Наконец, когда мне исполнился двадцать один год, мать поделилась некоторыми деталями. И объяснила, почему оставила меня: однажды ночью во сне к ней пришел Бог и сказал не делать аборт, потому что когда-нибудь ребенок станет великим человеком. Вот так она меня оставила. Этот сон укрепил ее связь с Богом. Моя мать верующая, суперверующая, поэтому она всегда подчеркивает, как забавно вышло, что мое имя оказалось U-God.
– А теперь посмотри, каким ты стал, – сказала она мне однажды, словно подтверждая, что сон был вещим.
Она всегда подчеркивала, что никогда не жалела о своем выборе даже в трудные времена, с которыми нам пришлось столкнуться. На мой взгляд, нужно быть милосердным, чтобы любить ребенка, зачатого так, как я.
Когда она рассказала мне, я был в шоке. Обычно человек, даже если родился случайно, все равно зачат в любви, но осознание того, как я появился на свет, действительно меня потрясло. Вся эта ситуация казалась мне случайностью – в конце концов, моя мать не планировала ребенка, и уж тем более не от залетного ночного фотографа-насильника. Но мне пришлось принять этот факт, и я понял, что это не должно мне помешать стать великим.
И все же я «продукт» обоих родителей. От матери мне досталось ее доброе сердце. А изворотливость я получил от отца. Кроме того, от отца – я знаю, что в матери такого нет, – я получил свой внутренний драйв. Ни у кого в моей семье его нет, поэтому, должно быть, это все же от отца.
По сей день я понятия не имею, где мой папаша. Даже если бы я хотел найти его, не знаю, с чего начать поиски. Маленькие обрывки информации, которые мать рассказала мне, когда я стал старше, это все, что я знаю о нем. Я хочу знать, кто он, что еще у нас общего. Хоть он и обманул мою мать, я все равно был его сыном. Какие черты я получил от него? Какие привычки? Какие заболевания? Много вопросов, на которые я никогда не узнаю ответов.
Первые двенадцать лет в моей жизни были только я и моя мама. Мы всегда были близки. Она воспитала во мне авторитетного мужчину, каким я являюсь сейчас, и сделала это сама в эпоху Эда Коха, в самые дикие времена, которые когда-либо видел Нью-Йорк.
1970-е, 80-е и 90-е были, вероятно, самыми жестокими. Еще до появления крэка Нью-Йорк балансировал на грани банкротства. Многие социальные программы были урезаны, а то и вовсе исключены из городского бюджета.
Во всех пяти округах были свои опасные кварталы. Грабежи, разбой, изнасилования, нападения и убийства были обычным делом. Не стоило поздно вечером ехать куда-то на электричке. До крэка на улицах Нью-Йорка царили героин и кокаин. Сутенеры, проститутки, продажные копы – все эти нью-йоркские клише на самом деле существовали и процветали.
С возрастом надо было тщательнее следить за своим окружением. В гетто, в кварталах, в этих опасных, жестоких районах города, ты всегда должен быть начеку, потому что в любой момент может случиться все что угодно. Там меня всегда окружали сумасшедшие чуваки. Это необязательно означало, что я с ними, но я должен был знать, что они делают, потому что если они дерутся, а я стою рядом, то какой-нибудь ублюдок мог врезать мне по башке, пытаясь дотянуться до кого-то, с кем у него разборки.
Так я и рос, наблюдая весь этот пиздец. Там ты всегда должен был быть в курсе происходящего. Тебе всегда нужно было остерегаться беспредельщиков. Ты всегда должен был быть на высоте. И по сей день все осталось так же для черного парня, живущего в нищем районе. Дело не в том, что ты вовлечен в происходящее дерьмо – потому что зачастую ты не делаешь ничего такого, – дело в том, что ты так ограничен и так закрыт в городской коробке, что обязан каждую минуту контролировать происходящее рядом.
Многие люди действительно не понимают, как такое взросление меняет человека на всю оставшуюся жизнь. Это меня испортило, и я никогда не стану прежним. У меня нет близких друзей. Я больше не могу общаться ни с кем из Парк-Хилла. Я не могу иметь дел с этими чуваками. Я не хочу иметь отношение к дерьму, что творится на улицах. Почему? Потому что так привык. Так что мне пришлось много всего убрать из своей жизни.
