активности для участия в нём во всех слоях населения, различаемых по возрасту, как Рождество: к нему готовились в одинаковой степени и взрослые и дети. Последние, может быть, даже больше.[82]
Раньше всех начинали готовиться «духовники»[83]: уже с 1-го декабря рисовали в различных красках и с различными украшениями слово «отпуск». Конечно, это ещё подготовка не к самому дню Рождества, но это, так сказать, околорождественская подготовка.[84]
На деревне мальчишки готовились «славить» – разучивали тропарь и даже кондак праздника. Понимали, что споёшь тропарь – дадут копейку, а споёшь ещё и кондак – две копейки. Хорошо было школьникам: их в школе учили, а вот тем, которые не учились в школе худо: «славить» ведь всем хочется. Школьников, как говорится, «брали за жабры»: учи хоть тропарь, ну, а кондак как-нибудь среди других «пробунчу».[85]
И вот настало утро Рождества, и они стайками бегают по селу, торопятся: надо много обежать. Чуть свет они уже «на чеку», ждут конца «заутрени».[86] Вот и конец, и побежали ещё в потёмках.[87] Спешились под полатями и который посмелее начинает, а остальные подхватывают:
«Рождество твое, Христе Божей наш
Воссия мирови свет разума:
В нем бо звездами служащии
Звездою учахуся:
Тебе кланяемся Солнцу правде
И тебе ведети с высоты востока.
Господи, слава Тебе![88]
С праздником!»
И так вот от одного к другому из года в год и передается: «Божей», «кланяемся», «Солнцу правде». Школьники, может быть, споют и правильнее.[89]
[[90] ]
Рождественская утреня начиналась рано, а народу всё равно собиралось много. Деревенские приезжали чуть свет, а к обедне все коннопривязи у церкви были уже заняты, и подводы стояли в два ряда. В церкви было тесно, и все теченские песнопевцы были на клиросе.
[[91] ]
С праздником Рождества было связано много различных обычаев ещё от языческих времён. Многие из них уже отмерли и от них остались только слабые намёки на прежние обычаи. Например, в нашем детстве ещё сохранялся обычай колядования[92]: мальчики обычно вечером ходили колядовать под окна. Пели песню: «Ходим мы, ребята, колядовщики», а потом прославляли хозяев.[93] Полагалось их угощать пряниками, орехами или «сырчиками». «Сырчики» – это замороженные творожные колобки. Иногда в них добавляли немного сахару, изюму и делали даже с примесью какао. Это было то, что теперь называют сырковой массой, но превращённой в колобки и замороженной. Заготовляли их большое количество и кушали, как деликатесы.[94]
Нам, детям, заведён был обычай днём в Рождество кататься на лошади по селу, но это был индивидуальный порядок.[95]
Вечером вся семья была в сборе. Кухня была наиболее любимым местом сбора. Сидели около стола с угощением. На столе пряники, орехи, конфеты и обязательно сырчики на тарелке горой. Игра в карты: «в «дураки», в «сидоры», «шестьдесят шесть». У входа в дом, под полатями, топится печка, дрова чуть потрескивают в ней. На дворе холод, может быть, вьюга, но ставни закрыты, над столом висит небольшая лампа. На полатях видна седая шевелюра работника Ильи Петровича. Вот и вся картина семейного уюта. Она и бедна, и богата. Бедна она материальным бытием, но богата она семейным, дружным, спокойным теплом.[96]
На Рождество съезжались все, кроме двух старших братьев, которые уже отделились от семьи. Как правило, учащаяся молодёжь привозила с собой табели с хорошими отметками, так что с этой стороны ничто не омрачало спокойствие семьи. Иногда развлекались загадками, анекдотами[97], пели песни. Традиционным номером было примораживание пятака к столу. Это был коронный номер отца и готовился он в сугубом секрете. Наконец, пятак приморожен. Кто оторвёт его – фунт пряников. Не давали покоя и деньги, «выславленные» в первый день Рождества: нужно рассчитать их на пряники и конфеты, да так, чтобы дольше переживать сознание, что у меня есть деньги. А Новиков знал, чем нужно завлекать таких «денежников»: у него продавались шоколадные конфетки с раздвижными картинками: потянешь вправо – одна картинка, потянешь влево – другая. А пряники были «пареные» с глазурью по 8 коп. за фунт, конфеты, «копеечные» по 10–11 коп. за фунт. Теперь обо всём этом только можно сказать: «O, sancta simplicitas»[98], а тогда ведь это были те картины и переживания, которые входили в понятие слова «Рождество».
