Вернемся к линии сватовства. Легенда о царе-свате – одно из распространенных исторических преданий, связанных в народе с Петром Первым291. Эпиграф из комической оперы Аблесимова «Мельник, колдун, обманщик и сват», предпосланный пятой главе романа, должен был, очевидно, придать дополнительные штрихи народности образу Петра I: «В облике Петра проступают черты умного, смекалистого, с хитрецой русского мужичка»292. Сделав Петра в романе сватом Ибрагима, Пушкин еще сильнее связывает родственными узами царя и его крестника. Одновременно – это и высшая честь, знак благоволения к любимцу-арапу. В то же время в сватовстве Ибрагима заключено оскорбление боярина Ржевского, его семьи. Здесь «дубинка» Петра больно ударяет и по чувствам самой невесты – Наташи, которая (неожиданно выясняется) любит другого. Как давно установили литературоведы, Пушкин использовал в качестве источника реальный эпизод, рассказанный в приложениях к «Деяниям Петра Великого» И.И.Голикова (анекдот № 31)293– о женитьбе Румянцева, денщика Петра, на дочери боярина Матвеева294. О том, что мотив «царя-свата» не перестал волновать Пушкина и после прекращения работы над романом, свидетельствуют планы повести о стрельцах, где в роли сватьи выступает царица Софья295. А в «Капитанской дочке» крестьянский царь Пугачев готов стать посаженым отцом на свадьбе Петруши Гринева. В дальнейшем, работая над материалами по истории Петра, Пушкин делает несколько выписок, касающихся петровских нововведений в брачное законодательство. «Жениху и невесте прежде брака повелено иметь свидания, и запрещены браки поневоле», – запись, относящаяся к 1700 году (X, 51).
В 1724 году (дата, близкая ко времени действия романа) Петр принимает, пишет Пушкин, «указ о вольности брака. Родители должны были давать присягу, что детей не принуждают (т. е. дворяне; слуги давали господам расписку; а крестьян сей закон не касался)» (X, 281).
Не ускользнул от внимания Пушкина и эпизод, связанный с отношением Петра к замужеству собственной дочери. В 1714 году шлют сватов в царский дом: «Предложение молодого герцога (Гольштинского. – А.Б.) жениться на старшей царевне Анне. Петр писал: «Без воли ее того сделать не могу, хотя и отец» (выделено Пушкиным, X, 204).
Эти слова царя вызывают в памяти прямо противоположную по смыслу петровскую реплику из «Арапа»: «Молодая девушка должна повиноваться воле родителей, а посмотрим, что скажет старый Гаврила Ржевский, когда я сам буду твоим сватом?» (VIII. 27).
Августейшее вмешательство в судьбу арапа делало вопрос о его женитьбе практически решенным296. Петр это прекрасно понимал, а первая реакция боярской семьи на такую роль царя выражена в романе словами Татьяны Афанасьевны: «Девушка на выданье, а каков сват, таков и жених, – дай Бог любовь да совет, а чести много» (VIII, 25).
Предположение Петра оправдывается, и старый боярин Ржевский, даже узнав имя и происхождение жениха, отвечает царю, «что власть его с нами, а наше холопье дело повиноваться ему во всем» (VIII, 26).
В личной жизни самого Пушкина весной 1830 года сложилась ситуация, когда он был вынужден просить царя выступить если не в роли свата, то хотя бы «гаранта» его помолвки с Н.Н. Гончаровой. (Просьба была вызвана сомнениями матери невесты в политической благонадежности и, следовательно, благополучии поэта.) В ответ пришло известное письмо Бенкендорфа, содержавшее одновременно и благословение, и «отеческое наставление» Николая I: «Его Императорское Величество с благосклонным удовлетворением принял известие о предстоящей вашей женитьбе…» (XIV, 403)297.
И в этой женитьбе не обошлось без царя-свата, без его «высочайшего покровительства».
