Что, если приятное во многих отношениях советское утро эпохи Леонида Брежнева – ностальгическая картинка, вытянутая из глубин памяти забавляющимся мозгом? Спишь, а киномеханик нейронной коммуны крутит чудесную мелодраму о добром детстве.
– Рот закрой, а то ворона залетит! – Герман, распахнув калитку, смотрит насмешливо. – Ты гулять идешь? Или будешь стоять как дурак?
Допустим, сплю. И хорошо. Близко к жизни. Не выхожу же из двора дедовского дома в подворотню Парижа, не начинаю разговор с Герой, заканчивая с президентом России, как сплошь и рядом в сновидениях.
– Сам ты дурак! – достойно отвечаю и проскакиваю мимо растерянного брата на улицу.
Дедушка еще вчера сгреб снег в горку и залил склон водой. Схватился лед и с небольшой высоты можно ехать долго, далеко. Макс, кстати, уже несется. Перевернулся в сугроб. Довольный. Отплевывается, отряхивается. Гера подхватил санки, взбегает на горку.
Осматриваюсь. Улица Советская нелюбима чиновниками. Ни здесь, во сне, выдержанном в стиле восьмидесятых, ни там, в реальности, где новых хозяев бесит само название, на Советской не было и не будет асфальта. Поставят высоченные столбы с фонарями, но электричество так и не доберется до ламп. Забавно, что по муниципальным документам улица будет асфальтирована, электрифицирована и так благоустроена, судя по освоенным суммам, что впору приглашать иностранных туристов на экскурсию “Райский уголок российской провинции”.
Получается, стою в самом начале пути к раю. Снег скрывает грязь дороги и тротуаров. Щекочет ноздри приятный дым местных угольных печей, приход газа ожидается лет через десять. Братья визжат в радостном восторге.
Хорошо так на сердце. Тепло. Мороз кусает за нос. Местные минус десять похожи на челябинские минус тридцать. Вроде сплю, а щиплет по-взрослому. Но не холодно. И слезы на щеках, думаю, не от резкого ветра.
Виталька Белоусов идет! Пацан совсем. Хоть и поболя меня, молодого, покрепче, но в сравнении с собой из девяностых – мальчик мальчиком. С книжкой?
– Привет, Виталя!
– О, Костян! Здорова! У бабы Тани Новый год встречали?
– Ага. А ты чего с книгой?
– Да вон, – Виталя кивает в сторону соседнего нашему дома, – у Наташки взял. Батя послал. По литературе задали, а у меня нету. Читать не буду, конечно, но прогулялся, чтоб отстал.
– А что это? Куприн? Ничего себе! Ну-ка, дай гляну.
– Ты шо, серьезно?
– Да, прикольно.
– Ну на… глянь.
Распахиваю розовую книгу, пролистываю вводные слова и останавливаюсь на первой то ли повести, то ли рассказе – “Дознание”.
“Подпоручик Козловский задумчиво чертил на белой клеенке стола тонкий профиль женского лица со взбитой кверху гривкой и с воротником a la Мария Стюарт”.
Странно. Никогда не читал Куприна, избегая школьного бремени, но ощущения, что сам придумываю текст, как бывает во сне, нет. И странные имена на ровно и безошибочно оформленной странице вряд ли выдумал бы так походя лихо: Мухамет Байгузин и Венедикт Есипака. Мухамета бы точно написал с двумя “м” и буквой “д” в конце. А что, если полистать? Несколько раз в книгах из снов обнаруживались чистые страницы, как в денежной кукле. Не успевает мозг так быстро заполнить толстый том адекватным содержанием.
– Ты прям зачитался! – усмехается Виталий.
– Да, сейчас…
Распахиваю наугад, где-то ближе к центру и вижу оформленные убористым четким шрифтом страницы 300 и 301. Под римской цифрой IV:
«Славянов-Райский с утра не покидал “Капернаума”. Стоя у прилавка, он держал рюмку двумя пальцами, оттопырив мизинец, и жирным актерским баритоном благосклонно и веско беседовал с хозяином о том, как идут дела ресторана».
Нет. Невозможно. Или мой мозг получил нереальный апгрейд или… Понял, что стою на морозе и на руках нет варежек. Пальцы одеревенело удерживают книгу, но вот-вот уронят.
– Возьми, – голос хриплый, непослушный.
Виталий не замечает перемены.
– Я ж тебе говорю, ерунда какая-то, – смеется он.
– Что за ерунда? – Гера изучает обложку. – Интересная книжка?
Я пожимаю плечами.