На третий или четвёртый день ездили в Сугояк. Подавались две кашевы: в одну впрягался Карько, наш «рысак», во вторую – Воронуха, капризная и ленивая лошадка. И вот укутанные в разные шали, в тулупах, закрытые меховыми одеялами мы отправлялись в гости. В Сугояке для детей всегда устраивалась ёлка, а нам это не было «положено по штату».[99] Любовались, ходили [во]круг ёлочки, а под вечер опять в кухню, в свой узкий семейный круг.[100]
Рождественские каникулы у нас было принято проводить в интимном семейном кругу: вечеров не устраивали. Единственной формой общения было ходить «ряжеными», по-теченски они назывались «шили́кунами». «Шили́куны» бродили по селу группами. На улице стужа, луна ярко светит на небе, снег блестит и хрустит под ногами, церковь сияет своей белизной, а они переходят из одного дома в другой. Среди них и «старики», и «старухи», и «медведи». Шумной толпой вваливаются они в дом, танцуют, поют песни.[101] Одним летом к Тече прибились двое мастеровых.[102] Ходили они по дворам, брали разные заказы: стол сделать, стулья или поправить окна. На Рождестве они тоже ходили «ряжеными» и разыгрывали целые сцены, например: один обращался к другому со словами: «Ванька новый!» А тот отвечал: «Что угодно, барин голый?» и дальше диалог развивался в этом же духе. «Духовники» привозили много картонных масок.
Учащаяся молодёжь ездила «ряжеными» на паре лошадей к земскому врачу в Нижне-Петропавловской больнице – Алексею Семёновичу Меньшикову.
Рождественские каникулы были короткими, и уже Новый год являлся неким «memento».[103] Новый год особенно не отмечался. Большей частью он ограничивался только письменными приветствиями. Крещенский сочельник уже был прямым напоминанием о том, что вот-вот нужно опять собираться на учение.
Сочельники[104] – рождественский и крещенский, а особенно последний – имели традиционный «ритуал»: во-первых, в эти дни на самом деле на «поду» печки выпекались сочни[105] (слово сочельник – изменённое – сочевник)[106]; во-вторых, под полатями у входной двери ставился мешок с горохом для нищих: они могли приходить насобирать себе его в кошель и уходить.
Вечером в крещенский сочельник совершалось окропление святой водой всех построек и животных. Шествие на «Иордань» в день Крещения[107] представляло величественную картину. Народу собиралось всегда много, и шествие замыкалось целой кавалькадой кавалеристов – деревенских мальчишек, которые приводили лошадей на водопой после водосвятия.[108]
Вечером в Крещение в доме было уже грустно: складывались вещи к отъезду. Для большей важности, да и для удобства церемония сборов переносилась в горницу, где зажигалась лампа, подвешенная к потолку. Уже одно это обстоятельство, т. е. что в горнице зажигалась лампа, свидетельствовало о том, что в доме происходило что-то важное. На полу горницы расстилались две или три скатерти (чемоданы полагались только семинаристам), в которые складывались «пожитки» по принадлежности. В кухне в мешочки укладывались «подорожники»: пирожки, кральки – всё то, чем материнское сердце старалось ослабить, скрасить горечь расставания. Ох, это материнское сердце! Как только его хватало на большую семью!
Поздно вечером приезжал из Нижне-Петропавловского села наш «придворный» кучер – Терентий Яковлевич с тем, чтобы завтра рано в 4 или в 5 часов – отправиться на Каменский завод, а там дальше по железной дороге – в Камышлов, Екатеринбург, Пермь.
Таким образом, под словом «Рождество» у нас в детстве подразумевался целый период времени со множеством различных переживаний.
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 675–682.
Масленица
[1961 г. ]
В детстве мы думали, что масленица религиозный праздник и только много позднее узнали, что она – отголосок язычества и что блины символизируют собой появление весеннего солнца. Но такова была сила традиции: масленица осталась большим народным праздником.[109]
Блины и катание с гор и на лошадях – вот что составляло содержание масленицы. … Да и как её было не прославить, когда в ней именно проявлялся широкий русский размах, фигурировали русские тройки, рекой разливалось русское веселье, удаль. Про блины рассказывали были и небылицы. Вот какая-нибудь кумушка делится своими новостями о масленице: «У Расторгуевых, бают, под блины развели целую кадочку, а у Александра Матвеевича молодуха упарилась с блинами: загоняли до поту!» Только и разговоров о блинах! Неограниченное служение мамоне: «ешь, гуляй: по носу Великий пост».
