И я вспомнил, что должен забрать свой партбилет. В назначенное время я пришел на Старую площадь, поднялся в 327-ю комнату. За пустым чистым столом сидел человек. Полный такой человек. Он поздоровался. Открыл ящик-картотеку, пальцами подергал – нашел. Моя фамилия на букву Б, недалеко. Вытащил мой партбилет и приложенную к нему расписочку. Оторвал её: «Распишитесь, пожалуйста», – говорит. Я расписался. Получил партбилет, он пожал мне руку и сказал: «Алексей Михайлович, я вам желаю удачи». Меня это так поразило. «Это все, что вы хотите мне сказать?» – спрашиваю. И он, который сидит в 400 метрах от Лубянки, мне говорит: «А вы знаете, Алексей Михайлович, партийная организация к вам претензий не имеет». Я откланялся и ушел.
И пришел с этой хохмой в журнал «В мире книг». Узнал: чтобы встать на учёт, надо поехать в Госкомиздат. Я поехал в Госкомиздат, на прием к секретарю парткома. Тот вежливо поздравил меня с вступлением в их коллектив. Сказал, что это очень важный идеологический орган печати, что он требует от сотрудника большой отдачи и он, партсекретарь, желает мне хорошей работы. А пока надо заполнить какие-то карточки, оставить мои координаты у какой-то Наташи… Давая эти указания, он вертел в руках мой партбилет и вдруг увидел, что он выдан парткомом МИДа – а мидовский партком был на правах райкома. Такая вот бюрократическая деталь. Этого, оказывается, было достаточно, чтобы прекратить бюрократическую волокиту.
На своем «жигуленке» я весело прикатил на Сущевский вал в редакцию и понял, что рано радовался. «Алексей Михайлович, вас спрашивал главный», – сказала мне секретарша, едва я появился. А возглавлял тогда редакцию Юрий Константинович Филонович, прекрасный журналист, человек очень честный, глубоко интеллигентный и тонкий. 27 лет он работал в «Известиях», был редактором отдела пропаганды и заместителем главного редактора. Своими острыми выступлениями он вызывал недовольство партийных боссов, и те нашли повод с ним рассчитаться. Когда его единственная дочь вышла замуж за французского кинопрокатчика и уехала в Париж, в редакции появился приказ: «По рекомендации секретариата ЦК КПСС Филонович Ю. К. освобождается от занимаемой должности и назначается главным редактором журнала «В мире книг». Надо сказать, что журналу очень повезло…
Бодренько захожу я в кабинет Филоновича: «Вы меня искали? Я был в парткоме». Вижу, сидит он очень расстроенный. Кислый такой сидит. А проверить его настроение можно было легко: с правой от него стороны была полка со словарями, и за Большим энциклопедическим словарем всегда стояла бутылка коньяка. По уровню жидкости в этой бутылке можно было определить настроение главного. Я немного подвинулся и увидел, что бутылка наполовину пустая. И я понимаю, что он расстроен и ему неприятен этот разговор. «Мне уже сообщили, Алексей Михайлович. Мне звонили из парткома. Вы мне помогите. Понимаете, мне будет звонить после обеда Стукалин (Б. И. Стукалин в 1978–1982 гг. был председателем Госкомиздата), и я должен ему сказать, кто мне вас рекомендовал». – «Я все понял, Юрий Константинович. Сколько у меня есть времени?» – «Ну, чуть меньше часа».
И я начал звонить. Первый, кому я позвонил, был Виталий Игнатенко, знакомый мне еще по комсомольским делам. У нас было много общих друзей. Мы с ним особенно не дружили, но встречались в доме моего институтского приятеля Андрея Грачева. Игнатенко – блестящий человек. До недавнего времени он был членом Совета Федерации, в разные годы возглавлял ТАСС, был заместителем заведующего Отделом международной информации ЦК КПСС, руководил пресс-службой президента СССР, был главным редактором журнала «Новое время», где пересеклись наши пути. Но мне не повезло: секретарша сказала, что Виталий Никитич в Будапеште в командировке. Звоню Грачеву – он в это время работал в отделе международной информации ЦК, потом стал пресс-секретарем Михаила Горбачева, сменив на этом посту Игнатенко. Сейчас он преподает в Сорбонне. Мы до сих пор дружим, встречаемся, когда я бываю в Париже.