Д.С. Лихачев, приехавший в 1993 году в Рим по приглашению итальянской «Академии дей Линчеи», с гордостью показал мне старинный том, полученный им в подарок от профессора римского университета «Ла Сапьенца» Санте Грачотти, известного слависта. Это было итальянское издание книги аббата Антонио Катифоро «Жизнь Петра Великого, Императора России», напечатанное в Венеции в 1748 году298. Ее русский перевод, выполненный С.И. Писаревым, вышел в Петербурге в 1772 году, экземпляр имелся в пушкинской библиотеке на Мойке. Расставшись с романом «Арап Петра Великого», но продолжая собирать материалы по истории Петра, Пушкин в 30-х годах неоднократно обращался к этому источнику.
«Стрелецкий сын»
Пушкинистика – живая наука. И, несмотря на «академический» характер многих пушкиноведческих изданий, время от времени в ней бушуют страсти, споры – одни имена предаются анафеме, другие возносятся на пьедестал. Пушкин – всегда в центре борьбы, столкновения мнений, даже ссор и интриг. Сам же поэт, по-опекушински задумчивый, сохраняет спокойствие, возвышаясь над всеми бурями. Он не нуждается в защите и оправданиях, не боится хулы и подозрений.
За полтора века маятник оценок раскачивался временами с головокружительной амплитудой: за Пушкина сражались революционные демократы и идеологи монархизма, литераторы-марксисты и вульгарные социологи, воинствующие атеисты и теологические писатели, антропологи-этнографы и историки-архивисты, языковеды-структуралисты и эксперты-криминалисты, дотошные краеведы и бойкие журналисты. И все во имя истины. Большинство их писаний прочно забыто: кое-что заслуженно, а кое-что напрасно. Многое из того, что было сказано за полтора века, сейчас извлекается из небытия и возвращается к читателям. Так произошло с работами А.А. Ахматовой, П.Е. Щеголева, В.В. Вересаева, М.И. Цветаевой; публикуются пушкинские «штудии» В.В. Набокова, В.Я. Брюсова, В.Ф. Ходасевича…
Это последнее имя хочется выделить особо. «Упоительны его работы о Пушкине», – справедливо отметил А.Вознесенский в статье «Небесный муравей», посвященной творчеству Ходасевича299.
Пушкин помог Ходасевичу, как и многим другим, заброшенным на чужбину, сохранить связь с родным языком и культурой. Поэт сам признавался в этом, обращаясь к далекой России:
В Ленинской библиотеке хранится небольшая серенькая книжка «О Пушкине» со следующим предуведомлением издательства «Петрополис»: «Настоящая книга В.Ф.Ходасевича отпечатана в ознаменование столетия кончины А.С. Пушкина в феврале 1937 года в Берлине в количестве пятисот экземпляров, из которых 50 экземпляров с подписью автора в продажу не поступают». Туда вошла и статья 1924 года «Пушкин и Ганнибал» («Правнук и прадед»).
«…Нельзя написать «голую» биографию Пушкина, не связанную с историей и смыслом его творчества, – так же, как это творчество непостижимо, нерасшифровываемо вне связи с биографией», – отмечает Ходасевич в рецензии на книгу В. Вересаева «Пушкин в жизни». В другой статье («Письма о Лермонтове») он признается: «потому-то писания Пушкина и соблазнительно сопоставлять с его личной жизнью и исследовать в свете этой жизни, что их глубоко личная, чуть ли не «дневниковая» природа лишь в этом случае довольно обнаруживается и позволяет их, наконец, прочитать в подлинном смысле». Ходасевич полагал, что тайна творчества лежит на пересечении художественного и биографического, и если исследователь находит точки пересечения этих плоскостей, он близок к разгадке авторского замысла.
