Духовные училища прямой задачей своей ставили подготовку в дух[овную] семинарию, но по окончании их абитуриенты получали возможность поступать в псаломщики, с известной дополнительной подготовкой – в сельские учителя и на должности низших государственных чиновников.
Из общеобразовательных предметов в них были основными арифметика и русский язык. И тот, и другой предмет изучались в полном объёме, а по русскому языку изучалась даже периодическая речь. География была представлена в объёме обзора рек, морей, гор, городов с введением в общий курс физической географии.
Большое количество часов было отведено на изучение классических языков. На преподавателей дух[овного] училища по этим предметам возложена была вся черновая работа по изучению этих языков. Так, по греческому языку преподаватель должен был подвести учеников уже на первом курсе семинарии [к изучению] «Воспитания Кира» Ксенофонта, а преподаватель латинского яз[ыка] – к чтению «Энеиды» Вергилия Марона. Для преподавателей этих предметов это была на самом деле «сизифова работа».
Из предметов богословских изучались: Священная история Ветхого Завета (1 кл[асс]), Священная история Нового Завета (II кл[асс]), Устав и катехизис (III и IV кл[ассы]). В I кл[ассе] изучали [церковно-]славянский язык (его грамматику). Особое место занимало пение в течение всех четырёх лет. Преподавание его имело в виду подвести ученика к работе псаломщиком. В основе науки было изучение гласов, канонов, пения по «Октоиху». Это было не меньшим, если небольшим «сизифовым трудом» и для преподавателя и для учеников. Что стоило одно изучение «запевов» по гласам. Здесь приходится признаться, что, не изучая ещё психологии (она изучалась в III кл[ассе] семинарии) и не будучи ещё знакомым с приёмами «психотехники», мы уже пользовались её приёмами: так чтобы запомнить мотив «запева» по третьему гласу – «Исповедатися имени Твоему» – мы в уме пели: «Наши-то с дровами приехали». Высшим достижением считалось – пение «богородичнов» по «Октоиху». Был учебник «сольфеджей». Упражнялись, например, в пении «фугой»: «Кто тя может избежати смертный час».
Во втором классе введено было чистописание.
Излишне говорить о том, что всё изучение предметов основано было на зубрёжке. Только по двум предметам было нечто похожее на практику, это: а) по Уставу давались задачи на определение порядка богослужения по «Триоди постной» и «Триоди цветной», а также на подыскание тропарей[120] и кондаков[121] на часах; б) по географии мы вычёркивали карты с занесением рельефа. Карты вычерчивать нам давалось в виде домашней работы на срок, причём по традиции мы старались их выполнить художественно в красках на александрийской бумаге. Это да ещё рисование слова «отпуск» недели за две до него – были два случая, когда нам предоставлялись возможность показать свой художественный талант в графике.
В учебном плане духовных училищ не было ни черчения, ни рисования, предметов, рассчитанных на развитие у детей способности мыслить художественными образами и запечатлевать их в рисунке. Однако, всем известна любовь детей к рисованию и вообще к декоративному искусству. Естественно и у «духовников» самопроизвольно возникала тяга к этому, но она не получала организованного направления и выливалась в странные причудливые формы, несколько комического типа. Так, примерно за две-три недели до отпуска на рождественские каникулы имели распространение среди бурсаков небольшие плакаты со словом «отпуск». Эти плакаты имели яркую окраску с разными окрашениями: цветами, картинками и пр. Авторы их изощрялись в различных приёмах художественного творчества. Психологически основой появления этих плакатов были мечты о том, чтобы скорее освободиться от «бурсы» с её казарменной обстановкой и уехать поскорее домой на каникулы. По-человечески: что можно сказать против такого мотива? Но надо думать, что если бы в школе преподавалось рисование, то эти плакаты не были бы столь стереотипными, однообразными и сухими, какими они были на самом деле.
