У меня сохранились его медали, а также выданный ему на службе экземпляр Библии, в которой были особо отмечены строчки, что могли поддержать моральный дух в минуты, когда события становились особенно мрачными. Сохранились фотографии, на одной из которых он запечатлен в полном летном обмундировании, собирающийся «за компанию» отправиться в ночной рейд британской авиации. Поскольку он был членом наземного персонала, ему совершенно не нужно было в этом участвовать, и он поступил так только ради острых ощущений.
Пока я сидел у дяди на коленях, он потчевал меня историями о самолетах. Он разрешал мне потрогать свои любительские авиамодели: посеребренный Spitfire и латунный четырехмоторный Liberator, диск пропеллера которого был выплавлен из плексигласа с настоящего сбитого Spitfire, а зеленая фетровая подкладка, на которой покоилась модель, была сдалана из покрытия бильярдного стола, которое дядя взял в разбомбленном клубе на Мальте. Он говорил о дирижаблях, об истории машиностроения в Великобритании, о реактивных двигателях, бомбардировщиках Vulcan, морских сражениях и летчиках-испытателях. Вдохновленный его рассказами, я, как и многие другие мальчики моего поколения, часами сидел, мастеря модели самолетов, подолгу возился, наклеивая опознавательные знаки. Позднее появилась возможность делать это с помощью переводных картинок, что было значительно удобнее. То, что моим пластмассовым пилотам вообще удалось выжить в бою, было настоящим чудом, учитывая, что их тела были целиком измазаны клеем, а парашюты покрыты отчетливо видными отпечатками моих пальцев. Удивительно, но модельная мастерская в Уорксопе, в которой я создавал свои пластмассовые ВВС, стояла на своем прежнем месте, когда я в последний раз приезжал туда по случаю похорон моей бабушки.
Поскольку дядя Джон был человеком технического склада, он обустроил себе собственный пруд размером с водохранилище Мёнезе[6], полный золотых рыбок породы красная оранда и искусно защищенный проволочной сеткой. Дядя ездил на превосходной машине марки Ford Consul, которая, конечно же, всегда находилась в безупречном состоянии. Именно эта машина привезла меня на первое в моей жизни авиашоу в начале шестидесятых, во времена, когда здоровье и безопасность считались ценностями слабаков, а термин «шумоподавление» еще даже не вошел в обиход.
Сотрясающие землю самолеты вроде «Вулканов» запросто могли снести своими гигантскими дельтовидными крыльями, когда выполняли вертикальный крен, а истребитель English Electric Lightning, фактически являвший собой сверхзвуковой фейерверк с оседлавшим его человеком, летал задом наперед, почти втыкаясь хвостом во взлетно-посадочную полосу. Мощные штуковины.
Дядя Джон познакомил меня с миром машин и механизмов, но столь же сильно меня привлекали и паровозы, которые в ту пору все еще ездили туда-сюда через уорксопскую железнодорожную станцию. Пешеходный мост и вокзал с тех пор практически не изменились и сейчас выглядят точно так же, как во времена моего детства. Готов поклясться, что там все еще есть те самые бревна, на которых я стоял, когда был маленьким мальчиком. Окутывавшие меня облака дыма, пара и пепла смешивались с тягучими испарениями битума, и эта адская смесь жалила мои ноздри. Недавно я ходил до станции и обратно. Путь показался мне чертовски долгим, но в детстве я не обращал на это внимания. Там все еще можно почувствовать те самые запахи из прошлого.
В мгновение ока я превращался в машиниста паровоза, а потом – в боевого летчика, а если мне это наскучивало, всегда можно было стать астронавтом – по крайней мере, в моих мечтах. Ничто, случившееся с нами в детстве, не исчезает бесследно.
Но однажды веселье должно было закончиться – и вот я пошел в школу. В местную мэнтонскую начальную школу для детей шахтеров. До того как ее закрыли, она прославилась на всю страну через газету Daily Mirror как школа, в которой пятилетние дети избивали учителей. Что ж, не припомню, чтобы я сам принимал участие в чем-то подобном, но однажды мне были дарованы крылья, а также уроки бокса после скандала насчет того, кому достанется роль ангела в рождественской постановке. Я очень хотел получить эти крылья, но вместо этого получил хорошую взбучку в драке, которая продолжилась за воротами школы.