В конце концов мы уехали из Бруклина на Стейтен-Айленд и оказались в Парк-Хилле.
В конце 1970-х социальное жилье там продавалось по хорошей цене. Это был шанс для моей матери и матери Raekwon переехать из Браунсвилла. Поначалу Парк-Хилл был ничего. Когда мы перебрались туда, это был рабочий район и коммуна. На дверях подъездов была сигнализация. За домами газон. В конце квартала школа.
Понятно, что я рос в отстойных кварталах Парк-Хилла. Когда мы только приехали, Парк-Хилл, большая часть Клифтона и даже близлежащий Стэплтон только что подверглись городской реновации. Там преимущественно жили чернокожие, сам район все еще выглядел новым, поэтому не казался таким суровым.
Парк-Хилл находится в частной собственности, но субсидировался из федерального бюджета. Это плохая комбинация, потому что федеральное правительство гарантирует владельцам, что арендная плата будет оплачена. Это может звучать хорошо, но только не тогда, когда ты платишь за аренду независимо от того, сделан ли ремонт и происходит ли обслуживание.
Поначалу все было не так уж плохо. Но потом все начало ломаться и рушиться, мы месяцами ждали ремонта, и иногда вовсе не дожидались. Владельцам домов было абсолютно наплевать на дома и на жильцов, Парк-Хилл становился все хуже и хуже.
Тогда я всего этого не видел. Кажется, я ничем не отличался от обычных американских детей, но это не так.
С шести или семи лет, пока мать была на работе, я оставался дома один, без родительского надзора. У меня были ключи от квартиры, чтобы я мог попасть домой после школы, и мама все время говорила: «Никому нельзя открывать дверь и отвечать на телефон!»
Когда у мамы появились деньги, в нашем доме появилась няня. Хороших нянь было мало, так что я повидал разных.
Помню одну из них. Она была хорошим человеком, содержала дом в чистоте и заботилась обо мне. Кормила обедом и следила, чтобы я делал уроки. У нее были две дочки, и иногда они втроем нянчились со мной в ее квартире. А еще она была героиновой наркоманкой.
Однажды я зашел к ним в гостиную и увидел, как она ширяется героином прямо на диване. Ее руки распухли от уколов, но в то время я не понимал, из-за чего это. Я до сих пор вижу эти руки. Ее парень и пара других ребят, которых я никогда раньше не видел, тоже были там, и все ширялись этим говном.
Важно отметить, что моя мать понятия не имела об этом. Она упорно работала и ходила в школу, пытаясь улучшить наше положение. Так что я решил держать это при себе.
И хотя эта няня была наркоманкой, она была очень добра ко мне. Когда я вырос, я никогда не смотрел на нее свысока. В том возрасте я даже не понимал, что они кололи себе в руки. Только годы спустя стало понятно, что они были просто хардкорными героиновыми наркоманами. И когда я говорю «хардкор», я имею в виду реальную жесть.
Помню еще одну няню, она была немного странной. Пока она нянчилась со мной, она играла с моим членом. И об этом я никогда никому не рассказывал. Я был слишком мал, чтобы осознавать происходящее, но инстинктивно понимал, что что-то не так. Как бы то ни было, мне это нравилось – это было первое пробуждение моей сексуальности. И она мне нравилась, поэтому я никогда не назову ее имени.
Можно было подумать, что расти так, как мы, очень трудно. А мы и не знали, что чем-то «обделены». Ты вроде как чувствуешь, что что-то не так, но ты ребенок, поэтому приспосабливаешься и учишься радоваться тому, что имеешь. Да и кроме настоящей жести было много хороших событий и забавных воспоминаний.
Например, Роза Большие Сиси. Именно ее сиськи я увидел впервые.
Мы пошли к моему другу, чтобы взять газировку, а она лежала на диване с голой задницей. Роза, должно быть, весила фунтов триста. Было лето, и стояла очень жаркая погода, так что она не заморачивалась с тем, чтобы что-то на себя надевать. Я был напуган этими здоровенными сиськами. Она и не пыталась прикрыться, а просто лежала, щелкала по каналам и светила своими большими, болтающимися титьками. Мне было лет шесть-семь, так что они казались мне еще больше. Это меня потрясло.