В третьем классе при изучении географии в качестве контрольной работы по курсу требовалось сдавать преподавателю контурные карты с обозначением названий морей, гор, рек и пр. Делалось это так: географическую сетку ученики делали при помощи самодельного циркуля, а контуры снимали с карты на оконном стекле. Эти работы являлись поводом к упражнениям в художественной работе над ними: нужно было в красках показать рельеф той или иной местности, горы, низменности, цвет воды и пр. И «бурсаки» жадно накидывались на это дело, соревновались в искусстве. Находились и такие, которые дрались, выполнить эту работу за деньги – по двадцать коп[еек] за карту. Это было возможно потому, что преподаватель не мог проверить, кто de facto был выполнителем работы, а среди «бурсаков» находились папенькины сынки, которым уплатить 20 коп[еек] было ни почём. Нужно сказать, что среди «бурсаков» находились такие «художники», которые группировались в настоящую фирму.
Экзамены проводились по всем предметам во всех классах в присутствии трёх экзаменаторов и в официальной обстановке – при зелёной скатерти на столе. Представим, например, обстановку экзамена по арифметике в I кл[ассе]. В комнату сносятся все доски, отчего стол с зелёной скатертью, окружённый досками, оказывается в полумраке, а за ним три экзаменатора одетые официально – в сюртуках. Мальчишку 11 лет это повергает в трепет, и он, как за крайность, берётся за иконки, чтобы защититься от своих «недругов».
Экзамены продолжались две или даже три недели с половины мая в самые жаркие дни. Бурсаки расползались по всему двору в поисках уединённых мест, делали себе ниши в поленнице дров и там, как шмели, гудели на все лады.
Во время экзаменов ученики были предоставлены сами себе – учителя к ним не приходили.
Иногда товарищи друг другу давали советы, как нужно держаться на экзамене, чтобы «заработать» пятёрку.
Так, по пению отбивать такты полагалось ударами руки по бедру, и давался совет такой: «ты бей, бей по бедру – не жалей». И бывали случаи, что Михаил Михайлович вынуждался удержать ревнивого искателя пятёрки от «самоубиения». Чего только не подскажет наивность «сих малых» в борьбе за своё существование.
Быт «бурсаков»
Когда за вошедшим в главный вход училища учеником закрывалась дверь при возвращении с каникул, это означало, что она откроется пред ним, когда он будет отправляться на следующие каникулы. Выход в город разрешался только в редких случаях: когда кто-либо приезжал из родни; когда можно было сходить [в город] к кому-либо из родни. Правда, позднее, когда мы учились в третьем классе, разрешалось группе в 3–4 человека ходить в город за покупками конфект, пряников и т. д. по заявкам отдельных «бурсаков». Но это было уже, так сказать «смотрительный» случай.
С момента вступления в здание «бурсы» «бурсак» поступал в распоряжение звонков: по звонку вставал, ходил на уроки, в столовую и, наконец, ложился спать.
Распорядок дня[122]
Утро. Ничто так не подчёркивало ему сухость, казарменную обстановку жизни на «бурсе», как утро: полумрак в спальне, унылый гудок фабрики Алафузовых[123], зимой иногда недостаточно тепло. Вспоминается домашний уют, утренний чай со свежей стряпнёй, ласковое приветствие родных.[124]
Дружное шествие к умывальнику и обратно и приветствия «старших» на ходу «пучкой». Умывальник в нашем училище был расположен на стенке столовой у входной двери в нее. Вода в резервуар наливалась снаружи – свежая, прохладная прямо только что привезённая в бочке из Пышмы. В раз умывалась целая шеренга стоящих вдоль стены учеников. Утренний чай в 8 часов. В столовую все шли парами, начиная с «приготовишек». При прохождении мимо четвёртого класса бывали «приветствия» с «добрым утром» «пучками» и «ножками». К чаю давался небольшой кусочек белого хлеба, сахарок и чёрного хлеба quantum satis.[125] У каждого стола на пятнадцать-двадцать человек (столы были сдвинуты) стоял «сторож» (так вообще называли обслуживающий персонал) с кувшином кипятка, чайником с заваренным чаем, чашкой с молоком и ложкой. Если кому-либо из учеников нужно было получить вторую чашку чай, то он «вылезал» из-за стола, подходил к «сторожу» и получал вторую или третью чашку чаю с ложкой молока.