Результат той драки был далеко не в мою пользу. Когда я пришел домой, растрепанный, в порванной одежде, дедушка усадил меня перед собой и раскрыл мои ладони, которые были мягкими и пухлыми. Его собственные руки были грубыми, как наждачная бумага, с островками мозолей, словно кокосовые хлопья, налипшими на морщинистые ладони, которые он держал перед моим лицом. Я помню, как блестели в тот момент его глаза.
– Теперь сожми кулак, парень, – сказал он.
Я сделал это.
– Не так. Так ты себе большой палец сломаешь. Вот так.
Он показал мне.
– Так? – уточнил я.
– Ага. Теперь стукни меня по руке.
Не то чтобы это было похоже на фильм «Парень-каратист» – я не стоял на одной ноге на краю лодки, не было этих голливудских моментов вроде натирания автомобиля воском. Но спустя примерно неделю дед отвел меня в сторону и сказал – очень спокойно, но с твердостью в голосе: «Теперь пойди разыщи того парня, который тебя побил. И отделай его».
Именно так я и поступил.
Думаю, что прошло около двадцати минут, прежде чем учитель выволок меня из школы и, крепко держа за руку, притащил прямо домой. Уроки бокса оказались слишком эффективными, но вот рассудительности в возрасте четырех или пяти лет мне явно не хватало.
На стук пальцев по крышке почтового ящика из дома вышел дедушка: тапочки, белая майка, мешковатые штаны. Не помню, что сказал учитель. Помню лишь, что дедушка ответил: «Я позабочусь об этом». В тот же миг меня отпустили.
Дедушка не стал наказывать или отчитывать меня, а просто неодобрительно покачал головой и прочитал тихую лекцию об этике кулачных драк и правилах поведения, которые главным образом состояли в том, чтобы не задирать людей, уметь постоять за себя и никогда не поднимать руку на женщин. Деликатный, снисходительный и абсолютно порядочный человек, он никогда не прекращал защищать то, что было для него важным.
Неплохо для 1962 года.
В разгар всего этого мои настоящие родители, Соня и Брюс, вернулись со своих гастролей с собачьим шоу и поселились в Шеффилде. Они приезжали к нам по воскресеньям пообедать. У меня сохранился коричневый с кремовым оттенком бакелитовый радиоприемник, который мы слушали во время этих встреч. Я гонял еду вилкой по тарелке и слушал лекции о том, почему я не должен отказываться от брюссельской капусты, и об опасностях, подстерегающих того, кто привередничает в еде, когда ее запасы ограничены. На самом деле запасы давным-давно не были ограничены, просто никто еще не успел этого осознать. Тот же горький послевоенный синдром был причиной ограничения набираемой в ванну воды в три дюйма, беспокойства насчет расхода электроэнергии и болезненного страха перед психологическим расстройством, который вызывал слишком долгие разговоры по телефону.
Застольные беседы были приправлены местными несчастьями. У такого-то случился инсульт… чья-то тетя свалилась с лестницы… подростковая беременность стала обычным делом… да какой-то бедолага провалился сквозь корку одного из многочисленных шлаковых отвалов, что окружали шахту, – рухнул прямо на раскаленные угли и получил ужасные ожоги.
Именно после одного из тех воскресных обедов, во время которого я ел капусту и курицу, что еще совсем недавно резвилась в нашем огороде, для меня настало время идти по жизни дальше с родителями. Когда мы катались с дядей Джоном, я обычно сидел рядом с ним на переднем сиденье, но теперь ехал сзади, глядя сквозь заднее стекло, как первые пять лет моей жизни уходили вдаль. Потом они исчезли за углом.
Впервые за свою осознанную жизнь я столкнулся с неопределенностью. Я немного умел драться, изловил нескольких мерзких жуков, командовал собственными военно-воздушными силами и был близок к тому, чтобы бросить вызов гравитации. Жизнь с родителями – насколько трудной может быть она?
