М. Н. ушёл из училища, оставив по себе добрую память у своих сослуживцев.
Я встречался с М. Н. в Перми в 1915 г., когда был помощником инспектора дух[овной] семинарии. Он жил тогда в одном из корпусов так называемых архиерейских домов. Старшая дочь его, Ксения Михайловна, была тогда уже замужем за б[ывшим] надзирателем дух[овного] училища Николаем Павловичем Дубровиным. При родителях была вторая дочь Ольга[29] и сын Серёжа учился в 8 кл[ассе] гимназии. Это была моя последняя встреча с Михаилом Николаевичем.
В 1917 г. шальная пуля на площадке у [кафедрального] собора свела его в могилу.
Пётр Николаевич Лавров [(помощник смотрителя)]
(Светлой памяти моего наставника и учителя).
[[30] ]
[[31] ]
… Под инспекторским попечением П. Н. автор сего находился в течение двух с половиной лет. Если к кому так удобно и заслуженно для характеристики его следовало бы отнести красноречивое выражение «недреманное око», то отнести его нужно именно к Петру Николаевичу. У него было какое-то чутьё немедленно являться туда и в тот момент, когда требовалось его «недреманное око», причём он никогда не повышал своего голоса, никогда не проявлял торопливости и горячности при ликвидации того или иного проявления его подопечными учениками недисциплинированности: шумят ли они в неположенное для этого время, или затеяли какую-либо возню и свалку типа чехарды, достаточно ему было показаться и направить на это свой острый взгляд, как водворялся общий порядок. Око П. Н. было на самом деле «недреманным»: нам было известно, что он, подобно луне, проходящей по небу в «час дозора», поздно вечером, когда мы погружались в сон, обходил снаружи здание в той части его, где были внизу расположены спальные комнаты и заглядывал в них, чтобы убедиться, что все ученики его спят.
О магическом влиянии и магической силе П. Н., воздействующей так таинственно на молодежь, известно была даже за окнами духовного училища. Об этом знали, например, «городчики» – ученики городского училища, и для них его фамилия являлась грозным предостережением от разных неблаговидных поступков. В городе издавна велась «война» между «городчиками» и «духовниками»[32] на подобие войны между племенами метекки (?) и капулетти в известной драме У. Шекспира «Ромео и Юлия».[33] Никто не смог был сказать, из-за чего она шла, что не поделили эти мальчики, но она шла и принимала иногда такие острые формы, что духовное училище, здание его было чем-то вроде крепости, а выход из него был для «духовников» связан с опасностью, что вот-вот где-то из-за угла их кто-то подстерегает и покажи только нос, в спину вышедшему полетят камни. Положение не из романтических или лучше сказать – романтическое, но всегда предостерегающее, как это было при покорении Кавказа, что нужно помнить, что «чеченец ходит за горой». Это вело к тому, что «духовники» выходили в город группами, если нужно было отойти от училища подальше, а иногда даже в сопровождении кого-либо из товарищей-смельчаков, которые существовали под кличкой «отчаянных». Передавали, что однажды П. Н. как раз появился неподалёку от училища, когда группа «городчиков» готовилась напасть на «духовников», но один из них увидел подходящего Петра Николаевича, и достаточно ему было крикнуть: «ребята, Лавров», – как вся «шайка бандитов» рассеялась, как дым.
П. Н. преподавал Новый Завет во втором классе, т. е. евангельские истории. Теперь невозможно вспомнить, чем он покорил «духовников» своим преподаванием, да и сами они, не искушённые в анализе и критике едва ли смогли бы точно определить, что же им так понравилось в его преподавании, но из «поколения» в «поколение» передавалось, что «он хорошо говорит». Какое содержание вкладывалось в эти слова: то ли то, что у него речь была чистая, гладкая, спокойная; то ли то, что он говорил образно – теперь не припомнить, но одно осталось непреложным, что за ним, так и осталась в памяти репутация хорошего учителя.