– Школьная, – презрительно бросает Виталий, и по лицу брата становится понятно, что такая литература недостойна его внимания.
– Пока, пацаны!
С книгой подмышкой Виталя уходит на ту сторону улицы к своему дому. И только сейчас доходит, что не сказал другу детства самого главного. В девяностые Виталий возмужает, станет внушительным атлетом и вступит в одну из батайских бригад. За что будет убит. Застрелен во дворе собственного дома. Двое детей останутся без отца.
А должен говорить? Книга пошатнула уверенность, что сплю, но не разрушила окончательно. Поэтому сомнения.
– Ребята! – у калитки родители, дедушка с бабушкой. Мама смотрит на нас. – Погуляли и хватит! Пора домой!
Советская-Гайдара
Всей семьей, с сумками, переполненными овощными закрутками и праздничной едой, бредем по улице в сторону микрорайона Гайдара. Там наш пятиэтажный дом. Мы с Герой и отцом тащим сумки, мама тянет санки с Максимом. Макс не сачкует, на коленях пара авосек.
До 1973-го мы жили на Советской, вместе с родителями отца, но родился третий сын – Максим, наш младшенький, и МВД выделило капитану Кизявка четырехкомнатную квартиру в новом районе города. Квартира на верхнем этаже, угловая, прожигаемая солнцем летом и продуваемая суровыми батайскими ветрами зимой, с крохотной, стандартной по тем временам кухонькой, зато просторная и удобная для комфортного размещения нашего внушительного табора.
С тревогой осматриваюсь. Как и книга Куприна, улица полна маленьких деталей. Вряд ли спящий мозг способен сшить из немыслимо живых кусочков бытия то, что вижу.
Странная геометрия трещин, напоминающая дельту Амазонки, на асфальте Клары Цеткин, пересекающей Советскую. Не женщины, разумеется, а улицы. Мотоцикл с коляской забитой синими пластиковыми бидонами. Мужик в фуфайке (так у нас называют серые ватники) и мальчонка в красной дутой куртке качают из уличной колонки через длинный черный шланг в бидоны воду. В студеном воздухе легкая кислинка привкуса борща – кто-то готовит обед. Истерика собаки за забором. Жужалка на дороге (сгоревший в печи уголь тут принято выбрасывать прямо на проезжую часть). Ни одной машины, кроме “копейки” в узком дворе под навесом из серого шифера. Нет двухэтажных особнячков, таких частых в Батайске двухтысячных, только одноэтажные шалеванные и кирпичные домики за одинаково зелеными заборами.
На перекрестке с Орджоникидзе мама с папой впяливают нам сумки и ключи от квартиры.
– Мы к Шевцовым, на Белинского! – торжественно объявляет папа. – Чтоб дома был порядок! Приду проверю! И сумки с банками несите в руках. Остальное можете везти на санках. Но не банки. Поразбиваете!
И уходят по Орджоникидзе на юг. А нам идти дальше по Советской до Гайдара. Расстроен Максим. Мама больше не повезет на саночках. Братья не согласятся тащить, наоборот, еще пару сумок на санки поставят, дерзай, молодой.
Белинского?! Плеснул батя кипяточку на нервы. Там дом будущей бывшей. Сколько ей сейчас? Года четыре? Может, и не приехала еще в Батайск из Краснодарского края. А может, уже здесь. Никакого желания увидеть и умилиться не ощущаю. Холодная, ледяная злость. Хорошо, что нам с братьями не надо на Белинского. Сон сном, а чувства мощные. Штормит. Вспоминаю, как в мае самого тяжелого года жизни, 2017-го, поседел, борода стала практически белой.
Поседел? Борода? Смешно! Мне четырнадцать! И если четырнадцать реальны, а будущее лишь сон, то ха-ха-ха и еще десять раз ха! Мало ли что приснится. Подумаешь, в нелепой фантазии меня бросила воображаемая женщина, с которой прожил двадцать два года. Променяла на молоденького наркодилера и возможность улететь с ним на Филиппины. Наркодилер? Филиппины? Нелепый сюжет! История из дешевого голливудского боевика. Пошлая фантазия! И ноги у меня не отнимались, и в груди не жгло так, что хотелось убить себя. Просто видел сон. Теперь вот – воспоминания. Фальшивые, естественно. Хоть и очень болезненные.
– Ты сегодня жутко задумчивый! – заботливо замечает Гера. – Сейчас врежешься в дерево или в столб. Давай быстрее. Там фильм будет классный, ты же сам вчера говорил. Охлоухинские музыканты.