Жизнь на Марсе
Я никогда не курил табака, если не считать разбодяженных косяков с марихуаной, которые ваш покорный смолил в период с 19 до 21 года – об этом мы еще поговорим чуть позже. Упоминаю об этом потому, что на самом деле я, вероятно, пассивно употреблял целую пачку сигарет в день, просто живя со своими родителями. Господи, они будто никак не могли накуриться и повсюду оставляли за собой клубы дыма. Когда мне было шестнадцать, они попытались завербовать меня в гнусное общество курильщиков «плана», но я героически вывернулся из их пожелтевших от дыма когтей, и то был мой величайший акт бунтарства.
Выпивали они часто и, как правило, безрассудно. Мой отец был яростным противником ремней безопасности на том основании, что они могут задушить водителя, и я при всем желании не смогу подсчитать, сколько раз он приезжал домой навеселе.
Ничто из моего детства не было потеряно. Но вот родители порой терялись в неизвестном направлении.
Так что сейчас я действительно никому не рекомендую пить что-либо алкогольное перед тем, как сесть за руль, даже самую малость. Конечно, вы молоды и неуязвимы, вам море по колено – поэтому в ваших глазах я после такого заявления выгляжу первостатейным лицемером, – но, к счастью, я за свою жизнь слегка набрался ума-разума, чтобы не расшибиться в лепешку в автокатастрофе – или, что куда важнее, не прикончить на трассе кого-то другого, совсем уж ни в чем не повинного.
Однако мы слишком быстро летим вперед в нашей машине времени. Когда я пошел в новую школу, что находилась в считавшемся неблагополучным районе Шеффилда Мейнор Топ, кассетный магнитофон, с которого можно запускать музыку одним нажатием кнопки, еще даже не был изобретен.
На самом деле я сперва подумал, что со школой все нормально. Я научился выдавливать сквозь сложенные трубочкой губы извилистые змейки из картофельного пюре, рыбы и гороха (в конце концов, это была пятница) – так можно было соревноваться со своими сотрапезниками, кто сумеет выплюнуть «снаряд» длиннее прежде, чем вся еда покинет рот и окажется снаружи.
Я думаю, что Гэри Ларсон, наверное, тоже ходил в ту школу – потому что учительницы там носили страшные очки в роговых оправах, придававшие им облик охранниц концлагеря из эротических эксплуатационных фильмов 70-х – любимый типаж этого художника. Но были и похлеще – похожие на Ганнибала Лектера, и они занимались исполнением наказаний. Плевки сгустками картофельного пюре и гороха были серьезным преступлением, которое должно было быть наказано по всей строгости закона, и за это нас лупили деревянными палками по вытянутым ладоням. Сказать по правде, я даже не помню, было ли это действительно очень больно. Это было просто очень странным для школьника: когда тебя ловили с поличным и торжественно препровождали в комнату для наказаний. Я чувствовал себя так, словно обязан носить полосатую робу на Острове Дьявола.
В той школе я пробыл недолго, поскольку наша семья переехала. Переезды стали частью моей жизни навсегда, но для семьи они были основным источником дохода – так получалось зарабатывать больше денег. Моим новым жилищем стал подвальный этаж, который я делил со своей маленькой сестрой Хеленой, которая к тому моменту уже была смышленым созданием, способным к членораздельной речи.
Там было маленькое окно размером с iPad, из которого открывался вид на водосточный желоб, полный опавших листьев. У нас был неисправный холодильник, поверхность которого билась током. Я использовал эту его особенность для развлечения – прижимался к холодильнику в мокрой одежде, чтобы проверить, сколько электрического напряжения смогу выдержать прежде, чем мои зубы начнут стучать. Поднявшись вверх по каменным ступеням, я попадал в остальной человеческий мир. О, что это был за мир! Я жил в гостинице. Гостевом доме. Мой отец управлял им. Мой отец купил его. А во дворе гостиницы он продавал подержанные автомобили.
Потом вдруг он купил еще и соседний дом. И решил построить коридор между ними, и это было как строительство «Звезды Смерти» в фильме «Империя наносит ответный удар». Папа развернул собственноручно созданные чертежи. Я нашел кусок обоев и попытался спроектировать космический корабль с системами жизнеобеспечения, чтобы отправиться на нем прямиком на Марс.