Может, я и был еще ребенком, но некоторые девушки меня заводили по-взрослому. В детстве я много пялился в телевизор и был влюблен в персонажа Ким Филдс, Тути из ситкома «Факты из жизни». Я видел, что в титрах указана компания Tandem Production, поэтому однажды позвонил в справочную, чтобы узнать номер компании и поговорить с Ким. Поговорить с ней мне не удалось, зато я получил фотографию с автографом Ким, катающейся на роликовых коньках. Она улыбалась, и у нее виднелись брекеты. Я по-настоящему влюбился в эту девушку. Друзья «кудахтали»: «Иди ты! Как ты ее достал?»
Уже тогда я был упертым и целеустремленным. Когда я чего-то хотел, я делал все, чтобы это получить.
Когда мы с друзьями не смотрели телевизор и не бегали по улицам, то болтались во дворах за кварталом. За нашим домом было несколько акров незастроенного участка земли с рощей и двумя прудами. Один пруд был среднего размера, а другой огромный.
На одном берегу большого пруда жили белые, а на другом – черные. И если вы бы попытались перейти на другую сторону, то в итоге все равно сбежали бы обратно. У белых были велики, и они всегда пытались выгнать нас обратно на черную сторону. Они написали баллончиком ККК и прочую херню, лишь бы отпугнуть нас со своей территории.
Чаще всего мы просто оставались на нашей стороне и играли в Гекльберри Финна и или в кого-нибудь еще. Мы ловили сомов. Мы делали велосипедные дорожки, искали червей и саламандр. Мы повесили тарзанку и качались на ней. У нас было воображение и не было PlayStation и интернета, поэтому мы импровизировали. А у некоторых из моих друзей в квартире не было даже телевизора и телефона. И у нас не было кондиционеров, поэтому летом все тусовались на улице.
Мы строили плоты из шин и старых матрасов и плавали на этих долбаных штуковинах на середину пруда. Мы играли в огромном мусорном контейнере, стоявшем позади дома. Он был грязным, но принадлежал только нам. Там удавалось найти много всего – копошение в мусорке было золотой жилой для детей того времени. У тебя были палки. У тебя был мел. У тебя была велосипедная рампа. Вся нужная херня.
Мы собирали велосипеды из частей, которые находили на свалках: колесо здесь, педаль там, руль где-то еще. Как только соединишь все части, нужно было раздобыть где-то цепь. Мы отсоединяли кусочки цепи гаечным ключом, чтобы она подходила к велосипеду, над которым мы трудились. Иногда отводили заднюю шину подальше, насколько получалось, чтобы она держалась на месте, и таким образом подгоняли цепь. Сиденье не подходило, руль не подходил, но нас это не волновало!
Нам было очень весело. Я помню Джека-алкаша с крыльца, пахнущего ночным поездом, и Сасси, церковную певицу, жившую внизу. Она кричала на нас из окна и называла маленькими дьяволами и говном.
Даже стая диких собак, бродивших в окрестностях, не могла помешать нам играть на улице. Взрослые чуваки все время стреляли в собак и оставляли их трупы за нашим блоком. Это было в конце 1970-х, и тогда не было никакого ASPCA[2], по крайней мере в моем районе. Иногда собаки гонялись за нами, пока мы катались на велосипедах. Но самая странная херня была, когда две собаки практически приклеивались друг к другу, трахаясь на улице. Приклеивались от ягодицы к ягодице, и чтобы разогнать их, нужно было бросить камень. Как только они разделялись, одна собака убегала в одну сторону, а вторая в противоположную. Член пса, который трахал, становился кроваво-красным. Самая дикая дичь, которую я когда-либо видел в своей жизни.
Но не каждое лето я проводил на Стейтен-Айленде. В те годы мы все проходили по программе фонда «Свежий воздух»[3]. Это было частью взросления в Нью-Йорке. Даже Майк Тайсон упоминал этот фонд.