Андрей Серафимович умница и замечательный друг. Он сразу все понял, этот премудрый пескарь, и говорит: «Я, конечно, могу позвонить Филоновичу, но правильнее будет, если он позвонит мне. Когда он увидит, что набирает Б-6 (это циковский индекс, еще были буквенные телефоны), он поймет, куда звонит». Я беру бумажку, пишу: Грачев, Андрей Серафимович, и номер телефона. Приношу бумажку Филоновичу. Тот надевает очки, читает: «Грачев, Андрей Серафимович – кто такой?» – «Это заместитель заведующего отдела международной информации ЦК КПСС, – говорю. – Годится, Юрий Константинович?» – «Алексей Михайлович, я вас не задерживаю». Как ребенок, он обрадовался такому исходу этого неприятного дела.
Урок профессионального мастерства
Первое творческое задание в журнале «В мире книг» стало мне хорошим уроком на всю мою дальнейшую жизнь в профессии.
Мне поручили взять интервью у кого-то из писателей на тему: отношения автора и издательства. «Пусть вам расскажут, как заключается договор, как он соблюдается, какие обязательства берут на себя обе стороны, что случается, если кто-то их нарушает», – напутствовала меня наш редактор Валентина Давидовна Голубчикова.
У меня не было таких знакомых писателей, к кому я мог бы обратиться, и я попросил маму позвонить Агнии Барто, спросить, не ответит ли она на несколько моих вопросов. Имя известное, решил я, знаменитый поэт, хорошая кандидатура. Мама дружила с Барто, входила в группу активистов её программы «Найти человека», которую Агния Львовна вела на радиостанции «Маяк». Барто сказала: «Конечно, пусть приезжает» – и назначила время встречи. Я приехал к Агнии Львовне с магнитофончиком, которым гордился. Она очень хорошо меня встретила, прямо как мама. По-моему, даже чаем угостила. «Что вас интересует, Алёшенька?» Я объяснил свою задачу. А Барто в это время – я этого не знал – поругалась с «Детгизом». Они ее обманули в чем-то или чего-то не заплатили. И она стала рассказывать, сколько всякого безобразия у них там творится, это был настоящий обвинительный спич. Временами ее горячую речь прерывали телефонные звонки, она снимала трубку и, забавно имитируя просторечие, говорила: «Слушаю вас… Я ни знаю, ни знаю, пачём я знаю, они мне не докладывают». Клала трубку и продолжала мне говорить, «какие они все мерзавцы». Я решил, что этого достаточно, и, довольный собой, приехал в редакцию. Расшифровал магнитофонную запись, отдал перепечатать текст машинистке и выправленный материал сдал Голубчиковой. Она сказала, что это очень актуально и отправила моё сочинение в набор. Уже в гранках интервью поступило к главному редактору – Филоновичу. Через какое-то время Юрий Константинович вызывает меня. Захожу. «Я вот Барто читаю. Интересный материал. Очень. Будет, наверное, украшением номера». Я в глубине души уже торжествую, а шеф продолжает: «Но, уважьте старика, сделайте одолжение – возьмите у нее визу». А я молодой, необученный. «Юрий Константинович, вот она мне сюда всё наговорила. Здесь всё записано. Если у вас есть время и желание, я включу, и вы послушаете». – «Да я не сомневаюсь, Алексей Михайлович, но сделайте мне одолжение, пожалуйста. У нас еще есть время до сдачи номера. Или она недоступна?» – «Не знаю, позвоню ей».
Я уже сам позвонил Агнии Львовне. Приехал, выложил гранки на стол, жду, когда она прочитает. Она внимательно прочла текст от начала до конца, пододвинула гранки ко мне и сказала: «Алеша, я ничего этого не говорила». Я остолбенел. «Агния Львовна, у меня записано все, что вы сказали». – «У меня была температура, я за свои слова не отвечала». И я понял, какой он мудрый, наш Юрий Константинович Филонович. Я взял гранки и откланялся.
Агния Львовна была непростой человек. Простых Барто не бывает. Иногда мы заглядывали к ней – она жила на даче, встречались с ее мужем. Он был член-корреспондент Академии наук СССР, теплоэнергетик Андрей Владимирович Щегляев, интересный человек. Как-то мы пришли к ней в гости, и наш Алёшка, увидев при входе в дом под лестницей огнетушитель, остроумно окрестил его – «агниятушитель». А её замечательная дочь Таня, та, которая «горько плачет, уронила в речку мячик», до сих пор каждый год 12 февраля звонит нам и поздравляет с днем рождения моей мамы.