[[34] ]
Квартира П. Н. была не в здании дух[овного] училища, а вблизи него в отдельном деревянном домике. Эта близость его квартиры к нашей «бурсе» позволяла нам наблюдать за некоторыми бытовыми сторонами его жизни. Известно, что у кого другого, а у детей на этот счёт глаз был любопытный, а в отношениях к своему начальству сугубо любопытный. Мы, например, знали, что у него была дочь уже в возрасте 5–6 лет, и она была без движения. Мы знали, что у него был молодой жеребёнок серо-яблочной масти, которого он тренировал в бегового коня. Мы иногда наблюдали, как он в наши «занятные» часы чинно выезжал на нём на беговых санках за ворота. Как всегда в этом случае раздавался голос: «Ребята! П. Н. выезжает», и «ребята» кидались к окнам. Сказать по правде, нам нравилось в П. Н. это увлечение конными бегами. Оно как-то оживляло его образ в нашем представлении: к сухому образу учителя, официального человека, оно прибавляло новый оттенок его, новую краску. Но особенно привлекало нас к нему то, что он, как передавали, был спортсмен – конькобежец высокой марки. Во дворе «бурсы» ежегодно устраивалась большая катушка, и вот, передавали, на ней когда-то видели П. Н. выделывающим самые рискованные salto mortale конькобежного спорта. У «бурсаков» всегда на славе были люди смелые, ловкие, был культ «отчаянных», как они назывались на «бурсацком» жаргоне. Особенно почитались ловкие в играх и в упражнениях на физкультурных приборах, которые стояли во дворе и на которых, как говорили, упражнялся и П. Н.
Так, образ П. Н., существовавший у «бурсаков», имел такие черты, которые они идеализировали, и П. Н. предстал перед ними личностью сложной и многогранной, а ведь он был для них всё-таки в первую очередь инспектором и при том очень требовательным и строгим. Строгость и требовательность чаще всего оборачиваются в отношениях даже у людей взрослых против их обладателей: не бывают в почёте. Что же говорить о детях: для них они являются «камнем преткновения и соблазна» – исходной точкой для неприязненного отношения к человеку. Так и создавались противоречивые отношения «бурсаков» к Петру Николаевичу: как к спортсмену – да! Как к инспектору – нет!
Это противоречие разрешилось, когда стало известно, что П. Н. покидает духовное училище. Что произошло с «бурсаками»? И как всё-таки загадочна психология детей?! Словно с их глаз спала какая-то пелена, и П. Н. предстал перед ними в другом виде: та часть его образа, что относилась к инспектору отпала, а вместе с ней отпало всё, что питало их желчь в их отношениях к нему. Как противоположная реакция на прежнее отношение началось состояние какого-то психоза: началось паломничество в квартиру П. Н. с письмами, подарками на память в виде дешёвых статуэток, чернильных приборов и пр.
П. Н. обещал своим питомцам послать [c] себя карточки, и выслал их из Москвы.[35] Мы делили их по указанному в Евангелии методу: «Разделиша ризы его себе и об одежде его кидаша жребий».[36]
Прошло более двадцати лет. Уже забыта была история с проводами П. Н. Изгладилась в памяти и личность Петра Николаевича, но вот в «Уральском рабочем» в [19]24-ом или [19]25-ом годах помещена была статья о двух преподавателях Кыштымского педучилища, поименованных ударниками-педагогами. Один их них, как видно из приложенного к статье снимка, преподаватель педагогики, был несомненно П. Н. На снимке мы увидели знакомое нам лицо. Это был он, и было законом, что он оказался педагогом-ударником. Это естественно вытекало из той оценки его педагогического таланта, когда ещё на «бурсе» ученики говорили о нём: «Он хорошо говорит!»[37]
Василий Захарович Присёлков [(помощник смотрителя)][38]
Василия Захаровича Присёлкова я тоже нашёл на фотокарточке в студенческой приёмной комнате Казанской дух[овной] академии.[39] Когда я учился в первом классе духовного училища, то В. З. преподавал нам арифметику. Не высокого роста, торопливый, ворчливый, он как-то не внушал такого почтительного отношения к себе, какое должно бы быть, особенно в суровых условиях бурсы. Бывало так: вывозит он весь свой сюртук в мелу, разгорячится против кого-либо и начнёт отчитывать его: «что ж такое – разделить-помножить, вычесть-сложить». Он старается нагнать страх на кого-либо, а получается смешно.[40]
И вот мы узнали, что В. З. назначен инспектором после Петра Николаевича Лаврова. Мальчишки мальчишками, а по-своему мы решили: «Нет, не то дерево нам дают переносить». У Петра Николаевича было так: взглянет он – и полный порядок. «Развалит он дисциплину» – думали мы о В. З.
