На третий день гроб был поставлен на ночь в семинарской церкви. В церкви был полумрак. Глухо одна монашка читала псалтырь у изголовья покойного. В полночь три семинариста спустились к гробу, вглядываясь в лицо умершего. Один из них заметил какое-то отступление в причёске покойного, достал гребешок и поправил причёску.
… Среди сторожей был один, который был источником дани, по имени Кондратий. Он оказался участником похорон, а именно был вызван обмывать труп умершего. Он потом рассказывал любопытным людям со свойственным ему юмором. «Мы обтирали», – рассказывал он, покойника вином. Вина было дано порядочно. Мы и покойника, как следует, обмыли и ещё и осталось». «Ну, и что» – спросили слушатели. Кондратий блаженно ухмыльнулся и сказал,… «а остаток выпили». Как после этого не сказать, что в жизни бывают случаи, когда смешиваются в одно и трагическое и комическое.
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 18 об.-20 об.
*Авторский заголовок очерка: «Трагическая смерть С. Е. Кусакина».
Страницы прошлого Пермской духовной семинарии
1960 г.
«Что прошло – то сердцу мило…»
[В. А.] Жуковский.
Любимые места прогулок пермских семинаристов*
«Мне всё здесь на память приводит былое –
И юности красной привольные дни»
(Из [арии] Каватины князя в опере «Русалка»).351
Когда Александр Павлович Миролюбов, инспектор Пермской духовной семинарии, однажды спросил Александра Павловича Успенского352, ученика той же семинарии, о том, какое же последний выработал за время пребывания в Перми миросозерцание, Александр Павлович второй ответил: «только пермосозерцание». Ошибка Александра Павловича первого была в том, что он философскую категорию – миросозерцание связал с Пермью, локализировал. Этим и воспользовался Александр Павлович второй и очень остроумно ответил на поставленный ему вопрос. Но оба они в этот момент чем-то напомнили гётевских персонажей – Фауста и Мефистофеля, причём как это ни странно Миролюбов выступил в роли Фауста, ищущего смысл жизни, а Успенский – в роли Мефистофеля, надсмеявшегося над философскими порывами Фауста. Как показал ответ Успенского, созерцание Перми было вовсе не философской категорией, а обычным условием материального быта семинаристов.
Другое дело заключалось в том, что созерцание Перми было подчинено смене времён года и отражало различные настроения. В этом отношении оно было более созвучным музыке, например, блестящим «Временам года» П. И. Чайковского.353
Осень. «Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора: весь день стоит как бы хрустальный и лучезарны облака» (?).354 Северная пермская природа не часто баловала такой красотой, какую нарисовал в своём стихотворении Тютчев, но с высоты «Козьего загона» семинаристы не раз наблюдали в таком виде «Закамье» в лёгкой дымке лучезарной дали.355 Направо и внизу на Каме виднелись баржи, полные астраханских арбузов, и сюда-то именно происходило паломничество семинаристов осенью за арбузами. Здесь всё было полно фруктов, привезённых с юга. Телеги с огромными коробками подъезжали прямо по воде к баржам и с последних по лоткам арбузы скатывались в короба. Лавчонки против вокзала и у пристани ломились от яблоков и винограда.356 Телеги, гружённые фруктами, медленно поднимались в гору мимо мешковского дома. Сюда и приходили семинаристы полакомиться за пятачок яблоками и виноградом, а чаще прямо на баржу, где в складчину по пятаку покупали арбуз и тут же с ним «расправлялись». А то и просто так приходили посмотреть на пристанское движение, на «челкашей», которые грузили или выгружали пароходы, и прогуляться по пароходу.357
Сезонным было увлечение цирком, расположенным у западного выхода из городского сада.358 Сюда вела от семинарии аллея лип, а сад был любимым местом прогулок. Прекрасное создание предков, насадивших его, он и аллея осенью демонстрировали «природы увяданье», а в саду, где между лип попадались рябины, можно было наблюдать «в багрец и золото одеянье леса». Ротонда (беседка) в саду будила в воображении картины гончаровского «Обрыва» и тургеневского «Дворянского гнезда». Опавшие листья, повисшие ветви деревьев, капли, падающие с ветвей – всё это возбуждало в душе то чувство, которое так ярко выразил П. И. Чайковский в «Октябре». Особый оттенок грусти оставлял скверик у театра: в нём грусть природы соединялась с радостью встреч с кем-либо из «коричневых платьев». Через него проходили они иногда ватагой, и сад наполнялся весёлыми голосами.359 Расположенный у театра, он будил в памяти картины пьес, виденных в нём, и желание вновь увидеть эти картины.
Зима. Центром в городе становилась «Сибирка».360 Кто из бывших пермских семинаристов, уже давно уехавших из Перми, при случае не спрашивал «сущего» семинариста о «Сибирке»? У кого не было с ней связано много различных впечатлений: случайных знакомых, встреч, а, может быть, и решения судьбы?361 На «Сибирке» было так много мест, которые влекли к себе заманчиво и увлекательно. Ещё в 1902 г. в дворянском собрании устраивались танцы, с открытым входом на них, и поклонники Тельпсихоры362 устремлялись на танцы, надевши на руки бальные перчатки. Потом фантазировали, что кто-то, кажется, такой-то (имярек) танцевал с дочерью губернатора.363 А какую притягательную силу имело здание, со второго этажа которого выходили «синие платья»!364
Часто заходили семинаристы в магазин Ольги Петровской.365 Здесь можно было иногда видеть Василия Яковлевича Струминского, роющегося в шкафах с книгами в поисках нужной ему книги.366 В оперные сезоны в витринах магазинов выставлялись фотоснимки с артистов в самых различных ролях. Наконец, на «Сибирке» была городская читальня, в которую семинаристы любили заходить просмотреть журналы, и вблизи неё был театр.
Хороша была «Сибирка» в вечерние часы, когда на ней было много гуляющих. Сюда и устремлялись семинаристы.367 Здесь же происходили свидания.
Масленица. Центром прогулок становился проспект (Кунгурская улица). Здесь вереницей двигались тройки, пары, рысаки и просто извозчичьи зимние экипажи. Движение доходило до семинарии и, конечно, среди гуляющих по тротуарам и проспекту были и семинаристы. Не было видно их только на катках: не было заведено спорта.368
Весна. Прежде всего, оживала Кама. Во время ледохода все стремились наблюдать за движением льда на могучей реке. Любимые места прогулок у всех семинаристов были «Козий загон» и набережная Камы по направлению к мосту. … Весна есть весна, и она всё преображает на свой лад. Обыкновенная улица преображается и манит к себе. Куда ни пойти – всё манит к себе и весь город, с пробуждающимися садом, аллеей лип и скверами становится местом прогулки. … Поставлены пристани и появились первые пароходы. На некоторое время прогулки направлены на пристани и пароходы. И, наконец, за Каму! Поездки за Каму369 в своём, так сказать, классическом виде с самоваром, чайными приборами, – вероятно, существовали только до революции 1905 г., а потом в период реакции заменены были продажей ромашек на лечение туберкулёзных. Потом, со временем, они вновь вошли в силу, но это было уже не то: не было такого широкого размаха, как прежде. Лодки брали напрокат у пристаней, нагружали всякой всячиной, бережно усаживали «смаков» в зелёных платьях (епархиалок)370 и в составе 3-4-х лодок выезжали «на простор речной волны». Двигались по диагонали вправо, чтобы не снесло сильно к низу. «Смаки», конечно, боялись, но зато какой простор был для «рыцарей» проявить смелость, силу, ловкость и успокоить их. Обязательно пели. Но вот и берег. Мать-природа! Как ты всё-таки щедра! И как скоро ты меняешь свой снежный зимний наряд на зелёный луг, цветы, зелёные кустарники и щебетанье птиц. Пели, играли, танцевали, рвали цветы, делали букеты, в классическом виде – пили чай, а позднее – бутерброды и фруктовую [воду]. … А потом воспроизводили настроение этих маёвок в песнях на семинарских вечерах.
Привет весне.
Привет тебе, красавица,
Но где же ты? Я полон грёз и пылких
Ожиданий… Мой друг, пойми меня:
Люблю, люблю тебя.
Заголовок этот был только ширмой, за которой скрывался смысл горячего романса для исполнителей trio.371 Иначе его не разрешили бы исполнять на вечере.
Или: Звёзды блещут точно очи,
Соловей в лесу поёт.
И подругу в сумрак ночи
На свидание зовёт.
И счастливый и довольный
Он порхает перед ней.
Мне завидно птичке вольной,
Милый друг, приди скорей!
Или: Повеяло черёмухой, проснулся соловей.
Уж песней заливается он в зелени ветвей
Учи меня, соловушка, искусству твоему.
Пусть песнь твою волшебную прочувствую, пойму.
Пусть раздаётся песнь твоя – могуча и сильна.
Пусть людям в душу просится,
И пусть живёт она,
Как первая черёмуха, как первый соловей.
И только ли эти песни навевали эти маёвки?
Весна и юность – что может быть лучше этого сочетания, а маёвки были их выражением и воплощением.
Организация продажи ромашки в день 1-го Мая была рассчитана на то, чтобы отвлечь внимание от революционных выступлений и противопоставить им филантропические цели – помощь больным туберкулёзом. Сколько помнится, на продажу ромашек семинаристов организовывали А. П. Миролюбов и Н. И. Знамировский.
Семинаристы, не все, конечно, но в значительном количестве были участниками этого мероприятия, но они в нём видели только филантропическую сторону, а о политическом значении узнали уже позднее.
Поездки за Каму повторялись и во время экзаменов, в перерывах между ними, в том случае, когда складывалась благоприятная ситуация для этого и для семинаристов и для «смаков».
Весной вся Пермь преображалась: сад и скверы наполнялись гуляющими. «Сибирка» приобретала новый вид: гуляющих было ещё больше и вся масса их была оживлённее, веселее. Скверик у театра тоже оживал.372 В «Козьем загоне» появлялись цветники. В общем городском движении там и здесь мелькали фигуры семинаристов – созерцателей Перми.
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 131-136 об.
*В «свердловской коллекции» воспоминаний автора отсутствует. Информация частично представлена в очерке «Старая Пермь (из воспоминаний пермского семинариста)».
Семинарский сад весной*
Он вообще не блестел красотой: в нём росли только тополи. Не было достаточного надзора за ним. Кроны тополей были запущены, и весь сад скорее походил на беспризорника. Весь уход за ним состоял только в том, что убирался мусор с аллей и опавшие осенью листья. Две точки в саду были рассчитаны на внимание посетителей его: беседка у стены, прилегающей к обрыву у Камы и набор кое-каких физкультурных предметов у ректорской квартиры. Весной и та и другая точки заметно оживали: в беседку приходили вечером, когда на Каме зажигались бакены, пристани были освещены, по реке ещё сновали пароходики, лодки, но была уже ночь и приглушённые разговоры прохожих. Картина созвучная тому настроению, которое вызывает баркаролла П. И. Чайковского «Июнь». В этот именно момент хотелось петь, и семинаристы пели. Далеко, далеко разносились их голоса. Но в каком-то году, когда семинаристы вернулись с летних каникул, беседки не оказалось. Её обвинили будто бы в том, что через нее перелезали ищущие «разрядки» у Парфёныча.
Семинаристы спортом не занимались, но весной подходили к физкультурным приборам, чтобы расправить мускулы и весь корпус от сидения за подготовкой к экзамену. Во время экзаменов не приходилось много разгуливать по городским скверам, и в этом случае сад компенсировал то, что в других случаях падало на первых. Кроме того, в саду были места, где можно было уединиться для подготовки к экзамену. Одним словом, семинарский сад весной оживал: после ужина семинаристы гурьбой направлялись в него и расхаживали по аллеям подобно тому, как зимой расхаживали по коридору.
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 136 об.-137.
*В «свердловской коллекции» воспоминаний автора отсутствует.
