[81]
Виктор Иванович был из той же семинарии, в которой когда-то учился Н. Г. Чернышевский. Так получались люди c contrario.82
Виктор Иванович был семейным человеком без всякого отклонения от нормы, его сын гимназист, зело озорной, был «завсегдатаем» студенческого катка.83
После революции, как передавали. В. И. работал где-то в канцелярии по линии «входящих» и «исходящих» бумаг.84
Sic transit gloria mundi!
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 721. Л. 15-18.
Василий Андреевич Нарбеков
Профессор, статский советник, доктор богословия Василий Андреевич Нарбеков85 читал нам лекции по церковной археологии. Этот предмет в отличие от других был единственным, где лекции сопровождались наглядными пособиями – различными альбомами, фотоснимками и картинами. Это был, так сказать, наш «голодный паёк» на потребность видеть то, что мы изучали. Отсюда понятен наш интерес к этому предмету. К сожалению, часов на предмет отведено было немного, и естественно курс был элементарным. При всём том мы получили знакомство со многими прежде незнакомыми нам понятиями, предметами и вещами, как, например, колоннами различных стилей, капителями, фресками, устройством базилик, надгробий. Мы познакомились с различными стилями архитектуры, со знаменитыми архитектурными памятниками, как за границей, так и в России. Мы познакомились с биографиями знаменитых архитекторов и т. д.
Конечно, В. А. не использовал всех, имеющихся в его распоряжении, возможностей. Как, например, можно было бы познакомить студентов с архитектурными памятниками в самой Казани, а этого не было сделано. Единственным, но едва ли убедительным, соображением в оправдание профессора можно указать разве на то, что лекции ему приходилось читать в горячую пору на четвёртом курсе, когда студенты заняты были писанием своих «кандидаток» и нужно было беречь их время.
Для общей же характеристики профессора нужно сказать, что он как-то неприступно держался в отношениях к студентам. В этом, вернее, была причина того, о чём речь шла выше.86
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 721. Л. 11-12.
Павел Петрович Пономарев
П. П. Пономарёв87 поступил в Казанскую духовную академию по окончании курса обучения в Пермской духовной семинарии в 1894 году. Когда мы поступили в 1909 г. в Казанскую академию, он был уже в возрасте 35-36 лет, имел учёную степень доктора богословия, звание профессора, был членом правления академии и по совместительству занимал должность помощника инспектора. Последняя его должность вызывала у нас всегда недоумённый вопрос: почему он взял на себя такие обязанности, будучи на вершине положения в академии? Чем привлекала его эта должность – наблюдать за «детьми» в возрасте от 20 до 25 лет? Лекции по догматическому богословию П. П. читал на третьем курсе и, следовательно, в течение двух первых лет обучения в академии мы имели с ним соприкосновение по административной линии.
Говорят, что «глаза [–] зеркало души человека», но это суждение можно расширить и сказать, что вообще и весь наружный облик человека в какой-то степени отражает его внутренний мир. Правда, бывает и так, что ни наружный вид, ни внутренний мир кого-либо ничего не говорят о человеке, и про такого человека говорят, что он человек-сфинкс. Речь эта клонится к тому, что, очевидно, не лишне описать наружность П. П., поскольку она является типичной для обрисовки его характера. Мы встретили П. П. в расцвете его физических сил. Высокого роста и крепкого сложения, он имел несколько грубоватые черты лица: лоб сильно нависал на глаза, нос в верхней части был вдавлен, а в нижней, наоборот, приподнят и приплюснут (курносый); на голове шевелюра тёмно-русых волос, на подбородке – жидкая растительность волос. Что сказать о глазах? Встречаются яркие характеристики глаз у людей; например, все, кому приходилось видеть Победоносцева, говорили в один голос о его глазах и взгляде: «взгляд холодный-холодный». Кажется, у Чехова или у Салтыкова-Щедрина встречается такое выражение: «глаза выцветшие, как у солёной щуки». Нет необходимости и повода для подобной характеристики глаз П. П., но можно сказать, что глаза его никогда и ничего не говорили. Мы никогда не видели его улыбки, как иногда бывает: увидишь улыбку