[[41] ]
Не так давно, через 56 лет, я встретился с нашим б[ывшим] надзирателем[42], который работал при В. З., и он тоже отозвался о нём в том смысле, что он был не на высоте своей должности. Пётр Николаевич мало прибегал к наказаниям, а больше внушал; Василий же Захарович, наоборот, злоупотреблял применением наказать, от чего острота их влияния снижалась, а иногда сводилась на нет. В числе наказаний было, например, ставить к стенке во время обеда. Иван Николаевич по этому поводу и сказал так: «Нагонит он (В. З.) к стенке несколько человек, а они стоят и смеются». Но впоследствии, как видно, В. З. всё-таки выровнял свою линию поведения при исполнении должности инспектора и работал до «гибели» училища.
Я встретился с Василием Захаровичем через 26 лет – в 1928 г. во время работы по подготовке кадров в тресте «Уралмет». Случайно узнавши, что он работает на складе «Уралмета» зав[едующим] складом, я зашёл туда в тот момент, когда он отпускал гвозди. Встреча была не обычной и, можно сказать, тяжёлой: неужели, подумал я, В. З. не мог бы устроиться на работу педагогом? Я вспомнил про встречу с П. В. Хавским в с[еле] Полевском и подумал: «а он ведь тоже «в футляре» и не мог из него вылезти». У него были дети: сын где-то работал на видном месте, дочь – тоже. Неужели не могли они повлиять на него? Нет, он не смог перестроиться. Каким он был серым, не инициативным в дух[овном] училище, таким остался и после него.[43]
Этим неблагозвучным словом, кстати сказать ещё употребительным в полицейской организации, назывались ближе всех стоявшие к нам воспитатели, те, которым было вверено ежедневное попечение о нас с раннего утра и до сна. Несмотря на то, что функции их деятельности были элементарными, они в своей деятельности проявляли различный подход к нам, в соответствии со своими индивидуальными чертами характера и были, так сказать, представителями различных стилей воспитания.
Иван Николаевич Ставровский [(надзиратель)][44]
Иван Николаевич стоял ближе к нам, чем кто-либо другой из наших б[ывших] надзирателей. Кажется мелочью было то, что он организовывал нас на игры и сам принимал в них участие, а для нас это было очень ценным. В ограде одно время построены были по обе стороны центральной дороги снежные укрепления – валы, за которыми располагались две армии. Снарядами были снежки. И вот начиналась перепалка. Тот, в кого попадал снежок, считался убитым и выбывал из числа бойцов. Сначала велась позитивная[45] война, а потом она переходила в атаку. Снежки иногда кидал и И. Н. Через два часа войны все красные лицом, возбуждённые бойцы направлялись на чай. Как сосчитать, сколько здоровья, энергии, зарядки к учению уносили с собой и в себе ученики после этой игры.
У И. Н. была мягкая и деликатная манера обращения с нами. Исключительно ценным для нас было то, что И. Н. был певец и принимал участие в наших художественных «затеях». Не забыть, как ставили отрывки из оперы «Иван Сусанин»[46] и И. Н. играл Сусанина. Что говорить, пение всегда было нашей слабой стрункой, а человек – певец всегда был у нас в почёте.[47] Нет, И. Н. не был для них надзирателем, а был воспитателем. Таким он остался в нашей памяти, поэтому приятно сознавать, что он здравствует и по сие время и встречаться с ним, как с ветераном б[ывшего] дух[овного] уч[илища].[48]
Николай Павлович Дубровин [(надзиратель)][49]
Н. П. Дубровин, в отличие от И. Н. Ставровского, был замкнутым человеком, держался в отдалении от учеников. И. Н. Ставровский был больше воспитателем, чем надзирателем, а Н. П. Дубровин, в нашем представлении, больше был именно надзирателем.[50] Дальнейшая судьба его была очень своеобразной. Он женился на старшей дочери смотрителя дух[овного] уч[илища] Михаила Николаевича Флорова – Ксении Михайловне – и чтобы дать ей возможность получить высшее медицинское образование, ушёл в священники и рано умер. Ксения Мих[айловна] работала врачом, вышла потом замуж тоже за врача и умерла в Омске.
