Но дороги назад уже не было. Благодаря Элвису и тедди-боям массы британских мальчиков массово открыли для себя нечто, ранее неизвестное никому в их насупленной и сонной стране, за исключением узкого круга столичной элиты. Они открыли для себя стиль. И теперь вместе со всеми Пол встал в очередь в парикмахерскую Биолетти, рядом с автобусным кольцом на Пенни-лейн, чтобы дождаться, пока его по-мальчишески взъерошенные волосы взобьют в элвисовский кок и сделают зачесы по бокам, которые, будучи переплетены сзади, образуют силуэт, известный под названием “утиная гузка”. К сожалению, как и многие другие четырнадцатилетние элвисы, все будние дни он проводил в школьной форме, а поскольку на голове полагалось носить форменную фуражку, это означало конец любой прическе, не говоря уже о такой воздушной и неустойчивой.
В Институте существовали строгие правила по части одежды, за соблюдением которых следил лично директор, Дж. П. Эдвардс, известный как Баз (сокращенно от “bastard”, сволочь). И ни в чем не был большей сволочью, чем в вопросе фуражек, которые надлежало носить в любое время под страхом сурового наказания. Для Пола единственным способом выполнить это правило без ущерба для драгоценного хохолка было сдвинуть фуражку на затылок, на манер еврейской кипы.
Ученикам гимназий теперь тоже во что бы то ни стало понадобились тедди-боевские брюки-дудочки, которые британские родители ненавидели почти с той же силой, что и рок-н-ролл. Даже не особенно строгий Джим не мог смириться с “дудками” и требовал, чтобы широкие 24-дюймовые манжеты на темно-серых школьных брюках Пола оставались в неприкосновенности (притом что в детстве Джима, еще до Первой мировой, узкие в голени брюки носили все английские мужчины, включая премьер-министра).
Многие мальчики вступали по этому поводу в яростные споры со своими отцами – многие, но не Пол. Магазинов готовой мужской одежды, где продавались бы зауженные брюки, почти не было; обычно желающие относили свои мешковатые брюки портному-перешивщику, который “отнимал” нужное количество. Пол же ушивал у портного свои форменные штаны несколько раз и понемногу: сначала до 20 дюймов, потом до 18, потом до 16 – так, чтобы Джим не заметил убыли.
Он находил и другие способы провести отца, не прибегая к прямому обману. “Рядом с моим домом был портной, который все делал прямо при тебе, – вспоминает Иэн Джеймс. – Пол отправлялся в школу в штанах обычной ширины, а потом в обед ходил их перешивать. Если, придя домой, он услышал бы от Джима какое-нибудь замечание, он бы сказал: «Это те же штаны, которые ты видел, когда я уходил сегодня утром»”.
Чаще всего в автобусе, который вез его в школу, Пол сидел рядом с еще одним учеником Института – бледным мальчиком с серьезным видом по имени Джордж Харрисон, который жил в Спике на улице Аптон-Грин, недалеко от бывшего дома Маккартни на Ардуик-роуд, и отец которого, Харри, работал водителем на муниципальных автобусных маршрутах. Нередко, когда Пол садился в 86-й номер на Мэзер-авеню, за рулем оказывался мистер Харрисон, и тогда доехать можно было бесплатно.
Джордж был на год младше и классом ниже в Инни, поэтому в течение дня их разделяла социальная пропасть. Однако на пути в школу и из школы они вполне могли общаться как друзья. На Пола произвела большое впечатление история, демонстрировавшая значительную разницу между их семьями. После какого-то проступка Джордж получил самое обычное для Инни телесное наказание: один или несколько ударов деревянной линейкой по ладони. “Учитель промахнулся мимо ладони и попал по запястью, так что остался большой красный рубец. На следующий день его отец пришел в школу и врезал учителю по носу. Если б я пожаловался папе, что меня побили, он бы сказал: «Наверное, по заслугам»”.
После выхода “Heartbreak Hotel” основная часть разговоров Пола и Джорджа теперь посвящалась Элвису – его потрясающему голосу, его сногсшибательным нарядам, его гитаре, которая, казалось, была незаменимым инструментом для нагнетания женских страстей. Джордж рассказал, что его папа-водитель освоил гитару, когда служил в торговом флоте, и что у него самого теперь есть свой инструмент. Пол со своей стороны сделал гораздо менее сенсационное признание, что учится играть на трубе.