человека, сразу откроется его душа, и думаешь: этот человек, вероятно, добряк. Мы никогда не видели раздражения или злого выражения в его глазах, как это иногда бывает: посмотришь на такового человека и невольно возникает вывод о нём: этот человек, вероятно, злюка. Мы, можно сказать, никогда не слышали его голоса. А ведь были случаи, когда он мог бы подойти и поговорить не скажем «по душам», а просто по-человечески. Взять, например, известие о смерти Л. Н. Толстого. Неужели он не видел возбуждения студентов? Неужели он не мог подойти и поговорить? Нет, это не входило в его обязанности. Или ещё возьмём такой случай, когда, казалось, Валаамова ослица заговорила бы, но он был нем. Студенты устроили забастовку в знак протеста по случаю недовольства питанием: объявили, громко говоря, голодовку, т. е. не стали выходить в столовую на обед и ужин. По существу это была чистая глупость, но правление академии объявило всех студентов уволенными из академии и предложило всем снова подавать заявления о зачислении с признанием «повинной». П. П. поручено было собирать эти заявления, и он их собирал, причём не говорил ни слова: ни за, ни против. Эпическое спокойствие! Ничто – ни голос, ни взгляд, ни вообще манера поведения – не выражали его отношения к этому факту. На посту пом[ощника] инспектора мы его видели в двух случаях: во время богослужений он стоял у задней двери, ведущей в церковь, через которую студенты входили в церковь и неподалёку от которой становились в свободном расположении, а не в рядах. Он стоял, казалось, безучастно ко всему окружающему. Молился? Не было заметно никаких внешних признаков этого. Следил ли он за студентами? Опять-таки, не было заметно этого. Когда нужно было за всенощной пойти к иконе или кресту, он шёл во главе студентов, становился потом на своё место у двери, а в конце богослужения молча уходил в свою квартиру. Он являлся в столовую на обед и ужин для наблюдения, молча стоял у последнего стола и давал звонки к началу и концу обеда и ужина. И это было всё, в чём видимо, зримо проявлялась его деятельность на посту помощника инспектора. Может быть, в этом именно и проявлялась особая мудрость П. П. – существовать в виде некоего символа власти.
На третьем курсе мы слушали лекции П. П. по «догматике». Догматическое богословие – метафизика богословских наук, – вероятно, самая трудная богословская наука. В основу его именно положен знаменитый тезис Августина88: «Credo quia absurdum est».89 Как эту науку преподнести юношам в возрасте 23-24 лет, уже с критически настроенным мышлением, так, чтобы затушевать absurdum и утвердить credo? Очевидно, только так, чтобы было горение credo, т. е. горячая убеждённость в предметах и положениях веры. Вот как, например, это выглядело в проповеди инспектора академии архимандрита Гурия в день 8-го ноября, в престольный праздник академии.90 Он говорил об архистратиге Михаиле и воинстве небесном в таких конкретизированных образах как будто изображал абстрагированную им картину Бородинского сражения с построенными на нём флешами. Вот это сила веры! Или как, например, иеромонах Иона91 в проповеди о тяжести войны утешал слушателей скорбью по этому поводу Богородицы. Он говорил: «А вы думаете легко ей, нашей матушке, видеть эти людские страдания»? Вот это сила веры! Когда протопоп Аввакум92, как он описывает в своем «Житии» изгонял бесов, то он верил в то, что есть бесы, он конкретно представлял их существование. Это и есть то, что выражено в словах Филаретова катехизиса: «вера есть уповаемых извещение, вещей обличение невидимых, т. е. уверенность в невидимом как-бы в видимом, в желаемом и ожидаемом как бы в настоящем». Нужно гореть верой, чтобы вопреки всякому absurdum доказать троичность божества. Было ли это в распоряжении и на вооружении у П. П.? Теперь, когда прошло много времени от «тех времён» и когда в памяти перебираешь лекции своих бывших профессоров, то если ничего не можешь вспомнить о содержании этих лекций, то, по крайней мере, вспомнишь о внешнем виде их на кафедре, о манере речи, манерах держаться на лекции. О Павле же Петровиче вспоминаешь только: вот он стоит у дверей в церкви или в столовой и… больше ничего память не сохранила; всё слилось только в этих образах.
