В числе друзей Пушкина был и замечательный русский ученый-путешественник Авраам Сергеевич Норов (1795–1869). Участник Бородинского сражения (в котором он потерял ногу), писатель и переводчик, член Российской академии и Академии наук, впоследствии – министр народного просвещения и член Государственного совета, Норов в 1828 году опубликовал книгу «Путешествия по Сицилии в 1822 г.». Он рассказал о далеком южном острове со своеобразной, «почти африканской» природой, познакомил читателей с историей и населением Сицилии. Это была первая поистине экзотическая страна, увиденная и исследованная Норовым127. В 1834–1836 годах он посетил Египет, Нубию, Палестину, Сирию и Малую Азию – совершил, по его словам, «паломничество по святым местам Африки». Книга его путевых записок вышла уже после смерти поэта, но до этого Норов не раз рассказывал в петербургских салонах о своих странствиях. Пушкин, лично знавший Норова с послелицейских времен, встречался с ним и на заседаниях Общества любителей словесности, наук и художеств в Петербурге и, вероятно, в Москве – у З.А. Волконской и у «любомудров», с некоторыми из которых общался Норов. Пушкин был вхож в превосходную и обширную (свыше 14 тысяч томов) библиотеку Норова, брал у него книги. Сохранилась связанная с этим переписка. «Посылаю тебе, любезный Норов, Satyricon, а мистерии где-то у меня запрятаны. Отыщу – непременно» (Пушкин, ноябрь 1833 года128, XV, 94).
Сравнительно недавно в бумагах известного русского египтолога и дипломата Ивана Александровича Гульянова (1789–1841) был найден рисунок египетской пирамиды и под ним следующая пояснительная подпись, сделанная Гульяновым по-французски: «Начертано поэтом Александром Пушкиным во время разговора, который я имел с ним сегодня утром о моих трудах вообще и об иероглифических знаках в частности» (Москва, 13/25 декабря 1831 г.). Археолог А.А. Формозов в интереснейшей работе «Пушкин и древности» так прокомментировал этот рисунок: «Пирамида на нем необычная – не с острой, а с плоской вершиной. Может быть, это случайность, но не исключено, что Пушкин знал о пирамиде такой формы, самой ранней из всех, возведенной фараоном Джосером около 2800 г. до нашей эры»129.
(Между прочим, это не единственный пушкинский «египетский» рисунок – на черновике стихотворения «Осень», относящегося к октябрю 1833 г., Пушкин начертил на полях контур древней статуи, восседающей на ступенчатом пьедестале. Специалисты определили, что это точное воспроизведение одного из изображений фараона Аменхотепа III в Фивах130.) В «Рассказах о Пушкине, записанных П.И. Бартеневым», приводится свидетельство П.В. и В.А. Нащокиных, в московском доме которых Пушкин встречался с Гульяновым: «Пушкин был человек самого многостороннего знания и огромной начитанности. Известный египтолог Гульянов, встретясь с ним у Нащокина, не мог надивиться, как много он знал даже по такому предмету, каково языковедение. Он изумлял Гульянова своими светлыми мыслями, меткими, верными замечаниями»131. Эта информация становится особенно ценной, если учесть, что Гульянов был настоящим полиглотом – владел китайским, арабским, армянским, древнееврейским и всеми европейскими языками, изучал языки Африки, Индии, Гренландии, Полинезии, Южной Америки.
В стихотворении «19 октября», написанном к лицейской годовщине 1825 года, есть такие строки:
Они посвящены лицейскому товарищу Пушкина Федору Федоровичу Матюшкину (1799–1872), моряку, ставшему впоследствии адмиралом и сенатором. Когда Матюшкин отправлялся в кругосветное плавание с капитаном В.М. Головиным на знаменитом шлюпе «Камчатка» летом 1817 года, Пушкин дал ему «длинные наставления, как вести журнал путешествия», и «долго изъяснял ему настоящую манеру записок, предостерегая от излишнего разбора впечатлений и советуя только не забывать всех подробностей жизни, всех обстоятельств встречи с разными племенами и характерных особенностей природы»132.
Перу Пушкина, по мнению исследователей, принадлежали рецензии в «Литературной газете» на труды его знакомого – географа и историка, профессора Петербургского университета (впоследствии академика) Константина Ивановича Арсеньева (1789–1865). Речь идет о книгах «Краткая всеобщая география» и «Всеобщий атлас», вышедших в Петербурге в 1829 году. Пушкин встречался с Арсеньевым на литературных средах у П.А. Плетнева, где они беседовали «о лицах и событиях времен Петра Великого».
