Помню, это было в начале второго курса. У нас проходило комсомольское собрание, которое потом окрестили «собранием по китайскому методу». Что это значило? Это значило критиковать, невзирая на лица, резать правду-матку так, чтобы ославить человека, пригвоздить его к «позорному столбу». Собрание было посвящено итогам летней практики. После первого курса она была у нас, так сказать, рабочая. Это потом, когда мы выучили языки, нас использовали как переводчиков. А тогда нас посылали на стройки – большие и маленькие, как придётся. Помню, мне как-то довелось участвовать в строительстве метромоста через Москва-реку. А та практика, итоги которой мы обсуждали на собрании, проходила в Серебряном бору на строительстве больницы. Рабочее место было чудесное – река, лето. Естественно, после работы мы бежали купаться на канал. Было такое развлечение. И вот теперь докладчик довольно бойко приводил какие-то цифры, рассказывал, что мы выполнили такие-то нормы, построили такой-то корпус. Выступили с отчётом ещё пара человек. Мы довольно вяло слушали, с нетерпением ожидая конца собрания. И вдруг один мой товарищ, Вадим Перфильев, поднимает руку и говорит:
– Вот мы здесь выступаем, рассказываем о наших успехах. И я хочу оценить эту работу. Мы действительно хорошо работали на строительстве больницы, но я хотел бы несколько слов сказать о том, как работал Алеша Букалов. А работал он так: всегда дотягивал до обеденного перерыва, а после обеденного перерыва очень часто не возвращался на работу, потому что шел купаться на канал. Я считаю, что это неправильно и нужно об этом сказать.
У меня отвисла челюсть – да и не только у меня. Я на него посмотрел. У нас на курсе – я раньше уже упоминал об этом – было очень немного бывших школьников. В основном тогда в МГИМО пришли люди в военных гимнастёрках, успевшие понюхать фронтового пороха, или прямо от рабочего станка. И мы, салаги, дружили, держались вместе. С Вадимом мы вместе готовились в институт. Он, правда, был из французской группы. Он учился во французской школе в Москве, и мы очень ему завидовали, потому что он, еще будучи школьником, с группой одноклассников уже ездил во Францию. Это было невиданно – ведь мы дальше нашей околицы нигде не были. И вот этот мой товарищ выступает с обличительной речью.
Мне влепили выговор по комсомольской линии. Правда, без занесения в учётную карточку или в другие какие-либо документы. Это было такое предательство, которое я с трудом пережил. Однако со временем забыл об этой истории и никогда её не вспоминал. Но о дипломатической карьере Вадима знал – мы все старались быть в курсе дел наших однокашников. А он сделал очень хорошую карьеру. Работал в посольстве в Алжире, потом в Париже, затем – в отделе печати МИДа. По рекомендации Москвы его приняли в Секретариат ООН на пост начальника отдела печати. В Америке он женился на своей коллеге из украинской делегации, родили мальчика. У него еще был старший сын. Когда закончился его контракт, он остался в США, получил очень приличную ООНовскую пенсию. Где-то сотрудничал, возможно, в какой-то газете.
Когда я был в Нью-Йорке, я ему позвонил, мы встретились и пошли пообедать. И вдруг он мне говорит:
– Ты знаешь, я разговаривал по телефону с Андреем Грачевым, он в Париже, и я сказал ему, что завтра мы с тобой увидимся.
Это был проверочный рассказ – он хотел посмотреть на мою реакцию. Я молча слушал, а он, выдержав паузу, продолжал:
– И на это Грачев спросил у меня: «Неужели после того собрания Букалов захочет с тобой встречаться?»
Я засмеялся и сказал:
– Вадим, кто старое помянет, тому глаз вон.
Мне показалось, что его как-то отпустило. Вадим, конечно, человек способный, общаться с ним было интересно. Мы договорились встретиться в ближайшее время – на 65-летии Виталия Чуркина, который был тогда постоянным представителем России при Организации Объединённых Наций и в Совете Безопасности ООН. С Виталием – он младше меня на пару лет – мы были знакомы ещё по дипломатической академии, где готовили руководящий дипсостав. Оттуда я, покинув мной любимый африканский континент, попал в европейский отдел МИДа. Потом мы виделись в Италии, он приезжал к нам в Рим, мы приятно проводили время – он остроумный, веселый человек, всё знал, всё понимал.