Появились строители, и они, похоже, тоже работали на отца. Что до меня, то мне досталась важная, хотя и едва оплачиваемая работа. Нет, я не строил дома, но неслабо развлекся, их разнося. Моей специальностью стало разрушение туалетов. Позже, учась в университете, я никогда не мог воспринимать всерьез призыв к «разрушению системы» – уж я-то знал о раскуроченных туалетных бачках гораздо больше, чем все они. Все это было очень впечатляющим.
Еще в этом отеле, который назывался «Линдрик», был бар, сконструированный по собственному проекту моего отца. Насколько я помню, «Линдрик» никогда на самом деле не закрывался по выходным, особенно когда папа стоял за барной стойкой. Утром понедельника бабушка Лили рассказывала занимательные истории:
«О, тот парень так сильно врезал мистеру Ригби головой прямо в лицо! А потом еще один мужик танцевал на столе и упал. Представляешь, он сломал стол пополам! А стол был из тика[7] сделан. Думаю, он прямо башкой в него врезался».
Я постоянно скакал там среди странствующих торговцев – и некоторые из людей, что останавливались у нас, были попросту странными. Один жутковатого вида человек прожил у нас две недели, и он дал мне свою визитную карточку и прошептал: «Послушай-ка, я практикую карма-йогу». Он уходил из гостиницы в семь вечера и бродил по улицам до утра. Нет, у него не было собаки, которую надо было выгуливать.
Приезжали новые люди – а некоторые никогда не уезжали. Несколько постояльцев померли прямо в своих кроватях. Если случалась какая-то ужасная смерть, бабушка Лили всегда ставила всех об этом в известность: «Она сгорела в своей машине».
Однажды вечером двое джентльменов очень удивили друг друга в темноте – каждый из них предполагал, что ласкает гостью женского пола. Утром у них состоялось продолжительное выяснение отношений. Мы словно жили в состоянии непрекращающегося фарса.
К гостинице постоянно добавлялись какие-то новые детали, а в Шеффилд к нам приехали новые члены семьи. Мои бабушка и дедушка по отцовской линии, Этель и Моррис, продали свой приморский пансионат и перебрались жить к своему сыну. Дедушка Дикинсон был точной копией игравшего злодейские роли актера Уилфрида Хайд-Уйта, разве что имел размашистый норфолкский акцент. С самокруткой за одним ухом и карандашом за другим он принялся за то, что теперь называется «перепрофилированием зданий». На практике это означало развалить дом и построить его заново в другом месте из тех же камней.
Бабушка Дикинсон была грозной женщиной. В шесть футов ростом, со жгучими черными вьющимися волосами и взглядом, который валил деревья на расстоянии двадцати шагов, она была девушкой-прислужницей и на момент, когда ее наняли на работу, делила кров с восемнадцатью другими девушками, вместе с которыми жила в железнодорожном вагоне, где они спали прямо на полу. У нее были длинные ноги, и, возможно, она могла бы сделать карьеру в спорте – но не могла позволить себе купить обувь, а босиком по колючим зарослям особо не потренируешься бежать дистанцию в 200 метров. Этого унижения она не могла забыть до самой смерти.
Пока Этель пекла пироги, Моррис выходил из туалета, с наполовину выкуренной самокруткой и бесконечным запасом щедрости. «А, вот ты где, малыш, – говорил он. – Смотри, никому не рассказывай», – и протягивал мне пару шиллингов своей мозолистой рукой, огрубевшей за долгие годы укладки кирпичей и штукатурки стен.
На одной из семейных встреч, когда старшие весь день пьянствовали в баре гостиницы, дядя Род дал мне несколько полезных советов, один из которых заключался в том, чтобы никогда не делать себе татуировок. Дядя Род (он в самом деле приходился мне дядей – был братом моего отца) был по меньшей мере харизматичен и, откровенно говоря, слегка похож на одного из прибандиченных пижонов, которого было легко представить окруженным легкомысленными девицами. Мне было 10 лет, когда я сидел у него на коленях, а он разъяснял мне тонкости британской системы сертификации фильмов. «Фильмы для взрослых маркируются категорией X, и просто фильмы про секс маркируются категорией X… И фильмы ужасов тоже маркируются категорией X…»