У фонда существовало два вида программ. По одной ты отправлялся с семьей в горы, а по другой жил в бунгало, как в летнем лагере. Как-то меня отправили в лагерь, на север, в горы, примерно на две недели. Сначала я не хотел туда ехать, не хотел оставлять своих ребят, плакал. Но это оказалось так здорово – убраться с улиц, и, когда пришло время возвращаться, я не хотел домой и уже не хотел расставаться с новыми друзьями.
Я был чрезмерно агрессивным ребенком и постоянно дрался, так что казалось, что меня отправили в тюрьму, хотя место было совсем не похожим на тюрьму. Я имею в виду, что нас кормили четыре раза в день, за нами присматривал воспитатель, мы должны были каждый день заправлять постель, можно было даже получить приз за самую чистую койку. Там было много всего, что в итоге помогло нам подготовиться к миру и привить некий порядок и дисциплину.
В лагере меня прозвали Йода, потому что тогда у меня были большие уши. Впрочем, там все придумывали друг другу клички.
Но самое крутое то, что именно в лагере я впервые осознал, что такое слава. Там я общался с ребятами из пяти разных районов, и все триста человек знали, кто я. Так совсем мелким я столкнулся со славой. Я хотел быть мужчиной.
Я был правой рукой воспитателей и держал свою группу под неустанным контролем, я следил за тем, чтобы дети не хулиганили и не капризничали, а если это было не так, то они получали в тарец. Каждый раз, когда я ездил в лагерь, я все контролировал. Я знал, что по приезде должен заявить о своих правах. Так что раз, и все, я в деле.
Я много тусовался с одним парнем по кличке Монстр, который вырос в Бруклине. Он был левой рукой воспитателей. Воспитатели любили нас.
Однажды мы с Монстром мылись в душе, нам выделялось определенное количество времени, прежде чем придет следующая группа. Но мы не торопились, просто сидели и обсуждали всякую хрень, и все закончилось тем, что мы немного задержались. Пришли старшие, а мы не успели смыть мыло.
Старшие рявкнули: «Эй, вы, мелкотня, валите отсюда, чтобы мы могли помыться».
Мы с Монстром завелись с полоборота; каждый из нас привык драться, я всегда норовил ударить первым и мог втащить любому, и глазом не моргнуть.
Когда ты «на взводе», первый удар похож на прорвавшуюся плотину. Если ты давно не дрался, то можешь не решиться ударить кого-то просто потому, что ты какое-то время не делал этого. После того, как ты съездил паре-тройке человек по морде, это становится второй натурой. К тому времени, когда ты бьешь пятого или шестого, это уже рефлекс.
Так что в тот момент мы, мелкота, были готовы к стычке – у нас не было абсолютно никаких проблем с тем, чтобы врезать любому, кто вел себя как-то не так.
Так вот, мы оказались в душе, в тапочках, намыленные, лицом к лицу с этими мудаками. Мы вытаращились на старших: «Да вы вообще знаете, с кем разговариваете?» Завязалась нешуточная драка. К тому времени, как пришли воспитатели, все мы были просто покрыты мылом, и они такие: «Йоу, что здесь происходит?» А другие дети такие: «Йоу, мы просто пытаемся воспользоваться душем, просто хотим помыться».
Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом, о чем я тогда думал. Я был таким маленьким, маленьким чокнутым человечком. Я был сумасшедшим.
Зато после этой стычки они, без сомнения, стали нас уважать. Всякий раз, когда весь лагерь собирался вместе, они тыкали на нас и говорили: «Не связывайся с этими двумя, или они вам зададут жару». У нас было мужество. Это тогда я понял, что могу выстоять самостоятельно, даже будучи мальчишкой.
И именно тогда я впервые понял, что мне нравится эта херня со славой, мне нравится быть известным.
И это не изменилось.
Взросление на улице
Было интересно расти на Стейтен-Айленде. Остров был необычным местом, потому что в 70-е годы, когда мы туда переехали, его большая часть еще была сельской. И он был немного отдален от электричества города. Некоторые аспекты жизни отличались от типичного городского быта. И это было на порядок лучше Браунсвилла, по крайней мере пока не началась эпоха крэка.