К книгам и статьям В. Ходасевича, оригинального и самобытного исследователя творчества Пушкина, небесполезно время от времени обращаться. В чем мы лишний раз убедимся в этой главе, посвященной еще одному персонажу романа о царском арапе – Валериану, счастливому сопернику Ибрагима.
Валериан – сирота, стрелецкий сын, что воспитывался в доме боярина Ржевского, впервые упоминается в пятой главе романа. Мы узнаем, что отец Валериана спас Гавриле Афанасьевичу жизнь во время бунта. В знак благодарности боярин воспитывает сироту в своем доме, а два года тому назад юноша попросил, чтобы его записали в полк. Сцена прощания дочери с «проклятым волчонком»300 показалась Ржевскому подозрительной: «Наташа, прощаясь с ним, расплакалась, а он стоял как окаменелый». Боярин, однако, успокоился: «с тех пор Наташа о нем не упоминала, а про него не было ни слуху ни духу. Я думал, она его забыла; ан, видно, нет» (VIII, 26). «Бедный Валериан!» – тихо говорит Наташа (уже в VI главе). Вот и все упоминания о стрелецком сыне в тексте романа, опубликованном после смерти Пушкина в VI книжке «Современника».
Однако найденный черновик начала VII главы, хранившийся в парижской коллекции А.Ф. Отто-Онегина и впервые опубликованный в сборнике «Неизданный Пушкин», существенно расширил этот лаконичный рассказ.
Во-первых, читатель познакомился с описанием внешности Валериана: «красивый молодой человек высокого росту (черновик: «в усах») в мундире» (VIII, 33, 532).
Во-вторых, выясняются кое-какие подробности его детских лет. Валериан обращается к пленному шведу: «Ты не узнал меня, Густав Адамыч, – сказал молодой посетитель тронутым голосом, – ты не помнишь мальчика, которого учил ты шведскому артикулу, с которым ты чуть не наделал пожара в этой самой комнате, стреляя из детской пушечки» (VIII, 33).
Наконец читатель может догадаться, что Валериан появился в каморке учителя танцев тайно и, очевидно, намерен получить от старого шведа информацию о событиях в доме.
Именно из-за скудности фактов, представленных Пушкиным, образ Валериана вызвал наибольшую остроту споров у толкователей романа301.
Обращали внимание на «симметричность» позиции Валериана по отношению к Ибрагиму: оба – военные, и тот и другой – сироты, одного воспитывал знатный боярин, другого – сам царь. (Добавим, что оба, как «блудные сыны», возвращаются под родительскую кровлю302…)
Особенно присматривались исследователи к обнаруженным в бумагах Пушкина планам повести о стрельце, связывая их с образом Валериана.
Свой взгляд на «Арапа Петра Великого» и, в частности, на образ Валериана предложил Владислав Ходасевич в упомянутой статье «Прадед и правнук». Начинается она с общего утверждения: «То, что некогда переживал он сам, Пушкин нередко заставлял переживать своих героев, лишь в условиях и формах, измененных соответственно требованиям сюжета и обстановки303. Он любил эту связь жизни с творчеством и любил для самого себя закреплять ее в виде лукавых намеков, разбросанных по его писаниям. Искусно пряча все нити, ведущие от вымысла к биографической правде, он, однако же, иногда выставлял наружу их едва заметные кончики. Если найти такой кончик и потянуть за него – связь вымысла и действительности приоткрывается»304.
Затем Ходасевич блестяще демонстрирует, как эта система действует, причем именно в связи с Валерианом. Но здесь нам потребуется еще одно небольшое отступление: речь пойдет об одном эффектном объяснении сюжетного построения романа, начало которому в литературоведении положил другой пушкинист – С.А. Ауслендер, автор комментариев и пояснительной статьи к «Арапу Петра Великого» (в роскошном брокгаузовском издании сочинений Пушкина 1910 года). «Мы знаем, что вступаем в область таких интимных и тонких переживаний, где трудно что-нибудь утверждать, а можно только угадывать, – писал Ауслендер. – Но то, что роман «Арап Петра Великого» связан самым тесным образом с личной жизнью Пушкина, что многое написанное о далеком прадеде как-то очень близко касалось правнука – в этом едва ли следует сомневаться»305.