Среди петербургских знакомых Пушкина отметим и барона Петра Львовича Шиллинга фон Канштадта (1787–1837), участника Отечественной войны 1812 года, дипломата и ученого-востоковеда, члена-корреспондента Академии наук по разряду литературы и древностей Востока. Шиллинг являлся одним из самых замечательных и разносторонних умов России того времени. Пушкин был знаком с ним еще с 1818 года, по возвращении поэта из ссылки дружеские отношения между ними возобновились и окрепли. Пушкин собирался принять участие в экспедиции Шиллинга в Китай (1829 год), но получил отказ Бенкендорфа. К этому времени относится рисунок Пушкина в альбоме Ек. Н. Ушаковой, изображающий Шиллинга133.
Поэт и переводчик Дмитрий Петрович Ознобишин (1804–1877), участник альманаха «Северные цветы» на 1826 год и один из издателей альманаха «Северная лира» на 1827 год, оставил воспоминания о встречах с Пушкиным в петербургском салоне М.Ю. Виельгорского в 1830-х годах. Пушкин внимательно следил за русскими переводами с восточных языков, которые публиковал Ознобишин, высказывал по их поводу свои критические замечания.
Имя выдающегося русского ученого – географа и востоковеда Петра Александровича Чихачева (1808–1879) мы не встретим в известном биографическом словаре-справочнике Л.А. Черейского «Пушкин и его окружение». Есть, однако, основание предполагать, что Пушкин был знаком не только с известиями о восточных путешествиях Чихачева, но и с самим исследователем. В летописи жизни и творчества Пушкина фамилия Чихачевых встречается неоднократно. Отец П. Чихачева, действительный статский советник Александр Петрович, был назначен в 1804 году вдовствующей императрицей Марией Федоровной «первым директором Гатчины». Здесь, в городе-парке, неоднократно бывал Пушкин. В 1828 году двадцатилетний П. Чихачев после учебы у профессоров Царскосельского лицея поступает на службу в «ведомство Государственной коллегии иностранных дел» в чине коллежского регистратора. С 1833 года – на службе в русском посольстве в Константинополе. (Здесь Чихачев познакомился с живописцем Карлом Брюлловым – сохранился брюлловский рисунок «Петр Чихачев в восточном костюме».) К ориентальным исследованиям Чихачева относятся его труды о Сахаре, Северной Африке, Малой Азии, Гоби и Тибете. Писатель Леонид Гроссман в своем романе «Записки д’Аршиака. Петербургская хроника 1836 года» написал: «Я просматривал как-то список дворцовых товарищей Пушкина. Камер-юнкеры Любомирский, Вонляргский, Скарятин, Шишко, Салтыков, Волконский, Кулаковский, Чихачев – кто они?.. Выведет ли их когда-нибудь из безвестности даже солнечное имя поэта, ставшего, волею царя, их товарищем?»
Имя П.А. Чихачева, младшего современника Пушкина, не только вышло из безвестности, но и вошло в созвездие самых замечательных географов и путешественников мира.
Одним из авторитетнейших знатоков Востока был в пушкинское время поэт и дипломат Александр Сергеевич Грибоедов (1790–1829). «Пушкин с первой встречи с Грибоедовым по достоинству оценил его светлый ум и дарование»134 (познакомились они летом 1817 года). В марте 1828 года Грибоедов приехал в Петербург с Туркманчайским договором и поселился в гостинице Демута, где тогда проживал и Пушкин. Частые встречи возобновились, а вместе с ними и беседы, в том числе, конечно и о Востоке. Биографы Грибоедова отмечают, что ко времени его новой встречи с Пушкиным он постиг «дух и формы восточных культур» и воспринимал их «не как некий абстрактный и условно экзотический Восток, а именно как исторически сложившиеся, целостные национально-самобытные культуры»135.
Много написано о дружбе, связывавшей Пушкина и Гоголя Н.В.Гоголь всерьез интересовался Востоком. В октябре 1834 года Пушкин (вместе с Жуковским) присутствовал на публичной лекции Гоголя в Петербургском университете. Лекция, впоследствии опубликованная в «Арабесках», была посвящена багдадскому халифу Ал-Мамуну (809–833), чей халифат «обнимал на востоке всю цветущую юго-западную Азию и замыкался Индиею; на западе он простирался по берегам Африки до Гибралтара». Один из слушателей этой лекции, Н. Иваницкий, вспоминал: «После лекции Пушкин заговорил о чем-то с Гоголем, но я слышал только одно слово: «увлекательно…»136.
Мы назвали немногим более десятка выдающихся имен. Эти люди принадлежали к пушкинскому кругу и участвовали – каждый по-своему – в формировании ориенталистской концепции поэта, обогащали его знания об Африке и других регионах Востока.