Когда осенью 1908 г. мы приехали в академию, то узнали, что он женился на дочери протоиерея Екатерининской церкви Сердобольского.93 И первый вопрос у нас возник такой: как это случилось? Не сделался ли он «жертвой случая»? В самом деле, нам приходилось встречать некоторых наших профессоров в театре, так сказать, в «свете», или видеть в женском обществе, но П. П. никогда и нигде ни в чём подобном не видели. Кроме того, привыкши видеть замкнутым, persona «an sich»94, засохшим на своем «догматизме», мы прямо не могли себе представить его мужем и думали: «уж не оказался ли он в роли Каренина?» Но нет, Сердобольская не могла быть «Анной» уже потому одному, что брак был, очевидно, по французскому образцу: жениху сорок, а невесте 22-23 г.
На этом, кажется, и можно было бы закончить повесть о Павле Петровиче, если бы имя его не стало часто упоминаться в связи с новой обстановкой в жизни, с коренной переменой её после Октябрьской Революции. Слух прошёл, что П. П. перестроился в новых условиях на преподавание марксизма. Шутка это, притом злая, над ним и над новой действительностью или, правда? Впрочем, в данном случае нам важно не это, а то, какой же взгляд выражен по этому поводу на П. П. Где основания в прошлом П. П. для этой шутки или подлинной действительности? Как он мог, по представлению кого-то, спланировать с богословского «догматизма» на марксизм? Не значило ли бы это снять один мундир и надеть другой? Или: не значило ли бы это уподобиться сосуду, из которого вылили одно содержимое, скажем – вино, и влили другое, скажем – керосин. Но судить так о П. П. значило бы представлять его некой формой человека. Допустимо ли это, такое суждение о человеке вообще? Какое заключение можно сделать о нём на основании изложенного выше?
Был ли он карьеристом? По-видимому, да, а если, правда, что он так спланировал свою жизнь, то, несомненно – да! Молчалин новой формации.95 Чем можно объяснить его отчуждённость, замкнутость? Некоторую долю нужно отнести на счёт происхождения: северянин, о чём свидетельствовала и его грубо, топорно созданная наружность, но главное – гордое сознание учёного – доктора богословия. То, что он работал пом[ощником] инспектора нужно объяснить стяжательностью. Среди профессоров – докторов богословия – он был самым молодым. Он, между прочим, входил в комиссию профессоров, которой поручено было рассмотреть различные работы Антония Волынского – речи, проповеди и пр. – на предмет присуждения ему какой-то учёной степени. Вероятно, комиссия не успела это сделать ввиду революции. Если же она это сделала96, то можно не сомневаться, что П. П. в этом случае выполнял роль Молчалина.97
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 721. Л. 2-6 об.
Николай Иванович Ивановский
Профессор, действительный статский советник, доктор богословия – таким был Николай Иванович Ивановский98, когда он читал нам лекции в Казанской духовной академии по истории и обличению русского раскола и рационалистических сект. Он был лектором и создателем своей науки, единственной науки в академии, которая перекликается с нашим временем по линии борьбы с сектантами. На лекциях Н. И. легко можно было заметить, что значит, когда они строятся на основании живого жизненного материала, а не абстрактных построений мысли, во-первых, и человеком на основании его жизненного опыта, во-вторых.