Вне школы его главным другом оставался Иэн Джеймс. Оба были привлекательными мальчиками, и оба одинаково одержимы своей прической и нарядами. Среди новых вещей, звучавших по “Радио Люксембург”, была “A White Sport Coat” американского кантри-певца Марти Роббинса (британцы King Brothers англизировали ее под названием “A White Sports Coat”). Пол разыскивал этот предмет одежды – белый длинный пиджак – где только мог и, наконец, достал экземпляр цвета овсянки с серебристой нитью, вызывающего “вислого” покроя, как у тедди-боев, и с клапаном на нагрудном кармане. Иэн тоже ходил с элвисовским коком и “утиной гузкой” и имел аналогичный пиджак бледно-голубого цвета.
Кроме того, у него имелся доступ к гитаре – как раз в момент, когда этот инструмент стал предметом вожделения британских мальчиков. Его дед возглавлял оркестр при приюте Армии спасения в Дингле, и Иэн вырос в доме, где всегда держали классическую гитару – тогда считавшуюся не более чем ритмическим инструментом заднего ряда. Когда началась скиффл-мания и у Пола появилась собственная гитара, Иэн, естественно, больше всего подходил на роль его партнера по музицированию.
Скиффл уходил корнями в американскую народную музыку времен Великой депрессии, когда обнищавшее белое население, которому обычные инструменты были не по карману, взяло в оборот стиральные доски, большие стеклянные бутыли и казу. В своей британской реинкарнации он представлял собой смесь из блюза, кантри, фолка, джаза и спиричуэлс – всех жанров, о которых большинство молодых британцев не имело до этого никакого или почти никакого представления.
Самой большой и на самом деле единственной звездой скиффла был Лонни Донеган – как и Пол, ирландско-шотландских кровей, – который первоначально играл на банджо в джаз-бэнде Криса Барбера. В 1956 году Донеган при поддержке барберовской ритм-секции записал скиффл-версию “Rock Island Line” из репертуара блюзового гиганта (и бывшего заключенного) Хьюди “Ледбелли” Ледбеттера. Пелось в ней о железнодорожном сборе на заставе в Рок-Айленде, штат Иллинойс, и вряд ли можно было найти тему более прозаическую, однако слово “рок”, произнесенное в любом контексте, теперь вызывало у школьников гормональную бурю. “Rock Island Line” занял восьмое место в чартах Соединенного Королевства и стал хитом по ту сторону Атлантики – беспрецедентный для британских музыкантов пример успешной продажи американского американцам.
Скиффл навевал романтическую мечту об Америке – в основном в образе товарных поездов, исправительных учреждений и скованных цепями каторжников-работяг, – но, в отличие от рок-н-ролла, она не омрачалась ассоциациями с сексом и погромами тедди-боев. BBC смягчилась настолько, что даже поставила в эфир радиопрограмму Saturday Skiffle Club (“Субботний скиффл-клуб”) и вечернее телешоу для подростков с железнодорожным названием Six-Five Special (“Экстренный в шесть ноль-пять”) и вступительной темой в том же жанре. Если рок-н-ролл был неведомой алхимией, производимой непостижимыми существами, то играть скиффл мог любой, кто обладал дешевой акустической гитарой и знал три простых аккорда двенадцатитактового блюза. Остальные необходимые инструменты изготавливались буквально в домашних условиях: “контрабасы” собирались из гулких пустых коробок, ручек от швабр и кусков бечевки, а рифленые стиральные доски – их скребли пальцами в стальных наперстках, издавая неистовый скрежет, – исполняли роль перкуссии.
Робких британских мальчиков, не замеченных ранее в особой музыкальности и готовых скорее совершить харакири, чем встать и запеть в общественном месте, словно ударило током. По всей стране расплодились – если точнее, разбренчались – подростковые скиффл-группы с немудряще экзотическими названиями: Vipers, Nomads, Hobos, Streamliners, Sapphires (“Гадюки”, “Кочевники”, “Бродяги”, “Лайнеры”, “Сапфиры”). Гитары стали пользоваться просто сумасшедшим спросом, настолько, что в какой-то момент даже было объявлено о национальном дефиците.