Жадно вслушивался Пушкин в рассказы о дальних экзотических странах Востока. Они служили пищей его воображению, толкали на новые поиски. Ни одна книга не могла сравниться с живой беседой с друзьями, ум и знания которых он высоко ценил. «Меж ними все рождало споры и к размышлению вело…» Один из собеседников поэта, Ксенофонт Полевой, заметил: «Вообще Пушкин обладал необычайными умственными способностями… Тем особенно был занимателен и разговор его, что он обо всем судил умно, блестяще и чрезвычайно оригинально».
Конечно, никакое общение с путешественниками и прочими «очевидцами» не могло заменить Пушкину личных впечатлений о Востоке, об Африке, куда он безуспешно стремился попасть в годы молодости и южной ссылки. «Сколько лет путешествие было приятнейшей мечтою моего воображения», – мог бы вслед за Карамзиным137 воскликнуть Пушкин. «Граница,– пишет Пушкин в «Путешествии в Арзрум», – имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по Югу, то по Северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России» (VIII, 463).
Пушкин был прирожденным путешественником – неутомимым и наблюдательным. Ему так и не удалось «вырваться» из России, но и в пределах империи он перемещался немало (не всегда, правда, по своей воле!) Географ П.П. Померанцев составил «Карту путешествий Пушкина»138. Оказалось, что Пушкин «наездил» по России 34 750 км! «Цифра даже для профессионала-путешественника значительная, почти окружность земного шара, – замечает Померанцев и добавляет: величайший путешественник всех времен и народов Пржевальский за свои центрально-азиатские странствования совершил около 30 000 км».
Пушкинские наблюдения, знания, почерпнутые из книг о Востоке и из бесед с востоковедами, нашли свое отражение во многих его поэтических и прозаических творениях. Недаром В.Ф. Одоевский говорил о Пушкине: «Он умеет освещать обширную массу познаний своим поэтическим ясновидением».
«Вперед, вперед, моя исторья!»
Воскресить век минувший во всей его истине
В третьей главе «Евгения Онегина» Пушкин заинтриговал своих читателей туманным обещанием написать когда-нибудь «роман на старый лад», пересказать «преданья русского семейства» (VI, 57). Строки эти традиционно связываются с замыслом исторического романа о царском арапе139.
Вспомним, что, по словам Вульфа, «главная завязка» нового пушкинского романа должна была состоять в семейной коллизии – «неверность жены сего арапа». («Вот историческая основа этого сочинения».) Еще в 1824 году (в конце октября) Пушкин попытался отразить историю женитьбы своего прадеда в стихотворном наброске «Черный ворон выбирал белую лебедушку»:
Исследователи обратили внимание на возможную связь этого отрывка, написанного в форме народной песни, со сказовой манерой няниных повествований об «арапе»140. Действительно, пушкинский набросок во многом сохраняет и передает стилистику русских свадебных песен. Сравним его, например, с сибирской свадебной песней конца XIX века, обращенной к невесте:
Н.Я. Эйдельман отметил, что история «черного ворона» и белой лебедушки» взята Пушкиным из так называемой «немецкой биографии» А.П.Ганнибала142. Думается, однако, что стихотворный набросок 1824 года уже содержит некоторое романтическое переосмысление биографии прадеда. В самом деле, в нем заложен «сюжетный ход» будущего романа: не просто женитьба арапа, а непременно на боярской дочери, на представительнице высшей русской аристократии143.
Одновременно (в октябре 1824 года) Пушкин написал обширное авторское примечание к 1-й строфе I главы «Евгения Онегина» об Абраме Петровиче Ганнибале, в последующих изданиях автором опущенное. Оно начиналось словами: «Автор со стороны матери происхождения африканского» и заканчивалось следующим обещанием: «В России, где память замечательных людей скоро исчезает, по причине недостатка исторических записок144, странная жизнь Аннибала известна только по семейственным преданиям. Мы со временем надеемся издать полную его биографию» (VI, 655).
В этом же примечании уже содержится «отправной пункт и в сущности канва» (по определению Д.П.Якубовича) будущего романа о царском арапе: «18-ти лет от роду Аннибал послан был царем во Францию, где и начал свою службу в армии регента; он возвратился в Россию с разрубленной головой и с чином французского лейтенанта. С тех пор находился неотлучно при особе императора» (VI, 654). Таким образом, намерение обратиться к жизнеописанию прадеда у Пушкина созрело. Стихотворный набросок «про черного ворона» свидетельствовал о том, что Пушкин искал форму, жанр произведения о царском арапе. Слишком многое напоминало о прадеде в старом Ганнибаловом парке Михайловского. Не случайно 20 сентября 1824 года возникает стихотворное послание к Языкову: