Это пишет моя девочка, которая, как мне казалось, просто тонула в любви и обожании в семье! Мы с мужем и два брата всегда обращались с ней как с принцессой – так мне виделось. Ан вот, любви всегда, оказывается, не хватает. Слишком много ее точно не бывает. Вполне возможно, что я, так интенсивно «отталкивающаяся» от модели любви моих родителей (вырастила меня все же бабушка), – тоже не даю ее в нужном количестве. Вечный дефицит любви, нарушение ее обмена… Тогда как, по меткому замечанию психолога Людмилы Петрановской, удовлетворенная потребность в любви – освобождает.
Ребенок, «дополучивший» ее от близких, не зависит от чужих оценок и не сомневается в своей значимости в этом мире. Не путать, конечно же, с гиперопекой: слишком опекающий ребенка родитель, не дающий ему принимать самостоятельных решений и подчеркивающий свою значимость в его жизни, – на самом деле самый что ни на есть «недополучивший» в своем детстве и внутренне желающий быть гиперзначимой фигурой в жизни ребенка – до патологических проявлений, описанных на горьких страницах сайта «Токсичные родители»…
•
В клинике мы приобрели новых «сотоварищей по депрессии», которые так же невидимо, но с полной отдачей сражались за свою жизнь – казалось бы со стороны, «при полном здоровье» и при полном комплекте родителей, навещающих их, как и я, с пакетами еды… А как нам еще было проявлять свою любовь и заботу?..
Вот что писала про свои открытия дочь:
«Мы с девочками в клинике стали анализировать такой момент. Мы выясняли, какие у нас самые тяжелые пороки. Одна говорила: зависть. Другая: жадность. Мой порок был – гнев. Я всегда легко приходила в это состояние, могла закричать, подраться, если мне казалось, что кто-то меня обижает. Так вот, в тот момент я поняла: мой гнев – это моя броня! Что этот порок на самом деле спасает меня от окружающего мира. Это как панцирь под кожей: всем кажется, что я такая мягкая, нежная, кто-то пытается меня уколоть – а под кожей – сталь моего гнева! И обидчик ломает свои колющие предметы. Мой гнев – это ответ: „Идите все! Я хорошая! И не дам себя проткнуть!“ Так я поняла, что мой гнев – правильный и праведный. Он спасает меня.
Сейчас я знаю, что бывают срывы, бывают панические атаки, которые неожиданно посреди дороги могут сковать тело и душу каким-то смертельным ужасом, от которого, кажется, нет спасения, ты вот-вот погибнешь и сердце выпрыгнет или остановится… Но я стараюсь полюбить себя, и от этого мне стало не страшно. Как только я почувствовала эту любовь к себе – ты знаешь, у меня очень сложные отношения с Богом, мы с Ним как-то еще в диалоге, я с Ним как будто не договорилась о многом… но это сродни чувству, что Бог все-таки меня любит. Потому что меня есть за что любить! Когда я себя не любила – Бог тоже как будто не обращал на меня внимания, такую ненужную. И когда пришла любовь – моя к себе и как будто Бога ко мне, – я стала источать любовь. Она стала выливаться из меня. Ты знаешь, у меня есть хорошие друзья. И есть лучшие друзья. Вот у нас такая женская дружба (пошляки те, кто о ней говорит издевательски). И негласный договор: любая из нас в любую минуту бросает все и бежит спасать друга. Так было уже тысячу раз. Когда в тебе появляется любовь, это выглядит конкретно так. Мне звонит, например, в полночь моя любимая подруга Ниночка, у нее депрессия. Она сидит в кафе и не может выйти на улицу из-за приступа панической атаки. Я не говорю ей: „Держись“ или там „Ну, может, возьмешь себя в руки“ – я просто беру такси и еду к ней. И сижу и разговариваю с ней в кафе, пока ей не станет легче. И везу ее к себе на ночевку, и мы всю ночь разговариваем. Потому что я друг и могу с ней поделиться. И мне от этого тоже становится легче».
•
Когда дочь вернулась из клиники, у меня все еще было мало сил – помочь ей. И моя внешняя деятельность (напудренный нос, вкусные обеды, бодрые слова) не могла никого обмануть. У меня появился бзик: я стала тщательно убирать все в доме, мыла полы и посуду, покупала цветы и много еды. После периода, когда все это делать не было сил, внешний порядок в доме и наличие еды в холодильнике казались прикрытием от внутреннего кошмара. Я все еще не научилась двум вещам: быть сильной и быть слабой. Быть слабой – значит признать, что «ресурса» пока маловато и надо уметь просить о помощи. Не обладая этим даром, я «работала под прикрытием» своих внешних активностей, внутренне истекая кровью – молча, со сжатыми зубами. В моем окружении некому было подсказать мне, что это не самая удачная позиция. И дети, очевидно, считывали мое внутреннее состояние – даже при наличии обедов, вымытых полов и записанных на радио программ.
Дочь продолжала борьбу со своей депрессией в этом моем «полуприсутствии». Но отец не зря так гордился ее стальным характером. Когда он рассказывал, как она в протестном порыве выбежала на мороз в футболке, он не знал, как понадобится ей эта сталь, которая продержит ее, все еще без моей активной помощи, в ее пограничном состоянии, не позволяя скатиться в пропасть. Борьба за жизнь продолжалась – но и это было только начало…
•
Есть еще один важный момент, о котором надо сказать в связи с депрессией подростков. Помогает ли депрессивным подросткам вера в Бога? Безусловно! Но по моим наблюдениям – Бог действует в жизни человека настолько незримо, что, лишь оглядываясь назад, я вижу, какую «крутую» работу проделали наши Ангелы Хранители (признают или не признают их присутствие мои бунтующие подростки), сколько пропастей мы пролетели «на полной скорости», почти не заметив!
Иногда в процессе нашей борьбы за «жизнь после жизни» я слышала советы о том, что всем этим страдающим подросткам, равно как и моей девочке, надо просто пойти на исповедь и причаститься – и их депрессия отступит. Я встретила экстремальных православных психологов, которые говорили мне о депрессии и суицидальном поведении как о гордыне и душевном (духовном) повреждении. Хочу, во-первых, привести цитату. Профессор, заместитель директора Психического института здоровья Василий Каледа ответил на это в одной из своих лекций о депрессии: «Спаситель сказал в отношении бесноватых, что сей род изгоняется только молитвой и постом. Когда помогают антидепрессанты, значит, другая причина…»
А во-вторых, о бунте подростков «против Бога» я имею свое мнение – и оно совершенно частное. Мои дети родились и выросли в православной семье, со многими перегибами на местах, которые неизбежны у родителей-неофитов. Это наше «усердие не по разуму» и жаркий новоначальный пыл – я верю – были сполна компенсированы той любовью и благодатью, которая дается начинающим путь в христианство – авансом. То есть вот тебе, начинающий православный родитель, благодати столько, сколько унесешь. Дети причащались Христовых Таин, радостно ездили с нами в церковь, пели в церковном хоре.
Потом они стали тремя подростками. Подростки – это сложные, иногда трогательные, иногда замкнутые, но всегда искренние создания. Они ищут Бога и смысл. Они провели детство в наших с мужем исканиях – мы ведь не родились православными. Мы ими пытались стать в течение нашей жизни. И наши дети прошли с нами все этапы наших попыток, проб, ошибок, надежд и провалов. То, что в детстве было для них совсем-совсем очевидно, – что родители правы. Во всем. И когда поднимают их в шесть утра и заставляют выстоять длинную службу в церкви. И когда мама и папа сами просыпают литургию, потому что накануне гости разошлись под утро. И когда родители читают полночи молитвы. И когда они до утра спорят на кухне на философские темы с друзьями или друг с другом.
Потом дети вошли в возраст, когда поняли, что родители неправы. Тоже – во всем. Старший поступил на философский, снял с себя крестик и сказал, что первые христиане крестиков не носили. Дочь сказала, что чувствует, что Нечто есть, но должна сама решить, как Оно называется. Младший просто посмотрел на всех и сказал, что старшие – они умные, значит, ему тоже не нужно в воскресенье так рано вставать на литургию, он и так всю неделю рано встает.
Я расстраивалась. Я молилась. Я пыталась указать, что первые христиане не носили кресты – потому что на них распинаемы были. И что мы прекрасно знаем – ну мы же с папой знаем! – как зовут Это Нечто. И так далее. Потом я встретила умного священника. Он сказал: «Их детство было связано с Богом, с церковью, с литургией, с Евхаристией. Они будут выяснять свои отношения с Богом, им это нужно. Но если вы не будете на них за это обижаться и перестанете возвращать их обратно в церковь во что бы то ни стало – вы оставите им тропинку назад, домой…»
Я успокоилась. Я больше не катехизирую своих детей. Наши отношения стали лучше и свободнее. Я одна встаю в воскресенье на литургию. Старец Паисий Афонский говорил: «Пусть матери больше говорят Богу о детях, чем детям о Боге». Я надеюсь, мои дети вернутся. Домой.
Глава 3
Для тебя и для него, или О начальной травме
В ожидании своего первенца я собирала и публиковала самый разнообразный материал про материнство, естественные роды, младенческий возраст, «донашивание» ребенка после родов (моя профессия журналиста помогала мне). Вся эта информация нужна была не только читателям: я хотела, чтобы, когда младенец выйдет из меня на свет – у меня была четкая инструкция по его выращиванию. По кусочкам, по фрагментам я собирала те сведения, которые сейчас можно в полном объеме найти у хороших психологов, опытных акушерок, мудрых мамочек. Конечно, все равно первое время один на один с ребенком – а бабушек и дедушек рядом, как водится, не было – это время противостояния тебя и твоего маленького человечка огромному количеству советов, поступающих извне из вроде бы солидных источников: врачей-педиатров, твоих старших родственниц, книг (в 90-е, на которые пришлось детство всех моих троих детей, это были книги доктора Спока, заботливо принесенные, как правило, мамой или свекровью)…
Первый и, к счастью, последний совет, которому я лишь единожды последовала, «от доктора Спока и иже с ним», – это «дайте ему накричаться». Этот опыт настолько запечатлелся у меня в памяти, что я до сих пор готова всхлипнуть, когда вспоминаю тот день. Было так. Замученная непривычным непрерывным общением с новорожденным, я решила как-то раз все же «дать ему накричаться», как заклинание повторяя про себя: «Пусть он поймет, что я не всегда могу сразу подойти, он же сыт, он же переодет, мы же уже погуляли…»
Я вышла на кухню и с независимым видом начала заваривать чай под нарастающее младенческое бурчание, в котором слышалось недоумение моей нерасторопностью. Когда недоумение моего проснувшегося малыша стало переходить в беспокойство, а потом в явный испуг, я почувствовала, что не очень понимаю, куда именно наливают кипяток для заварки. Когда в его воплях послышались нотки отчаяния – я поймала себя на том, что стою у двери и почти скребу по ней ногтями. Должна сказать, что довольно быстро сломалась: уровень стресса от моего странного воспитательного порыва намного превышал совместимый с жизнью. Когда я наконец подхватила на руки и приложила к груди мокрое, красное и перепуганное дитя, оно посмотрело на меня с незабываемым выражением горя и укора – иначе не могу передать этот взгляд и всхлип перед новым погружением в мое тепло… До сих пор рада, что после этого я выбросила книжки доктора Спока и перекрыла канал трансляции полезных советов в формате: «оставьте его одного, он же может кричать из вредности», «не приучайте его к рукам, сами же потом пожалеете» и «кормление по часам – залог вашей будущей счастливой совместной жизни»…
•
Все это я рассказываю, чтобы еще раз подчеркнуть: понимать, что проблемы наших детей оттуда, из детства, – больно, но необходимо. Диагноз – половина пути к выздоровлению.
Когда ребенок только рождается, его сознание еще максимально находится в хаосе, оно расфокусировано. Он находится в мире образов, фантазий, теней. Постепенно сознание начинает структурироваться. Он начинает узнавать маму, ее лицо. Жизнь начинает приобретать все больше конкретики. Маленький ребенок в возрасте нескольких месяцев фиксирует мамин образ, радуется ей, и для него очень важен эмоциональный контакт с мамой в этом возрасте.
Психотерапевт Константин Владимиров рассказал о таком довольно страшном эксперименте: мамам 8–9-месячных детей давали задание играть с ребенком, который сидит в коляске, и вот мама играет, веселится – но в какой-то момент вдруг останавливается и делает каменное лицо. Просто смотрит на ребенка – но с неподвижным лицом. Что происходит с малышом? Сначала он пугается, начинает кричать, пытается привлечь внимание, потом начинает плакать, у него начинается истерика. А задача мамы – оставаться с каменным лицом.
Что происходило дальше? Надо сказать, что часть мам просто не выдерживала. Но у тех, кто продолжал эту «игру», в какой-то момент дети просто… замирали! Здесь срабатывает такой инстинкт: «Чтобы не перенапрячься, чтобы не умереть, чтобы на крик не пришли в пещеру хищники и не съели меня – нужно замереть». И ребенок это делает. Он отстраняется от мамы и замолкает. И вот здесь происходит первая фиксация депрессивного опыта. «Тот объект, на который моя психика обычно реагирует, за который она цепляется, та единственная опора, что есть в моей жизни, – почему-то разрушилась, эта опора не живая. Я не знаю, что делать. Я кричу – опора не оживает. И тогда единственное, что мне надо сделать, чтобы я не разрушился в своем хаосе, – я должен уйти во внутренний мир».
Ребенок успокаивается не потому, что ему стало легче. Он замолкает, чтобы его не съели условные хищники. Срабатывает заложенный в него механизм защиты. Но при этом он переживает невероятный ужас.
И вот здесь формируется первый опыт тотального одиночества. У психики есть такая функция: в случае какой-то сильной стрессовой ситуации мы отходим на шаг назад, пока не найдем опору. И если впоследствии ребенок делает шаг назад и не находит опору, второй шаг – опоры нет и так далее, тогда он уходит в самую первую свою фазу, где он испытал вот этот ужас непереносимого одиночества, где, чтобы выжить, ему нужно было замереть. Это психологи называют довербальной детской травмой.
•
Не удержусь и приведу несколько очень важных для матери и для младенца цитат из книги Людмилы Петрановской «Тайная опора. Привязанность в жизни ребенка» на эту тему: «Нашим предкам довольно странной показалась бы идея положить ребенка одного в нечто вроде деревянной клетки и уйти. Как можно оставить такого беспомощного детеныша в одиночестве? Да, мы живем не в пещере и даже не в избе, младенца из прекрасной детской, в которой все подобрано по стилю и цвету, не утащит в лес дикий зверь и не загрызут крысы. Но он-то этого не знает! Его инстинкт, за сотни тысяч лет выращенный эволюцией ради его безопасности, говорит одно: либо ты рядом со своим взрослым, либо пиши пропало. Инстинкт матери, который теми же сотнями тысяч лет подогнан к инстинкту ребенка, как две сложнейшие детали одного механизма, твердит то же самое: не оставляй его, не позволяй ему долго кричать, это опасно для него и для тебя».
«Для него и для тебя»… Для тебя: из этого не-следования собственным чувствам, которые явно заложены в мамочек самой природой, может вырасти либо тревожность и чувство вины, либо наоборот – привычка отстраняться от ребенка, его нужд, его болей и его криков. В более позднем возрасте это выражается в отношениях «пусть справляется сам, он же не маленький». Для него: наличие рядом мамы или другого постоянного любящего взрослого, готового утешить в младенческом возрасте, закладывает, как говорят психологи, «базовое доверие к миру».
То есть младенческий возраст формирует в ребенке либо ощущение прочности окружающего мира и его значимости в нем, либо неуверенность ни в том, ни в другом.
«Отчаяние, которое накроет его, когда он так и не докричится и заснет в изнеможении. Раз накроет, два, десять, а потом это отчаяние обживется внутри, да и останется с ним навсегда, накрывая в моменты жизненных трудностей невесть откуда взявшимся иррациональным убеждением, что „все бесполезно, никто не поможет, я обречен“» (Людмила Петрановская).