В ноябре 1956 года Пол был среди публики, пришедшей на концерт, который Лонни Донеган давал в ливерпульском зале “Эмпайр тиэтр”. Перед началом он слонялся неподалеку от служебного входа в надежде мельком увидеть Донегана, когда тот приедет на репетицию. Несколько местных фабричных убежали с работы с тем же намерением; Донеган остановился перемолвиться с ними парой слов и, узнав о незаконной отлучке, написал записку их бригадиру с просьбой не наказывать парней из-за него. На Пола, ожидавшего, что звезды в переносном смысле так же холодны и далеки, как настоящие, приветливое и человеческое обхождение Донегана с поклонниками произвело глубокое впечатление.
К тому времени “король скиффла” расстался с последними внешними признаками бродяг тридцатых годов на своих концертах и исполнял голоштанный репертуар Ледбелли и Вуди Гатри, будучи при черном галстуке и в сопровождении трио в смокингах, среди которых был виртуоз электрогитары Денни Райт. Соприкоснувшись с этим изысканным шиком, Пол, подобно своему тезке на пути в Дамаск, пережил момент обращения; с этого момента он сам возжаждал петь и играть на гитаре – что было невозможно для человека с трубой. Поэтому после концерта Донегана он спросил своего отца, нельзя ли обменять его деньрожденный подарок на нечто более полезное. Джиму Маккартни, как и всем музыкантам его поколения, рок-н-ролл и скиффл представлялись сплошной нечленораздельной какофонией. Однако, вспомнив, как его собственный отец, тубист духового оркестра, когда-то смеялся над его любовью к джазу и свингу, он решил проявить терпимость. В итоге Пол вернул трубу в музыкальный магазин Рашуорта и Дрейпера и выбрал вместо нее акустическую гитару Zenith: с эфами, расцветка рыжий “санберст”, цена 15 фунтов.
Учителем он взял Иэна Джеймса, во владении которого тогда уже был более совершенный инструмент – Rex с вырезом в корпусе, который давал возможность доставать самые звонкие ноты на нижних ладах. Иэн показал ему первые базовые однопальцевые аккорды, G и G7, и как настроить “Зенит” – что с его природным музыкальным слухом не составляло проблемы. Поначалу Пол играл как Иэн, с грифом, смотрящим влево, но для него это оказалось крайне тяжело и неудобно. Потом он случайно увидел фото американской кантри-звезды Слима Уитмена – такого же, как он, левши – и понял, что должен держать гитару наоборот, прижимая лады правой рукой и играя левой. Разумеется, из-за этого нижняя струна оказалась на месте верхней, так что ему пришлось вынуть все шесть струн и натянуть их в обратном порядке. Белая накладка на деке – по которой играющая рука скользит после звукоизвлечения – оказалась слишком прочно привинченной, и ее пришлось оставить на месте, вверх ногами.
Все это случилось меньше чем через месяц после смерти Мэри. Для Пола в его упрятанном от чужих глаз горе “Зенит” оказался шестиструнным спасением. Он играл на нем в любую улученную секунду, даже сидя в туалете – и внутреннем, и том, что во дворе. “Это стало у него манией… подчинило себе всю его жизнь, – вспоминает Майк Маккартни. – Гитара попала ему в руки в самый нужный момент и стала его убежищем”.
Он быстро начал подпевать своей игре, уже не подражая Элвису или Литтл Ричарду, а своим настоящим голосом. Голос был высоким и чистым, как ни у кого из тогдашних героев хит-парадов или вообще в поп-музыке, за исключением, пожалуй, джазового вокалиста Мела Торме. Плюс выяснилось, что при необходимости он способен придать ему немного наждачного рок-н-ролльного тембра.
Вдобавок он успел написать – или, как бы сказал его отец, “придумать” – одну песню. Носившая название “I Lost My Little Girl”, она выглядела обычным сочинением на тему разбитого подросткового сердца, но на самом деле была способом выплеснуть горе по поводу смерти матери. Она строилась на выученных у Иэна Джеймса аккордах, G, G7 и C, и именно Иэн был среди первых, кому он ее сыграл, сидя в своей спальне на Фортлин-роуд. “Это было сильное впечатление, – вспоминает Джеймс. – Я-то думал, что все песни сочиняют взрослые дяди с Тин-Пэн-элли[11]. Самому за такое взяться никому из моих знакомых даже в голову бы не пришло”.
Он хоть и был одержим гитарой, но не потерял интереса и к пианино, теперь вдруг оказавшемуся самым непрестижным среди инструментов. Он часто просил отца научить его, однако Джим, неизменно скромный и самокритичный, убеждал его, что научиться “как следует” можно, только если найти преподавателя и пройти все подготовительные стадии, которыми Пол пренебрег в детстве. Вспоминая пропахших камфорой старушек-учительниц, когда-то так ему не полюбившихся, на этот раз Пол позаботился о том, чтобы брать уроки у мужчины, и начал заниматься “с азов”, твердо решив к концу курса научиться читать ноты. Однако теперь ему было ничуть не интересней, чем в восьмилетнем возрасте, притом параллельно ему в голову приходили песни, для которых он всегда по наитию мог подобрать фортепианные аккорды. “Что-то заставляло меня все это придумывать, – вспоминал он, – неважно, насколько у меня хватало или не хватало умения”.
В кинотеатрах Мерсисайда теперь время от времени показывали и рок-н-ролльные фильмы, которые приходили из Америки. Они относились к категории так называемого “эксплуатационного кино” – состряпанные на скорую руку, в надежде заработать на очередной мании, пока ее не постигла ожидаемая участь. Большинство представляли собой дешевые черно-белые поделки, с неубедительным сюжетом и штампованными персонажами, служившими лишь как витрина для задействованных в фильме музыкальных исполнителей. Однако “Эта девушка не может иначе” (The Girl Can’t Help It), снятый в цветном формате “Синемаскоп” и шедший неограниченным прокатом по всей Великобритании летом 1957 года, оказался эксплуатационным фильмом, не похожим ни на один другой.
Предназначенный в первую очередь для демонстрации внушительных ста́тей Джейн Мэнсфилд, фильм был сатирой на рок-н-ролл с вставными номерами Литтл Ричарда, Фэтса Домино, Platters и Freddie Bell and the Bell Boys. Сексуальность, за которую осуждали эту музыку, присутствовала здесь в полной мере, однако в упаковке лукавой двусмысленности, как словесной, так и визуальной, она совершенно ускользала от цензоров. В самой знаменитой сцене, под закадровое звучание заглавной вещи в исполнении Литтл Ричарда, покачивающая бедрами Мэнсфилд идет по улице, причем у мужчин при виде ее лопаются стекла в очках, а молоко бьет оргазмической струей из бутылок.
Из музыкальных номеров в фильме два стали мгновенной классикой рок-н-ролла. Во-первых, “Be-Bop-A-Lula” Джина Винсента и его Blue Caps, первой рок-группы, в которой остальные члены выглядели не менее молодо и круто в своих голубых кепках, чем сам солист. Во-вторых, “Twenty Flight Rock” Эдди Кокрана, двойника Элвиса, одетого в тот самый свободный белый пиджак, игравшего на красной гитаре и, что было непривычно, умевшего подшучивать над собой: его подружка живет на верхнем этаже, лифт сломался, ему пришлось пешком преодолеть двадцать пролетов, и теперь у него подкашиваются ноги.
Пол с Иэном Джеймсом были среди первых выстроившихся в очередь на просмотр “Этой девушки”. Сразу после этого Иэн купил сингл с “Twenty Flight Rock” в магазине “Керрис” на Эллиот-стрит и ставил его раз за разом, пока не разобрал все гитарные аккорды, а Полу не удалось расшифровать и записать все слова. “После пары прогонов его затянуло, – вспоминает Джеймс. – Теперь он был Эдди Кокраном”.
В начале июля 1957 года Лонни Донеган снова попал в чарты и снова с двойным хитом: “Gamblin’ Man” и “Puttin’ On the Style”. Скиффл-группы возникали по всему Ливерпулю, но пока никто из них не стремился завербовать Пола, и он, казалось, тоже не торопился к кому-то присоединяться.
Айвен Воэн и Лен Гэрри, два мальчика, которых он знал по Институту, делили между собой басовые партии на ящике из-под чая в группе, называвшейся Quarrymen. “Айви”, известный умник из потока A, занимал особое место среди его друзей: у них было общее чувство юмора и общий день рождения, 18 июня. По случаю дом Айвена на Вейл-роуд в Вултоне выходил задами на дом лидера Quarrymen Джона Леннона, с которым тот тоже близко дружил.