Далее Ауслендер объясняет, что на психологической характеристике героев романа отразились перипетии сватовства Пушкина к его дальней родственнице С.Ф. Пушкиной в 1826 году.
Четверть века спустя на эту же тему рассуждает Н.Л. Бродский, автор фундаментальной биографии Пушкина: «Пушкин в разные моменты своей жизни по различным мотивам обращался к своему прадеду А.П. Ганнибалу. В 1827 году существенную роль, кажется, играли чисто личные причины. Не вплеталось ли в романтическую историю Ибрагима <…> что-то от интимного волнения поэта, в эти годы задумавшегося о брачной жизни…»306
Теперь вновь вернемся к аргументации В.Ходасевича, который одновременно с Н. Бродским попытался проникнуть во внутренний мир пушкинских героев и связать их с биографией автора. «Те главы, которые были написаны и сохранились до нас, – пишет Ходасевич, – содержат отражения подлинных событий пушкинской жизни, непосредственно предшествовавших писанию. Роман был задуман еще до этих событий, но не в том, как он задуман, а в том, как начал писаться, не в плане, а в разработке деталей заключены отголоски действительности. Будучи отчасти схож лицом со своим прадедом, Пушкин в романе заставил его самого сходствовать с правнуком в некоторых личных и житейских положениях»307.
Итак, сватовство к Софи Пушкиной («Это была хорошенькая двадцатилетняя девушка, очень кокетливая, ничем не замечательная», – рассказывает Ходасевич). О переписке Пушкина с В.П.Зубковым, женатым на ее сестре, о буквальных совпадениях в тексте писем и в тексте романа мы еще будем говорить. Сейчас уточним, что предложение Пушкина не было принято, и вскоре Софи Пушкина обвенчалась с неким Паниным («Крошка Пушкина вышла за малютку Панина», – сострил Зубков). «И так как Пушкин любил, маскируя действительность вымыслом, – продолжает дотошный Ходасевич, – оставлять маленькие приметы, по которым можно ее узнать, то молодого «стрелецкого сироту», пленившего сердце Ибрагимовой невесты, он назвал именем своего счастливого соперника: «стрелецкого сироту» зовут Валерианом, как и Панина, за которого только что вышла С. Пушкина»308. Вот и вытянулась ниточка, запрятанная Пушкиным.
Имя Валериан, достаточно в России редкое, могло иметь в романе, конечно, и иное происхождение. Вполне вероятно, что оно «родом» не из XIX-го, а из того, заветного, XVIII века.
Кровавое событие – государственный переворот на рубеже веков – занимало воображение Пушкина, особенно после смерти Александра I и последовавшего за ней 14 декабря. В Х главе «Онегина» вспоминается 1801 год и гвардейцы-семеновцы:
И если Ибрагим был «капитан-лейтенантом бомбардирской роты Преображенского полка» – другого «потешного полка Петра-Титана», то в «свирепой шайке палачей» (убийц императора Павла), среди зачинщиков – офицер Валериан Зубов со своими братьями. «Дела давно минувших дней…»
Многие пушкинисты подчеркивали значение образа Валериана в сюжетном течении романа. Д.П. Якубович писал: «Главы V и VI «Арапа…» подготавливают почву к введению нового героя, соперника Ибрагима (быть может, долженствующего выступить в качестве спасителя героини) – Валериана. Сирота, стрелецкий сын, воспитывавшийся в доме у Ржевского, кажется, должен был функционировать в романе именно как представитель враждебной Петру – стрелецкой стихии. Сюжет уже осложнен тем, что отец этого «волчонка» во время стрелецкого бунта спас жизнь отцу Наташи»309.