– Немухинские музыканты, – машинально поправляю. – Хорошее кино. По Каверину.
– Мультик? – с надеждой уточняет Макс.
– Нет, – отвечаю, – фильм.
– Жалко…
Странное чувство. Хочу заботиться о них. Молодые, неопытные, беззащитные. Братья. И до сна было так. Многим обидчикам по чердаку настучал бы. Против того, кому не настучал, тоже бы поднялся. Потом, конечно, упал, но снова и снова вставал бы, пока мог. Теперь по-другому. Будто не просто старший брат, а «очень старший».
– Гера, тебе сколько лет?
– Двенадцать… А чо?
– Интересно просто. Значит, Максу девять.
– Мне восемь. Скоро девять. Двадцать третьего февраля.
– Ну да, – Гера улыбается, – он у нас праздничный.
Улица упирается в детский сад “Матрешка”. Конец Советской. Нам налево. Сумки тяжелеют с каждой секундой.
– Притормозите, братаны! – звякнув стеклянными банками, приземляю утомивший сумарь в рыхлый снег.
Гера с готовностью пристраивает поклажи рядышком. Макс паркует санки.
– Устали?
– Слегка! – Гера морщит щеки.
– Ни капельки! – бодрится Максим.
Солнце прячется за тонкой пеленой облаков. Сверху падают редкие снежинки. Улица пуста. Почти. Вдалеке, у желтого продмага, девочка тащит саночки с неразличимым с такого расстояния пассажиром.
– Пацаны, – говорю, – вы такие классные!
Смотрят с сочувствием.
– Чо, – интересуется Герман, – настроение хорошее?
Улыбаюсь:
– Скажите, братаны, вот мы обойдем эту пятиэтажку и что за ней?
– За Буйным домом? – уточняет Максим.
Вспоминаю, дом мы зовем Буйным. Не люди в нем нервные, а живут брат с сестрой по фамилии Буйные.
– Да, за ним.
Задумываются.
– Ну, там наш дом, – говорит Максим, – и мусорка. Точнее, сначала мусорка, а потом наш дом.
– А между Буйным домом и мусоркой что?
– Гаражи! – на этот раз говорят одновременно.
– Гаражи?! И никакой стройки?
– Какая стройка? Общагу сто лет назад построили.
– В смысле, Гастелло 4 “А”?
– А ты адрес помнишь? – в глазах Геры смешинка. – Я уж думал, память потерял.
Подхватываю сумки.
– Пошли быстрее, а то на кино опоздаем!
Проклятие четвертого подъезда
Ржавые, местами неуклюже подкрашенные гаражи, сделанные по большей части из железнодорожных контейнеров, стоят на месте. О скандальном сносе этих чудовищ, о котловане под фундамент будущего десятиэтажного дома, о долгострое с обманутыми дольщиками, а уж тем более о возобновлении строительства через десятки лет новым подрядчиком никто не подозревает. Гордо торжествует смелый советский гаражный самозастрой. И лишь похмельное сонное первоянварское утро защищает незыблемую, как сам СССР, территорию железных монстров от звонких, пронзительно честных тостов и аппетитного дыма праздничных шашлыков.
Мусорка. Родная. Неухоженная. С переполненными баками. Без всяких там бетонных помостов и металлических ограждений. Настоящая! Давно так не радовали отходы и всякая грязь. Хорошо, земля присыпана чистым снегом. Вспоминаю маршрут от дедушки до родного дома. Ведь ни сантиметра асфальта на пути, исключая, конечно, тротуар у Буйного дома. Был бы привычный на Новый год батайский дождь, с ног до головы перемазались бы стопроцентно.
Ох! Гайдара, пять! Двор, милый двор! Видел его вчера, но картинки из сна (сна ли) закрыли память перспективами следующего века. Идеально ровная широкая проезжая полоса перед подъездами, ровные бордюры, большие кобры-лампы, новенькие ступеньки и кованые перила, домофоны на металлических дверях…
Ничего этого нет. Вот где точно определяешь разницу между сном и реальностью. Убого смотрится именно реальность. Спасает снег. Красив, зараза, пушист и нежен. Все огрехи бытия на его фоне пусты и простительны.
Погружаюсь в приятную пучину благодушия, а из дверей родного, крайнего четвертого подъезда выскакивает парень в черной ушанке, теплом черном пальто и меховых черных сапогах. В руках санки без спинки. Уши шапки развеваются как флажки на морском крейсере.
Дима?! Ерылкин?!
