Вдруг юродивый иерей Феофилакт выскочил из-за стола и, схватив диакона за косичку, выволок его из избы, приговаривая:
– Не ходи солдат с косичкой в храм благословенный!
Важный гость не успел даже опомниться, как оказался на улице. Отец Алексий был просто ошеломлен и как статуя продолжал стоять навытяжку. А матушка Аграфена, наоборот, нисколько не удивилась.
– Знаешь, батюшка, какое тут дело? – сказала она. – Вениамин мне сейчас сказал, что помещик его в солдаты отдает.
– В солдаты?! За что в солдаты? – заговорил, очнувшись, отец Алексей.
– Известно за что… За блуд. Он сейчас за помощью к тебе приходил. Ну чтоб ты за него похлопотал перед помещиком. А свой порок хотел скрыть. Только Феофилакт обличил его, непутевого. Да и то верно, разве можно блуднику диаконскую косичку носить да в благословенном доме, в храме Божием, служить?
– Вот оно как… Да что ж Феофилакт не возвращается так долго? – забеспокоился отец Алексий.
– Он и не вернется, – ответила Аграфена, выглянув в окно. – Наш юродивый уже вон где – на краю села. Пошел странник в путь-дорогу…
Сев на лавку, матушка вздохнула тем вздохом сердобольной русской бабы, который может протянуться через бескрайнюю степь и взволновать широкую реку:
– Ий-ии-йэх-ма… Битый, загаженный людской молвою, а все ж Божий человек батюшка Феофилакт. Вот ведь… Живет наш юрод в нищете и поругании, и не важно ему, как жить. Лишь бы ко Христу поближе. Блаженно живет…
От изумления отец Алексий до того приподнял правую бровь, что она оказалась у него чуть ли не за ухом. «Эвон как заговорила…» – подумал он и рассеянно спросил.
– Как так? А где ж он ночует? Где зимует?
– Принимают его крестьяне. Потому как почитают. Частенько в михайловском Покровском монастыре останавливается.
– Юродивый священник в женском монастыре?
– А что тут такого? Там знают, что отец Феофилакт – Божий человек. Прозорливец. Вот, например, однажды монахиня Аркадия пригласила его чай пить. А он сахару всегда помногу ест. Сладкоежка… Матушка Аркадия искусилась. На чай-то пригласила, а когда он пришел, подумала: «Он сейчас, наверно, весь мой сахар поест-похрумкает». Тогда отец Феофилакт взял пустую тарелочку, молча встал из-за стола, вышел на улицу, а вскоре вернулся. В тарелочке были маленькие комочки снега, слепленные наподобие кусочков сахара. С этими снежными комочками он стал пить чай. И все молча, молча… Матушка Аркадия не знала, куда со стыда деваться. Зато как усердно каялась потом! С тех пор эта монахиня стала очень внимательно к помыслам относиться.
А еще я слышала, что отец Феофилакт монахиням во всем пример подает. Постоянно молится. Что бы ни делал, так все с псалмопением. Даже евангельскую притчу о блудном сыне поет. А особенно любит молиться ночью. Порой всю ночь на молитве простоит, а днем юродствует. Это, значит, для того, чтоб его за праведника не почитали. Уничижает он себя перед людьми.
– Матушка, – изумился отец Алексий, – ты про моего учителя больше, чем я, знаешь! Откуда? И почему я узнаю́ о его праведной жизни в последнюю очередь?
– Батюшка, – изумилась в свою очередь матушка Аграфена, – кому ж, как не женщинам, первыми о праведниках узнавать?
– Но почему именно женщинам?
– Э, недогадливый… А почему именно женщинам открылось воскресение Христово? Да потому, что только они могли эту весть тут же разнести по всему свету.
– Эвон как… – проговорил отец Алексий и от изумления вновь приподнял бровь, только теперь уже левую, но она тоже оказалась у него чуть ли не за ухом. Вернув бровь на место, строго вопросил: – А что ты еще знаешь, женщина?
– Ну о воскресении Христовом тебе и без меня все известно. А вот о смерти нашего двоюродного племянника Саши Гумилёвского ты еще не знаешь.
– Как не знаю? Я ж на его похоронах был!
– Да я не о том… Ведь Сашина смерть его отцу иереем Феофилактом предсказана была.
– Как это?