Теперь в предвкушении новой встречи я раздумывал – могу ли пойти на юбилей, не имея соответствующего вечернего костюма. В Нью-Йорк я приехал по личным делам и не предполагал, что попаду на мероприятие, требующее определённого дресс-кода. Поделившись своими сомнениями с Вадимом, я пошутил: «Может, возьму костюм напрокат? Или одолжу у тебя?»
Но встреча не состоялась. Виталий Чуркин скоропостижно скончался от сердечного приступа, случившегося в его рабочем кабинете. Одного дня не дожил он до своего юбилея. Вот такая драматическая смерть на посту. Почти одиннадцать лет дипломат настойчиво отстаивал интересы нашей страны в ООН. Должности, которую он занимал, не позавидуешь. Она требовала не только опыта и знаний, но и сил, терпения, убежденности в своей правоте и отменного здоровья. Сам он уподоблял труд дипломатов в постпредстве при ООН в Нью-Йорке труду сталеваров в горячем цехе, отмечая при этом, что ежедневный 12-часовой рабочий день и периодические ночные бдения на длинных и сложных заседаниях являются у них правилом, а не исключением. Чуркин был нормальный человек. Это очень высокое звание.
Центр притяжения – Венеция
В Риме мы поддерживали приятельские отношения с общими друзьями, с которыми когда-то познакомились и сблизились ещё в Москве, или с друзьями друзей, с которыми нас связывали общие интересы. Среди них оказалась переводчица и преподаватель-русист Сильвана Давидович, очаровательная женщина славянских корней. Одно время она работала в Москве, мы с ней встречались на каких-то презентациях, литературных вечерах и творческих встречах. А тот вечер, который подарила нам Сильвана, стал для меня едва ли не лучшим за все годы, проведенные в Риме.
1995 год. Сильвана пригласила нас с Галей и нашего Алёшу, приехавшего на каникулы из Вены, к себе домой на рождественский ужин. С нами пришла еще одна пара. Это был Феликс Стаевский – дипломат, тоже приятель Сильваны. В то время он был советником посольства в Риме. Мы с ним вместе учились у Юлии Абрамовны Добровольской, и это нас сближало. Он был со своей женой Людочкой, умницей и автором замечательной книжки «Рим. Прогулки по Вечному городу». Вот такой компанией с цветами и подарками мы приехали к Сильване. Она жила в самом центре Рима, недалеко от площади с красивым названием Кампо деи Фьори – поле цветов. Чудесная старая квартира, заполненная русскими книгами, иконами, сувенирами из России, фотографиями – много знакомых лиц. У нас было много общих друзей. Среди них мы увидели снимки Мераба Мамардашвили – их с Сильваной связывали особые отношения.
Гостей в комнате ждал роскошно накрытый стол в праздничном убранстве, и тут я обратил внимание, что приборов на столе на одно больше, чем присутствующих.
– Сильваночка, мы кого-то ждем? – заинтригованный, спрашиваю я.
– Да, я позвала одного своего давнего приятеля, но он опаздывает. Давайте сядем, и он быстрее появится. Такая примета.
И правда, только мы расселись, раздался звонок. Хозяйка открыла дверь, и в комнату вошел человек с букетом цветов и бутылкой вина. Он улыбался, видно было, что человек в прекрасном настроении. Все замолчали, повернувшись к двери, и в этой тишине громко прозвучал голос Алёши:
– Мама, это же Бродский!
Действительно, на пороге стоял Иосиф Александрович. Он извинился за опоздание и сел к столу. Мы познакомились.
Он совершенно не походил на тот портрет, который сам себе создавал. Бродский искрился остроумием, блестяще рассказывал, охотно отвечал на вопросы, шутил, смеялся. И совсем не выглядел тем нелюдимым букой, каким бывал, по некоторым воспоминаниям, в незнакомой компании соотечественников. Видно было, что ему приятно находиться в этом доме, где можно просто отдохнуть душой, что он чувствует себя среди своих, среди друзей, которые его любят и понимают. Я рад, что видел Бродского счастливым.
Он пил довольно много вина, но абсолютно не был пьян. Как говорится, ни в одном глазу.
Рассказал, что только что вернулся из Венеции, где пытался купить квартиру, но быстро понял, что квартиру в Венеции он может купить только в долг. Но если покупаешь в долг, сказал Иосиф Александрович, «то покупаешь не дом, а долг». А на светский вопрос Алешки, который тоже участвовал в разговоре, что, мол, там, в Венеции, он ответил совершенно замечательным каламбуром: «Знаете, на этот раз почему-то было очень много немцев, сплошная дойче вита».