– Здорова, пацаны! Гулять будете?
– Кино будем смотреть, – отвечает Герман. – Примухинские музыканты.
– Немухинские, – поправляю на автомате, – хочешь, пошли к нам, посмотрим вместе.
В глазах Макса испуг и восторг храбростью старшего брата, приглашающего домой кого угодно, без всякой консультации с родителями.
Димка растерян. Душа мечется между перспективами скатиться с горки за домом и посидеть с дружбанами перед телевизором, наслаждаясь интересным фильмом.
– Ну чо, – уточняет Гера, – идешь? А то скоро руки оторвутся.
– Нет, – решает Димка, – надо будет опять у матери отпрашиваться, а я и так её час уламывал на улицу отпустить. Не буду рисковать.
– Ну, смотри… – Гера входит в подъезд. – Если чо, приходи.
Полумрак. Приятно пахнет мандаринами, хвоей, жареной картошкой, мясом и солеными огурцами. После слепящего снега с трудом различаю ступеньки. На первом этаже посветлее. До чего обшарпанные двери! Если это деталь сна, то честная. В восьмидесятые нет у людей таких бытовых, шмоточных запросов как через тридцать лет. Запачканности, замызганности, потертости – норма. Другое радует. Другое огорчает. Вон, справа угловая дверь. Вовка Чупахин живет. Одноклассник Макса. Трое их. Вовка и две сестры, Лида и Таня. Квартиру получили за рождение тройни. Живут прямо под нами. Планировка комнат такая же. Те же четыре комнаты. И какие проблемы у Чупахиных? Дверь замусоленная? Я вас умоляю! Родителям тройню поднимать на ноги. Чтоб умными росли, веселыми, полноценными строителями коммунизма или чего тут еще. А вы – двери. Кстати, Вовка еще не знает, какие штрафные удары готовит семейная жизнь. А ведь готовит по полной программе. Вернется Вова из армии, женится. Родит жена двух девочек и скажет: “До свидания!” Отберет детей и к маме. Злые языки потом разъяснят, что замуж она для того только выходила, чтоб детей завести. Мол, с детства жила так. С мамой. Вдвоем. Привыкла, и по-другому не мыслила. Вовка так, промежуточное звено. Использовала и выбросила. Может, и врут злые люди, но Вовку сильно пришатает. И физически, и нервно. От молодого веселого пацана, что орет сейчас за дверью, останется бледная тень. О, женщины – вам имя… Что-то нехорошее сказал классик. В будущем обязательно бы загуглил, что и какой именно классик, но тут до ближайшей библиотеки десять минут ходу. Не факт, что открыта первого января.
Женщины… Димка, что на горку побежал, тоже в нашем стояке проживает, только на четвертом этаже, и его тоже кинет жена. Причем с такой особенной жесткостью, что уйдет Димон в многолетний зеленый штопор, а на окружающих дам будет смотреть не иначе как с презрительной злобой и недоверием. А пока улыбается прохожим. Наивен и светел.
Опять же я, представитель пятого этажа четырехкомнатного братства, если верить сну, двадцать два года пребуду в типа счастливом браке, а потом ветвистые оленьи рога и скрипочное соло стальным смычком по нервам длиною в полгода. Сначала год будут тайные измены. Потом уйдет. А через два месяца, которые покажутся годами, пригласит на берег озера под шумящие на ветру ивы, к шелестящему камышу, и станет плакать. Она, видите ли, осознала, что сделала мне больно. Она, понимаете ли, рыдает ночами, скучая и мечтая вернуться от злодея, барыжащего героином и коксом, ко мне, такому хорошему, благородному и родному. Забери! Эти месяцы без тебя, в дурмане гашиша и похоти – худшее время жизни! И слезы. Крупные. Искренние. Профессиональные.
Я ж рыцарь. Воин. Читай – дурак. Верю. Люблю без памяти. Ни на что не обижаюсь. Возвращайся, любовь моя! Все будет хорошо, только не плачь, сердечко мое!
А ровно через три месяца воскресшей семьи не вернется с работы. Просто нет. Причем, днем ласково так по телефону: “Любимый, вечером гости придут, купи, пожалуйста, бутылочку моего любимого вина”. Любимый, конечно, купит немецкое вино Liebfraumilch в голубой бутылке, сядет с друзьями и будет ждать свое сокровище. Но в восемь вечера нет и в девять вечера нет. Мало ли что случилось на работе, может, задержали. В десять вечера взволнуется не только муж, но и гости. На звонки не отвечает. Телефон отключен. Батарея села?