– Да так. Задолго до Сашиной смерти пришел Феофилакт к Гумилёвским и запел: «Со святыми упокой». А Иван-то, Сашин отец, подумал, что это он ему смерть предсказывает. Но батюшка, закончив петь, на эти мысли так ответил: «Что за дурь тебе в голову приходит? Ты ведь не маленький…» Сказал и ушел. Ну, прошло время, и маленький, восьмилетний Саша умер. И если б не это предсказание, то неизвестно, как пережил бы отец неожиданную, внезапную смерть сына. Иван после похорон мне рассказывал, что как начинало у него сердце щемить, чуть не останавливаться, так он о предсказании вспоминал и успокаивался. «Сам Господь меня тогда посетил», – думал Иван. Тем и утешался.
– Вот это новость так новость. Что ж ты раньше-то молчала?
– Да я и сама только недавно узнала об этом.
Задумался отец Алексий и до поздней ночи размышлял о юродстве.
«Вот ведь как получается, – думал он. – Божии люди нас утешают, а мы насмехаемся над ними, ругаем их, со двора гоним. Феофилакта бьют, Феофилакта в каталажку сажают, а мы радуемся – давно пора дурачка за решетку упрятать… Казалось, чего ему священником-то нормальным не быть? Его бы уважали, любили. Не потому ли, что даже желание заслужить уважение других он считает греховным делом? А мы, наоборот, всячески стараемся вызвать к себе уважение. И добрые дела ради этого делаем. А угодны ли такие дела Богу, если они делаются не ради Него, а ради того, чтоб тебя зауважали?.. Да уж… Получается, что даже добрые дела могут быть небогоугодными. А вот юродивый Феофилакт знает только одно дело – бороться со своими страстями да со своими грехами. И уважает его не кто-то там из нас, смертных, а Сам Господь. Он и дар ему дал особый – познавать чужие грехи и способность так обличать грешников, что они исправляются. Вот и получается, что, оставив внешнее священническое служение, Феофилакт продолжает внутренне, что ли… Воистину Божий избранник, Божий человек».
Тихо, упокоенно стоит на горе около града Михайлова Покровская женская обитель. Пасха. Весна, как добрая хозяйка, шьет-прошивает землицу тоненькой зелененькой травкой, вышивает леса белыми ландышами, а поля желтеньким первоцветом.
У монастырской ограды сладко пахнут можжевеловые кусты. Собор в честь Архистратига Михаила плывет своим высоким-превысоким куполом с золоченым крестом прямо к облакам. А в соборе идет причащение. И вдруг во время этого святого таинства насельницы переполошились, как куры, почуявшие лисицу, а игумения растерялась до того, что даже прикрикнуть на них забыла. А все из-за того, что одна женщина, Марфа, подойдя к Чаше, закричала грубым мужицким голосом:
– Не надо меня жечь, не надо, я и так словно головешка!
И вдруг ее лицо на глазах у всех почернело, а потом словно пеплом покрылось. Двое крепких мужиков взяли Марфу под руки, попытались силой подвести к причастию, но не смогли.
Когда они отцепились от Марфы, она обмякла и, присев на лавочку у выхода, заплакала.
Подошел к ней юродивый Феофилакт и, подбоченясь, прокукарекал:
– Ку-ка-ре-ку, не царствуй лежа на боку! Причастие – это счастие!
– Да я-то об этом знаю. Бес не знает! А ты что, решил беса вразумить?! Так он тебя в бараний рог скрутит! Тебя, праведника. А уж я-то что могу с ним поделать? Как мне освободиться от него?
Женщина судорожно задергала маленькими, слабыми плечами и по-детски расплакалась. Горючие слезы царапнули ее щеки.
Обнял Марфу отец Феофилакт.
– Не печалься, дочка, так шибко. Пойдем-ка, родная, сходим с тобой на могилу блаженного Прокопия. Уж он-то не оставит тебя в беде.
Бесноватая безропотно покорилась.
Отец Феофилакт привел Марфу на могилку Прокопия. На кладбище то ли липы пошумливали пасхальной воскресшей листвой, то ли, пролетая над вечным покоем, тихохонько шелестели крыльями невидимые ангелы. Феофилакт блаженно улыбнулся и сказал:
– Хорошо-то как, Марфута… Пасха, Воскресение Христово. «Небеса убо достойно да веселятся, земля же да радуется, да празднует же мир, видимый же весь и невидимый: Христос бо воста, веселие вечное».