Феликс как дипломат и человек официальный, всё пытался перевести разговор на широкие международные проблемы. Но когда он вдруг начал говорить что-то пафосное про СНГ, Бродский быстро всё расставил по местам. «Да, – скаламбурил он, – это как прошлогодний СНГ…»
Мне же хотелось задать вопрос, который очень волновал меня, да и его, наверное, тоже. Тем более повод был: в 1995 году, буквально накануне этой встречи, был подписан указ о присвоении Бродскому звания Почетный гражданин Санкт-Петербурга. И я спросил:
– Иосиф Александрович, мы все, конечно, знаем эти строки «на Васильевский остров я приду умирать». Но вот сейчас, когда вы стали почетным гражданином нашего общего родного и любимого города, может, вам было бы интересно туда приехать?
– Ну, если отвечать честно, то скажу так: не хочу встречаться со своей первой женой.
И, наверное, поняв, что это не аргумент, добавил: «А если серьёзно, не хочу приезжать богатым иностранцем в бедный город. Есть у меня такой комплекс по этому поводу. Но не знаю, может и доберусь».
Но, как известно, не добрался.
А следующая моя встреча с Бродским была трагичной – уже на его похоронах. Точнее, на перезахоронении его праха на острове Сан-Микеле в Венеции 21 июня 1997 года.
Иосиф Бродский, как известно, скоропостижно скончался в ночь c 27 на 28 января 1996 года, не дожив четырёх месяцев до своего 56-летия. 1 февраля 1996 года его отпевали в Епископальной приходской церкви Благодати неподалёку от дома, где он жил, а затем состоялось временное захоронение в склепе на кладбище при храме Святой Троицы на берегу Гудзона. Больше года ушло на решение вопроса об окончательном месте упокоения поэта. Вполне закономерно остановились на Венеции – это город, который, не считая Санкт-Петербурга, Бродский любил больше всего.
О дне похорон мне сообщила по телефону всё та же Сильвана Давидович. В это время в Риме проходил советско-итальянский семинар по культурным связям, в организации которого я участвовал. На него прибыли специалисты из России, журналисты. Все они выразили желание поехать на прощание с Бродским. В их числе был и мой школьный товарищ и давний друг Сережа Красавченко, в то время помощник президента Ельцина по культурным связям. Я взял напрокат «рафик», а Серёже поставил условие: как лицо официальное ты должен привезти венок от президента.
– Но как я это сделаю? Я же в отпуске! – возразил было он.
– Это твои проблемы, как ты это организуешь, – оборвал я.
И мы отправились в Венецию.
Утром, когда наш вапоретто причалил к острову Сан-Микеле, на пристани мы увидели главного консула из Милана с огромным венком из роскошных лилий, перевязанных лентой с надписью «Иосифу Бродскому – от президента Б. Ельцина».
Уже всё было готово к траурной церемонии, как случилось неожиданное: в вырытой могиле обнаружили кость. А значит, по существующим правилам, захоронение в эту могилу стало невозможным. И на наших глазах могильщики, этакие шекспировские персонажи, начали рыть на этом же участке другую могилу. Быть может, это было и кстати. Дело в том, что место, выделенное дирекцией кладбища для захоронения Бродского, оказалось рядом с надгробием американского поэта Эзры Паунда, который в своё время поддерживал фашистский режим, за что был официально осужден в Америке, и выступал как ярый антисемит. И один из участников прощальной церемонии, друг Бродского Евгений Рейн, горько пошутил, что поэт сам подкинул эту косточку, потому что не хотел лежать в ногах у Эзры Паунда.
Во время этой вынужденной паузы я шепнул Серёже Красавченко: «Подойди к вдове. Другого случая тебе не представится».
– А что я скажу?
– Ты помощник президента, я не могу тебя учить, что говорить.
И он пошёл к Марии Бродской-Соццани. Рядом с ней, трогательно обнимая маму за колени, стояла трехлетняя дочка Бродских. Он что-то говорил Марии, она, кивая, что-то отвечала.
Вернулся он взволнованным.
– Что ты ей сказал? – поинтересовался я.
– Сказал, что я помощник президента Ельцина. И хотя правительство, которое я представляю, не несет ответственности за те несправедливости, которые были допущены по отношению к вашему покойному мужу, я все равно прошу у вас прощение за то, что произошло тогда.
– И что она ответила?
– Сказала, что кладбище – не место для обсуждения этих тем, но я вам благодарна за эти слова.