Пётр Васильевич Хавский[51]
В Казанской дух[овной] академии была комната, специально предназначенная для приема студентами гостей. В этой комнате стоял рояль, мягкая мебель и цветы. На стенах комнаты были развешаны групповые фотокарточки с выпускников академии за много лет. Существовала традиция, чтобы каждый выпуск оставлял [с] себя карточку и, таким образом, их скопилось очень много. Комнату эту в шутку называли пантеоном. Просматривая карточки за прошлые годы, я нашёл фото со своего учителя греческого языка в Камышловском дух[овном] училище Петра Васильевича Хавского. Да, это, несомненно, был он в годы юности, только нельзя было разобрать, был ли он тогда уже в парике, каким я знал его по дух[овному] училищу, или имел еще натуральные волосы. Так произошла встреча ученика с учителем через семь лет.
Я учился у Петра Васильевича во II, III и IV классах духовного училища. Что значило тогда обучать нас, мальчишек тринадцати, четырнадцати, пятнадцати лет греческому языку, когда мы не закончили ещё изучение своего родного яз[ыка], одновременно с греческим яз[ыком] изучали латинский язык да вдобавок еще и [церквно-]славянский язык? А изучать нужно было язык основательно, потому что в первом классе семинарии мы должны были переводить «Воспитание Кира» Ксенофонта из прозы, а из поэзии отрывки из «Илиады» Гомера со скандированием их. Следовательно, на преподавателя греческого яз[ыка], как и латинского яз[ыка], возложена была обязанность проделать всю черновую работу по изучению языка со всем многообразием его морфологических и синтаксических форм да заучить ещё на греческом яз[ыке] наизусть ряд молитв: «Царю небесный», «Достойно [есть]», «Христос воскресе» и др. Тогда мы не понимали или плохо понимали, что это значило для учителя, но теперь, когда сами вкусили, что значит обучить иностранному яз[ыку] кого-либо, мы поняли, что это была «сизифова работа». По существу это была борьба, в которой от преподавателя требовалась выдержка, настойчивость, упорство и такт. Главным средством борьбы у преподавателя были, конечно, все сильные двойки и единицы со всеми вытекающими от них последствиями, но и этого было мало: нужно было ещё применять какие-то субъективные, принадлежащие лично ему средства воздействия – убеждение, внушение и т. д. У Петра Васильевича на этот счёт была взята на вооружение грубость, выходящая за пределы дозволенного даже в условиях бурсы. Вот один из примеров её проявления. Когда мы учились в четвёртом классе между вторым и третьим уроками (они продолжались по часу) введены были завтраки: по скоромным дням – стакан молока или два яйца с хлебом; по постным дням (среда и пятница) – гороховый пирожок, поджаренный на конопляном масле. Эти пирожки мы называли «ваксовики». И вот однажды на уроке после завтрака Пётр Васильевич, в состоянии аффекта выпалил по адресу одного из учеников: «у, идиот, нажрался «ваксовика», так у него башка совсем не варит!» Трудно в данном случае определить: кого же больше оскорбил и унизил Пётр Васильевич, ученика или себя. Было ясно, что этой своей выходкой перенёс нас на «бурсу», как она изображена Н. Г. Помяловским в его произведении «Очерки бурсы». Нет, как видно, Пётр Васильевич не смог преодолеть в себе «её», и отрыжка от неё у него осталась. Мы тогда не были ещё знакомы с этим произведением Н. Г. Помяловского, но на опыте из сравнения его отношения к нам с отношением других преподавателей умозаключали, что у Петра Васильевича это от «прошлого».