После чая до уроков оставался небольшой промежуток времени, который использовался для повторения уроков или подготовки к ним, причём некоторые «богобоязненные» мальчики этим же временем пользовались для молитвы. Всегда можно было на площадке перед входом в церковь видеть их, коленопреклонённых и шепчущих молитвы. Здесь они и встречали приходящего в училище М. Н. Флорова.
С 9 ч[асов] до 2-х проходили уроки, по часу – четыре урока. После двух уроков была большая перемена минут 30.
В два часа – обед. Затем два часа отдыха обычно на воздухе.[126] В 4 часа – вечерний чай в том же виде, что и утром. С 5-ти часов вечерние «занятные» часы до 9 часов с такими же интервалами, что и уроки.[127] В 9 часов – ужин. В 10 часов – звонок ко сну.
Под праздники и в праздники этот порядок изменялся так: под праздник вместо «занятных» часов – «всенощная» и примерно час занятий до ужина, а в праздник: литургия, чай и, примерно, час занятий до обеда.
Когда мы учились в четвёртом классе, то в большую перемену между уроками давался завтрак.
Во время масленицы, первой недели поста этот порядок изменялся, а также в среды и пятницы великого поста, когда ученики направлялись на литургию «преждеосвященных даров».[128] Таковым был ритм жизни «бурсака» в течение десяти месяцев ежегодно, а весь порядок его определялся звонком.
Питание
О чае уже сказано. На обед и ужин давались: мясной суп с кусочками мяса, растительный суп из овощей, горошница, каша: гречневая и пшённая. Излюбленным блюдом для «бурсаков» была брусника со сладкой водой: они смешивали её с крошками чёрного хлеба и… наслаждались. В изобилии давалась картошка: с мясом и без мяса, со скоромным маслом и конопляным.[129] Каши тоже давались с ложкой скоромного масла или конопляного.[130] Этими кашами «бурсаков» напитывали, вероятно, на всю жизнь. Подавались иногда мясные котлеты, снабжённые в изобилии перцем, вероятно, чтобы скрыть не свежесть мяса, из которого они изготовлены. В заговенье на мясо устраивался настоящий «пир»: на ужин давались пельмени. Стряпать пельмени в помощь наличному составу обслуживающего персонала стекалось всё «женское», что только имело какое-либо отношение к «бурсе». Пельмени были не столь изящные, и мясо в них не так уже мелко изрублено, но для отощённых желудков «бурсаков», готовых топор переварить, это было не так уж важно, только «давай, давай», и нужно сказать «давали», «до сыта», «до отвала». «Бурсаки» наедались да ещё в карманах «малую толику» уносили.[131]
На завтрак давали: или стакан молока, или два яйца – и то и другое с чёрным хлебом, или пирожок гороховый конопляного масла, за что он и получил название – «ваксовик».[132]
И при всё этом, т. е. несмотря на пельмени, завтраки и прочие услаждения «бурсацкого» желудка, сами «бурсаки» скромно определяли своё питание словами-виршами на латинском языке:
Semper – горох,
quotodie – каша,
miseria – наша.[133]
Самый главный недостаток был в витаминах. Вот почему, когда однажды на дворе оказались без присмотра два мешка с луком, желудки «бурсаков» забушевали, затмили их ясный ум, усыпили совесть, и они ринулись к мешкам и воровали лук, потом за обедом крошили его в суп, или просто ели с чёрным хлебом.
Вот так и кормили «бурсаков», а, между прочим, желудочных болезней они не знали.
[[134] ]
На Пасху оставалось мало учеников, и им на разговенье давали: частичку кулича, творог со сметаной и изюмом (пасху) и два яичка в течение трёх дней.