Похоронен Бродский в той части, где покоится прах Стравинского, Дягилева, где русские могилы. Как говорится – место намоленое. На надгробии у Дягилева очень красивая надпись о Венеции. А при входе на кладбище даже есть табличка с указанием могил наших великих соотечественников. На могиле Бродского установлено скромное мраморное надгробие, его сделал большой друг поэта – художник Владимир Радунский. На обратной стороне памятника высечена замечательная латинская фраза, которая меня всегда утешает: «Letum non omnia finit» – «Со смертью не всё кончается».
Страстный поклонник Бродского, знаток и почитатель его творчества Юрий Михайлович Лепский, замглавного редактора «Российской газеты», написал о поэте очень хорошую книжку. Закачивается она символичным и мистическим эпизодом. Бродский, как известно, был заядлым кошатником. И вот Лепский, проходя Венецию по следам поэта, решил завершить своё путешествие в Сан-Микеле. В связи с тем, что именно там нашел последнее пристанище Иосиф Бродский, для русских это место приобретает особое значение. Так вот, рано утром Лепский вышел на берег канала и присел на скамейку в ожидании вапоретто до Сан-Микеле. Город ещё утопал в утренней дымке, как всегда бывает в этот час в Венеции. И вдруг из этой дымки выходит огромный черный кот. Останавливается и внимательно смотрит на писателя. Тот отодвигается на край скамейки и показывает коту – садись, мол. Кот делает несколько шагов, вспрыгивает и устраивается рядом. Так они сидят вдвоем и смотрят на утренний канал. Посидев несколько минут, кот соскочил на землю и пошел в туман. Но перед тем как скрыться в тумане, оглянулся. И тогда Юра Лепский спросил: «Иосиф, это вы?». Кот повернулся и ушел.
Иосиф Бродский был самым большим знатоком и почитателем Венеции. И подобную любовь к этому волшебному городу каким-то неведомым образом впитал в себя Петр Вайль, боготворивший поэта. К Бродскому Вайль относился с большим пиететом, осознавая его гениальность, поэтому сохранял дистанцию. Они, кстати, всегда были на «вы». А Иосиф Александрович ценил порядочность Петра, его энциклопедические знания и любовь к поэзии. Вайль говорил: вот выйду на пенсию, перееду в Венецию и буду водить там экскурсии по маршруту «Венеция Бродского». А сейчас экскурсии по маршруту «Венеция Вайля» водит его жена – Элеонора.
О жёнах. Есть такая профессия – писательские жены. Это профессиональное качество. Не помню, насколько Лена соответствовала этому званию при жизни Петра Львовича, но она оказалась замечательной вдовой. Всю свою жизненную энергию она положила на то, чтобы опубликовать всё до последней строчки, что осталось в письменном столе у Вайля. Она полностью опубликовала все его заметки, его рассказы, все его колонки (он был колумнистом в газете), издала великолепную книгу «Гений места». Это просто подвиг. Получился интересный и всеобъемлющий обзор времени и нравов. Она поддерживала квартиру, где они жили, так, будто Пётр только что вышел и сейчас вернётся.
Мы познакомились с Петром Вайлем в Карловых Варах, на кинофестивале, куда я ездил каждый год. Он тогда работал на радиостанции «Свобода» и приезжал на фестиваль, чтобы посмотреть новые фильмы и встретиться с режиссерами, которые его интересовали. Мы начали общаться, и постепенно знакомство переросло в тёплые дружеские отношения. Я бывал у него дома в Праге, а потом они с женой купили квартиру в Венеции, и мы стали видеться чаще. Вспоминаю 1977 год, ноябрь или декабрь месяц, Биеннале диссидентов в Венеции. Это был смелый поступок со стороны итальянцев, которые не побоялись собрать в наши годы застоя инакомыслящих людей, ставших изгоями в нашей стране. Я в это время находился в Риме. Это был тот короткий период, когда я работал в советском посольстве в Италии до отлучения меня от дипломатической службы. По старой сомалийско-эфиопской привычке я купил телевизор и смотрел репортаж с Биеннале. Помню, он закончился выступлением Александра Галича. Это была последняя песня, которую он исполнил. Галич нелепо и трагически погиб в Париже, вернувшись из Венеции, откуда привёз какую-то необыкновенную стереосистему «Грюндиг», о которой давно мечтал. Систему ему купил мой друг Валерий Воскобойников, музыкант, пианист, тоже участник этой Биеннале. Когда её привезли в дом, рабочие сказали, что подключать её придёт специалист, но Саша не удержался и решил, не дожидаясь их, всё сделать сам. Чем всё закончилось, мы знаем.