Сезонные традиционные лакомства*
Зимой в коридоре, ведущем из главного корпуса в столовую, производилась бесконкурентная торговля пирожками пирожника Половникова. На пятак два горячих пирожка по выбору или с мясом или с вареньем. Это был придворный поставщик. О нём знал вахтёр у ворот и пропускал через ворота. Позднее, когда Половников поставил дело на широкую ногу, у него был помощник-мальчик, который и являлся на большую перемену во время уроков. Говорили, что Половников со временем купил дом, дал гимназическое образование дочери. Одним словом, «попил семинарской кровушки».
Весной в Перми по городу сновали продавцы мороженного, малиновой или лимонной воды и продавцы пареных груш и яблок. На толкучке и «обжорке» (пельменные ряды у калачей) продавали «кислые щи». Сезонными поставщиками лакомства семинаристам были продавцы мороженного у двери, ведущей с мраморной лестницы внизу во двор. Сюда ежедневно в час, совпадающий с окончанием семинарского обеда, являлся продавец мороженного – лимонного или шоколадного на сливках. Стаканчики были рассчитаны на цены в пять и десять копеек. В разное время дня, но чаще под вечер с улицы, проходящей мимо семинарии, раздавалось пение, которое, вероятно, могло бы поспорить с иерихонской трубой: «Садовые сладкие пареные груши, дули!» Певец выпевал определённую мелодию. Любители выходили и покупали. Какие всё-таки тогда были патриархальные времена!
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 137 об.-138.
*В «свердловской коллекции» воспоминаний автора отсутствует.
Черты семинарского быта*
Ревнители мод.373 Ещё А. С. Пушкин в эпиграмме на Сперанского указывал на какой-то у него «образ семинарский». Что же мы наблюдали в «образе семинарском» в наши дни? Нужно сказать, что мы были живыми свидетелями эволюции, причём стремительной эволюции «семинарского образа». Традиционный сюртук с жилеткой на наших глазах уступал место визитке и позднее ещё куртке с закрытым воротом. В полных правах сохранялось крахмальное бельё с галстуком при визитке и воротником при закрытом вороте. Сюртук сохранялся для торжественных случаев, например, у распорядителей на вечерах. Наряду с чёрными визитками входили в моду цветные, например – серые. Большие изменения претерпели брюки, а именно пришла мода носить узкие брюки со штрипками, а поверх тужурок широкие ремни. Внедрению этой моды много содействовал перешедший в нашу семинарию сын секретаря консистории Вишневский. Началось соревнование в новой моде, причём сторонником крайностей скоро показал себя Вася Мичков.374 Про него говорили, что брюки он натягивает на себя с мылом, а ширина ремня у него походила на корсет. Из верхней одежды оставались традиционное чёрное пальто с бархатным воротником и фуражка с бархатной шейкой, в летнее время на верх фуражки надевался белый чехол. В моде были башлыки. В зимнее время семинаристы обычно ходили с поднятым у пальто воротником, а поверх него привязывали башлык. Это, так сказать, типичный «образ семинарский». Не обходилось в области мод и без курьёзов. Так, после японской войны как ураган пронеслась мода на папахи, причём поклонники этой моды иногда увлекались через край величиной папахи. Появились на головах кое у кого целые горы меховых шапок. Дело приняло такой оборот, что наш инспектор А. П. Миролюбов стал уже увещевать не злоупотреблять величиной папах.
Особо нужно сказать о моде на шевелюры. Шевелюра – это причёска a la Бетховен или Антон Рубинштейн. Тон всем задавал в этом отношении семинарист Чирков. Небольшого роста, коренастый, с короткой шеей, он сбивал свои волосы в целую копну. Ему подражали все, кому только волосы позволяли это проделывать, хотя бы с не столь большой шапкой волос. Считалось, например, что басы, а особенно октавы, должны обязательно иметь шевелюру. Борьбу с крайним увлечением шевелюрами опять-таки вёл А. П. Миролюбов. Он вышучивал таких «модников».375 В 1906-1909 гг. шевелюра сошла из моды, и когда мы учились в шестом классе и Мавровский ставил в заведённом им журнале оценки за наши прически, то эти оценки больше всего относились к так называемому косому ряду и в редких случаях к «ерошке», но шевелюра уже не значилась в ряду причесок.