[[135] ]
Гигиена и санитария
Можно ли поставить рядом без опасения быть осмеянным два понятия: «бурсак» и косметика? Если представлять бурсака в неизменном виде «тессараконты» и мыслить категориями «Очерков бурсы», то, очевидно, нельзя. Но жизнь, как всегда, вносила и вносит свои коррективы. «Бурсаки» прекрасно различали достоинства и недостатки «черёмухового мыла», «яичного мыла», «глицеринового мыла», и утром они никогда не мылись без мыла.[136] О чесотке мы на бурсе не слышали. На моде были помада, фиксатор, репейное масло. Особенно – фиксатор. Скорее можно сказать злоупотребляли им. Был ли pediculus? Был! Кое у кого, но без наружного проявления, там в складках белья. На верхней одежде, на спальных принадлежностях – нет! Почему в белье? Его плохо парили и плохо гладили, в результате – «изумрудные» зёрна оставались на созревание. Проблемы вшивости на бурсе не ставилось. В баню «бурсаки» ходили, примерно раз в декаду. Там каждому выдавалось мыло и вехотка. Вода давалась до отказа. Парились. Мыться помогал иногда «учинённый» для надзора старик. Грязное белье сбрасывали там же, а получали чистое в гардеробной комнате.
Волосы время от времени подстригал парикмахер. У «старших» на моде были прически – «ерошки», часто сильно нафиксуаренные. Спальное бельё менялось применительно к посещению бани. Что говорить – оно было непрезентабельным: неважного качества, заплатанное. Подушки тоже были не из пуховых, матрацы – соломенные или мочальные, одеяла не первой свежести, обтёрканные, истёртые и не особенно грели. «Бурсаки» раскопали у них удивительное свойство: если водить ими по волосам, то появлялись искорки – электрические разрядки. Весной, в жаркие дни, учеников водили купаться, иногда по два раза в день. Что только было при этом с «бурсаками»: они плавали, ныряли, кричали…[137]
Что было на «бурсе» образцовым, то это уборные: отдельные кабинки с деревянными лаковыми стенками, с водой для промывания унитазов. Свидетельствую, что потом я не встречал ни в одном учебном заведении – ни в семинарии, ни в академии, ни в каком другом учебном заведении таких туалетов, какие были на «бурсе». Вот почему, когда мне случайно удалось посетить здание нашей «бурсы», где теперь находится военный лазарет, я не преминул заглянуть и в сие учреждение и… увидел такую картину, что у меня сейчас же родилась мысль: «Что бы сказал наш смотритель Михаил Николаевич, если бы он увидел «сие»!
Были ли среди «бурсаков» неаккуратные, нечистоплотные? Да, были! Но все они были наперечёт и, между прочим, их не уважали и сторонились их же товарищи.
Одежда «бурсаков»
Для «духовников» не было принято одежды единого образца – «формы». Когда их отправляли после летних каникул, то снабжали валенками, шубами, шапками самого разнообразного покроя и образца. Из верхней одежды также укладывали в чемодан: визитки, брюки тоже разной расцветки. Раньше – до девяностых годов – ученикам шили сюртуки, и они были чем-то вроде формы. Но то обстоятельство, что в других учебных заведениях – гимназиях, реальных училищах – были приняты формы, а также, очевидно, стремление к гармонии, порядку на практике привели к тому, что сам собой, так сказать, самотёком у «бурсаков» было принято носить тужурки серого сукна с закрытым воротом и брюки на выпуск, преимущественно из того же материала. Принято также было надевать крахмальные белые воротнички на шее.[138] Но с чем не могли примириться ученики, то со штиблетами и туфлями: считалось, что это женская одежда, и, поэтому, когда один из «бурсаков» – Ваня Медведев вместо сапогов под брюками стал носить ботинки да ещё с пуговицами, то ему не давали прохода и кричали: «Эй ты – девка, девка!» Бурса метила за отступление от принятых ею норм.