Ему было около семидесяти лет, и черты некоторой дряхлости уже заметны были и в его облике – небрежность в отдельных аксессуарах лица (небрежный пух на голове, не собранный хотя бы в какое-либо подобие причёски) и некоторая неаккуратность в одежде, но живости его речи мог бы позавидовать любой молодой лектор. Он собственно не читал лекцию, а увлекательно рассказывал о том, как он создавал свою науку, о своём опыте по изучению раскола и сектантства. Он ходил взад и вперёд по аудитории, причём походка его была уже не безупречная – не твёрдая и не устойчивая и вёл разговор о величайшей трагедии в русской истории, когда люди одного и того же социального положения, живущие в одних и тех материальных условиях, разделились на два лагеря, враждуя друг с другом, считая инакомыслящих «греховными», зачумлёнными. В некоторых случаях он вёл рассказ с применением особого диалекта – жаргона описываемых им типов людей, и казалось, что слушатели конкретно их, этих людей, видели перед собой. Например, он так художественно описывал Рогожское кладбище в Москве99 и главу его Ковылина100, с какой старообрядческие секты описаны [П. И.] Мельниковым-Печерским в его произведениях «В лесах» и «На горах». Нам, уральцам, эти картины памятны по рассказам Д. Н. Мамина-Сибиряка.
Н. И. рисовал нам старообрядческое движение с момента зарождения его, в период разветвления на разные «толки»: беспоповцы, австрийское священство и различные промежуточные явления их – увлекательно, на основании собственного наблюдения и изучения, рассказывал он о различных сектантах: молоканах, духоборах, скопцах, дырниках, о сектах, возникших на почве своеобразных условий жизни русских тёмных людей; рассказывал о сектах, возникших под влиянием различных западных течений: о штундистах, штундо-баптистах, баптистах и др.
Ни у кого из профессоров на их лекциях не было такого случая, чтобы студенты задавали лектору вопросы и чтобы лекция приобрела характер хотя-бы небольшого диалога, а у Н. И. такие случаи бывали. Если при посещении оперы «Хованщина» М. И. Мусоргского образы выведенных в ней персонажей казались уже знакомыми, то это нужно отнести к тому, что они уже раньше ярко были изображены на лекциях-рассказах Н. И. В этом отношении он чем-то напоминал известного историка В. О. Ключевского, на лекциях которого, как передавали, прошлая Русь оживала в таких образах.101
Н. И. оставил после себя учёный труд, который являлся уникальным руководством для преподавателей раскола и обличения его в дух[овных] семинариях.102 Н. И. был родоначальником многих Ивановских, прославившихся на разных поприщах дореволюционной и после-революционной России.103
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 721. Л. 53-54 об.
Алексей Александрович Царевский
Первая встреча моя с профессором Казанской духовной академии, доктором богословия, статским советником Алексеем Александровичем Царевским произошла за год до поступления в академию, в 1908 г. при необычных обстоятельствах и в необычной обстановке. Дело было в Перми. Я встречал брата, студента академии, на пристани (это было в начале июня), и мы с пристани направлялись с ним в старый пермский вокзал (Пермь I). У входа в вокзал мы встретили солидного мужчину, пожилого возраста, «джельтмена» одетого, в обществе двух дам, причём, как мне показалось, изысканно предупредительного по отношению к дамам. Брат с ним поздоровался, и он ответил на его приветствие изысканно вежливо. Естественно, меня заинтересовал вопрос: «Кто же он», и как знаком ему брат. Не дожидаясь моего вопроса на этот счёт, брат сказал: «Это профессор Казанской духовной академии Царевский». Я описал картину этой встречи для того, чтобы в дальнейшем не описывать некоторых характерных черт профессора А. А. Царевского.
Трудно было определить возраст А. А. Высокого роста, крепкого сложения, стройный, подвижный – он, очевидно, казался намного моложе своих лет. Ни в густых волосах, ни в пышной бороде его не было никаких признаков седины. У него была чисто военная выправка, что его очень ярко выделяло среди других профессоров.104 Он входил всегда в аудиторию стремительно, бодро, с приветствием «здравствуйте, господа», садился на стул, чуть облокотясь на кафедру, вынимал свой конспект и читал лекцию. Он при этом, если можно так выразиться, «полу читал» и «полу говорил», но производил впечатление не читающего, а говорящего, произносящего речь человека. У него была прекрасная дикция, образная речь. Он был оратор, и это опять-таки резко выделяло его из ряда других профессоров. Естественно, всё это импонировало студентам, и он был у них в числе уважаемых и почитаемых профессоров.