У Иконниковых потребление блинов проходило организованно, причём блины потреблялись прямо со сковородки, «с пылу горячих». И всё это «священнодействие» происходило не за столом, а у самой печки: на конце скамейки, стоящей вплотную у шестка на чугунник с водой накладывалась доска, а сверху неё скатерть. На скатерть ставили чайное блюдечко с растопленным маслом. К этому сооружению подсаживался очередной лакомка: такой порядок был уже традиционным и все привыкли к нему. Блин со сковородки направлялся на скатерть – румяный, чуть-чуть по краям подгорелый (это ему придавало особый вкус), здесь ему «учинённый брат» придавал форму треугольника, вершину треугольника погружал в масло и расправлялся с ним, начиная опять-таки с вершины треугольника. И сколько же блинов полагалось на брата, так сказать, какая была норма? Нормы не было: «да могий вместити да вместит». И ещё было правило: когда «учинённый брат» «священнодействует», его нельзя беспокоить – мешать, торопить ли оговаривать: ни-ни! Сам отойдёт – садись! Если не можешь сдержать свой аппетит и слюна просится на губы, лучше в кровати подольше задержись, чтобы не было соблазна, но не нарушай порядка. Как видите, блины потреблялись так, «от сна восстав». Подавались они потом к обеду уже свёрнутые и подогретые на сковороде: нет, это не то! Второй сорт! Это уже, так сказать, обычные блины, а не масленица. Старые люди передавали, что хозяйки так угощали гостей, с таким присловьем: «поелозьте, мои гости», а гости отвечали: «Сами знаем, понимаем: наелозились». У Иконниковых не нужно было прибегать к такой форме угощения, потому что по самому статусу потребления блинов предполагалось, что каждый знает, понимает, что нужно «наелозиться».[110]
А дальше у молодёжи порядок: взял санки и на гору.[111] А гору, по которой обычно гоняли скотину на водопой к проруби или по которой возили воду в кадушках, уже не узнать: девки ещё накануне залили водой, оставив полосу по обочине для прогона скота или провоза кадушки с водой.[112] Тут уже толпится народ: парни, девки, мужики, бабы, дети, бороды и безбородые, в частоборах и тулупах, женщины в шалях и подшалках, на ногах – у кого валенки, а у кого – не поймёшь, что намотано. И вся эта масса кричит, толкается, переругивается, спорит, а с горы то и дело мчатся санки за санками, по два-три человека. Вот притащили целые сани: мужики становятся стеной, и сани стрелой несутся до самой реки. С реки идёт обратный поток людей – вереница за вереницей. Вот сани налетели на кого-то с санками … ругань. А на горе ещё больше зевак: стоят солидные бороды и дебёлые тётушки, которые уже боятся кататься, а стоят так: хоть посмотреть, вспомнить старину. Молодяжник больше девок катает и всё норовит опрокинуть, вывалять в снегу. Те шумят, визжат, по-своему по-деревенски кокетничают.[113]
На горе у Мироновского дома с отвесной горы в коробах катаются «господа», любители сильных ощущений. С пятницы начинается катание на лошадях с полдён. Сначала выезжают немногие и ездят по главной улице с большими интервалами. В субботу интервалы становятся меньше, кое-где появляются парни верхом на лошадях. Но всё это ещё только размах, подход к главному. В воскресенье дома уже никто не сидит. После обеда с последними блинами все на воздух! На горе толпа ещё больше. Уже не одни сани, а несколько. Появляются парни верхом на воронках, рыжках, лысанках и пр. В гривах у лошадей разноцветные ленты, Нет! Не те, что в волосах у девок, блестящие, а просто разноцветные лоскутки из ситца. Более всего кумачовые. Это девки украсили лошадей у своих кавалеристов. Больше лент – больше любви. А они красуются, то съедутся в кучку, то сопровождают «своих». Обязательно гордиться своими лошадьми. «Вот он наш Лысанко – смотрите – вот какой!»[114] А все эти лысанки, бурки, воронки за зиму отдохнули, стали круглее, глаже и готовы, если пожелаете – помчаться галопом. Число подвод становится всё больше. Едут в коробах, едут в кашевах. Едут на парах, а больше на одной лошади. Едут двое с кучером, едут трое, а и целой плотно набитой компанией. Едут разодетые в дублёные частоборы, а на головах богатые шали; едут в тулупах, подпоясанных красными кушаками. Дуги и шлеи лошадей тоже разукрашены лентами. Едут с песнями, без песен, кричат, а по обочинам у дороги толпы зевак. Вот въезжает на паре лошадей какой-то странный балаган из коробов, а внутри его «шили́куны». Они поют, танцуют под гармошку, падают при движении. А подводы всё растут и растут. Стали вливаться уже баклановские и черепановские подводы. Въехали в строй подвод богатырёвские рысаки из Баклановой. Сбруя на лошадях блестит, на шеях шаркунцы. Вот появился и знаменитый Савраско Петра Кирилловича Богатырёва. Гордый конь прядёт ушами, готовый вырваться из сковавшего его кольца подвод. Снег на дороге уже рыхлый от множества конских копыт. Солнце спускается к горизонту. Резкий удар колокола гулко разносится по селу, за рекой и по округе. Подводы разъезжаются по проулкам, а баклановские и черепановские – по своим деревням. Пустеет главная улица.