Потом юродивый иерей встал вместе с Марфой у креста блаженного Прокопия и стал читать молитвы. Что тут сделалось с несчастной женщиной! Она упала на могилу, стала биться о нее головой, царапать землю, брать в горсть, жевать и выплевывать. При этом истошно кричала:
– Не хочу, не хочу, не хочу!
А по окончании молитв отца Феофилакта упала на спину и умерла… Недожеванная могильная земля со слюной вытекла из ее рта и застыла, словно малюсенькая черная ящерица.
Юродивый подошел к омертвевшей Марфе и воскликнул:
– Кукареку! Не царствуй лежа не боку!
И женщина стала подниматься, стала восставать из мертвых. Пасха! Ее лицо из пепельного сделалось розоватым, даже детским каким-то. Так воскресла Марфа.
– Слава тебе, угодник Божий Прокопий, – прошептала она с умилением и запела: – «Воскресение Христово видевше…»
С тех пор беснование оставило ее.
Этот случай дошел до слуха архимандрита Илария, настоятеля Покровского монастыря в Солотче, тогда еще затерянной в глухой лесной Мещоре.
Отец архимандрит пожелал встретиться с юродивым иереем. И как-то, будучи в Михайловской Покровской обители, пригласил его в свою келью для разговора. Поговорили. А в конце беседы отец Иларий заметил:
– Ты вот всего-навсего заштатный, негодящий священник, а почитаешься повыше, чем я, архимандрит знаменитого, основанного самим князем Олегом Рязанским монастыря.
– Эка невидаль, – ответил иерей Феофилакт. – И разбойник может быть повыше архиерея. Вспомни-ка, кто первым в рай попал!
– Ну ты молодец! – рассмеялся отец Иларий. – Только, говорят, не причащаешься?
Иерей Феофилакт, до этого корчивший дурковатую гримасу, посерьезнел и тихо вымолвил:
– Я всем говорю: без причастия нет счастия. А я счастлив. Значит – причащаюсь. И духовник у меня есть. У него исповедуюсь и в грехах каюсь.
– Грешен, значит… А почитаешься праведником. Как так? Может, ты и мне, грешному, посоветуешь, как праведность стяжать? – спросил архимандрит Иларий.
– Не царствуй лежа на боку…
Вскоре отца Илария перевели в Задонский Рождество-Богородицкий монастырь. Как-то была там на богомолье девица Надежда, послушница михайловского Покровского монастыря. Встретилась с отцом Иларием. Он вручил ей книжку творений святителя Тихона и сказал:
– Передай это в подарок иерею Феофилакту. И скажи, пусть он мне письмецо напишет.
Вернувшись в Покровский монастырь, Надежда передала юродивому книжку.
– Батюшка Феофилакт, – сказала она, – отец архимандрит просил вас письмецо ему написать.
– Наш архимандрит, наверное, хандрит… – задумчиво произнес юродивый, – а ты, Наденька, когда царствовать будешь, не лежи на боку.
Надя ничего не поняла, но вскоре получила от юродивого иерея написанное каракулями письмо к архимандриту Иларию.
Оно было написано на листке, который Феофилакт не счел нужным не только запечатать, но даже хоть как-то сложить. Так и передал раскрытым.
Надя, взглянув на листок, подивилась каракулям, которыми оно было написано. «Как курица лапой», – подумала она, вчитываясь в несколько нацарапанных строчек. А когда прочитала их, то пришла в недоумение. В письме было написано: «Ваше Высокопреосвященство и Высокопреподобие! Когда наши рязанские паломники придут в Соловецкий монастырь, вы уж их, как начальствующий, примите, и учредите, и обласкайте. А Надежду сделайте игуменией». «Чепуха какая-то, – подумала Надя. – Какое Высокопреосвященство? Какой Соловецкий монастырь? И, в конце концов, какая из меня игумения? Как можно передавать такое письмо уважаемому архимандриту? А ну как рассердится и прогонит с глаз долой?»
Задумалась Надежда: «А может, все ж таки есть здесь что-то, мне неведомое?.. Ведь этот Божий человек – предсказатель. Вот и создание Покровского монастыря под Михайловом он предсказал».
И вспомнилась Надежде слышанная недавно история о предсказании юродивого Феофилакта. Лет с десяток тому назад на месте Покровского монастыря была богадельня, в которой жило несколько девиц да стариц. Живал в ней и отец Феофилакт. И вот однажды взял он клубок ниток и стал делать замеры вокруг богадельни, приговаривая: «Здесь будет монастырская ограда». Потом набрал камушков, выложил их в центре своих замеров и торжественно объявил: «А здесь будет престол монастырского собора!»
И десяти лет не прошло, как Покровский монастырь перевели на место, которое обозначил иерей Феофилакт. Вспомнив об этом, Надя отбросила все сомнения и с оказией передала письмо отца Феофилакта архимандриту Иларию. Вскоре отца Илария перевели в Соловецкий монастырь наместником. А наместники там служили по архиерейскому чину. Вот и стал он на место Высокопреосвященного. А Надежда постриглась в монахини с именем Раиса и впоследствии стала игуменией Покровской обители.
И несли бремя священноначалия архимандрит Иларий и матушка игумения Раиса, помня наказ юродивого иерея Феофилакта: «Не царствуй лежа на боку».
Юродивый Феофилакт. Иерей Феофилакт Авдиевич Никитин. Род. 8 марта 1779 г. в с. Хитрованщина Епифанского уезда Тульской губ. в семье диакона Богоявленской церкви Авдия. Окончил духовную семинарию. Женился, имел двоих детей. С 1806 г. служил священником в родном селе. В 1808 г. почислен за штат, «находясь в безумстве». Странничал. Часто проживал в михайловском Покровском женском монастыре. Скончался 30 авг. 1841 г. Погребен в с. Зимино Михайловского уезда Рязанской губ., напротив алтаря кладбищенской церкви.
Надо ли птичкой становиться?
Тульский мещанин Матвей Пляханов со своей супругой Клавдией допрашивали свою дочь, юницу Дуню, о том, с какой стати она собралась уходить в монастырь.
– Да посмотри ты на себя, Дунюшка, – увещевал ее Матвей, крестьянин-крепыш, от которого пахло ядреной махоркой. – Ты ж молодая, красивая, тебе замуж надо, деток рожать. Ну зачем тебе в монахини уходить?
– Да я, батюшка, в монахини-то, может, и не уйду, а вот девство свое соблюду. Может, Христовой невестой стану да тем и душу свою спасу.
Матвей, подивившись рассуждению, которое не ожидал услышать от своей дочери-тихони, взял себя в руки и умно заметил:
– А что, разве семейный человек свою душу не может спасти?
Дуня хорошо знала Евангелие и потому рассудила так:
– Почему не может? Может. Просто, по слову апостола Павла, безбрачным спасаться удобней. Несвязанному, батюшка, удобней на пути к Богу, чем связанному.
– Удобное безбрачие… Думай, что говоришь! И к чему тебе монастырь?
– Батюшка, народ как говорит? Молитва да труд от греха берегут. В монастыре грешить некогда! А оттого душа становится как птичка Божия! И радость от молитв бывает… тихая, умилительная.
Тут Матвей задумался. Птичка Божия… Радость… В чем она? Вина да яств он накушался вдоволь. Женщину познал. Богатство, пусть небольшое, нажил. Почет и уважение заслужил. А вот радости, такой, о которой Дунюшка говорит, не имел. Лишь в храме Божием после причастия невидимо вливалась она в душу, да и то, когда домой придешь и опять в заботы окунешься, с женой поссоришься, радость от причастия, как вода из решета, выливалась. А дочка-то верно говорит. В монастырях молитва да труд от греха берегут. И где она такой премудрости набралась? Видать, не зря ее с пятнадцати лет в Соловецкий монастырь на богомолье брали. Верно, там, в Преображенском храме, и преобразилась. Эвон какая богомольная выросла… Только ведь и в монастырях скорбей да болезней хватает. Здесь при случае хоть мы с матерью ее утешим, а там кто? Надо ли ей становиться Божией птичкой? Как бы крылышки наша Дунька не опалила, не упала да не разбилась.
– Ты, Матвеюшка, вот чего, – прервала его размышления жена Клавдия, – не в бордель же какой-то Дунюшка просится, не вертихвосткой хочет стать. Она ж за нас молиться будет. Грехов на нас целый воз да две тележки. Не отмолим мы их, не сможем.
– Это почему же не сможем! – вскинулся Матвей Пляханов.