Несостоявшаяся измена
Вообще-то мне было очень комфортно в журнале «В мире книг». Я об этом времени вспоминаю с большим удовольствием. Я встречался с очень интересными людьми, знал всё о книжных новинках и занимался Пушкиным – ездил на конференции, в Пушкинские горы, в Болдино. Это было очень важно, потому что у меня появился опыт академического прочтения Пушкина. Но я получал копеечную зарплату младшего литсотрудника. Конечно, подрабатывал – переводил итальянские фильмы, однако нужно было что-то более стабильное. И случай представился. Тоже благодаря Пушкину.
Я начал серьезно заниматься темой «Пушкин и Восток», изучать восточные сюжеты поэта. Две работы я написал по заказу журнала «Азия и Африка сегодня». Это был тоненький еженедельный журнальчик. И вот оттуда мне позвонил зам. главного редактора и сказал: «Алексей Михайлович, ваши публикации вызвали большой интерес. У нас появилась вакансия – заведующий отделом культуры. Мы хотели бы предложить вам эту должность». Я, наученный предыдущим горьким опытом, говорю: «А вы уверены, что меня утвердят на неё?» – «Такие вопросы решает директор института востоковедения Евгений Максимович Примаков. Подумайте, если можете получить его согласие».
На самом деле, я мог – через маму. Она дружила с его женой Лаурой, лечила примаковских детей, в том числе и старшего сына – Сашу. В 1981 году, в возрасте 28 лет, он трагически погиб от сердечного приступа. Это случилось в его дежурство на Красной площади во время первомайских гуляний. Ему стало плохо, а скорая помощь не смогла быстро приехать… Но это к слову.
Я вкратце объяснил маме свою просьбу, она прямо при мне позвонила Лауре Васильевне, та выяснила, что назавтра Евгений Максимович весь день в институте, и после одиннадцати я могу приехать. Замечательно. Я приезжаю в институт, к академику Примакову, прихожу в назначенное время. Он сидит за письменным столом, пишет. Когда я вошел в кабинет, он поднялся, пересел за маленький столик и по тбилисской привычке – он все-таки тбилисский человек – попросил принести сухофрукты. Мы сидели, разговаривали, он очень сердечно интересовался, как мама. Спросил, где я сейчас работаю, хотя прекрасно знал мою историю. Она была довольно широко известна, все-таки я был не совсем начинающим дипломатом. И наконец спросил, что меня к нему привело? Я объяснил, ожидая какой-то реакции. Он встал, давая понять, что аудиенция окончена, и сказал: «Алеша, а зачем вам это нужно? Спасибо, что зашли, большой привет маме». А несколько лет спустя, уже после горбачевской перестройки, когда я перешел в другой журнал – «Новое время» и занимался серьезными политическими вопросами, мы снова встретились с Евгением Примаковым. Теперь на международной конференции, где он выступал с докладом. Мне было поручено взять у него интервью. Я позвонил, назначили время. Он ответил на мои вопросы и, прощаясь, заметил: «Ну я же вам говорил»…
«В мире книг». События, встречи, люди
В журнале «В мире книг» у меня было много друзей, и каждый достоин отдельного рассказа. Среди них, конечно, Лев Михайлович Тимофеев, видный литератор, человек блестящий, умница. Он был диссидентом и правозащитником. Кстати, это он через общих друзей рекомендовал меня в журнал в тот трудный для меня момент, когда я никуда не мог приткнуться со своим «волчьим билетом». Сам он закончил Институт внешней торговли, был по профессии экономистом, но страстно любил литературу. Его жена Наташа училась в Рязани у Солженицына. Когда Лёва написал «крамольную» книгу, повесть-очерк «Технология чёрного рынка, или Крестьянское искусство голодать», Александр Исаевич сделал к ней предисловие. Книгу с этим предисловием отослали за кордон. Она была переведена на английский и итальянский языки, передавалась радиостанциями «Свобода» и «Голос Америки». Но к этому времени Лёва уже ушел из редакции. Будучи автором неподцензурных произведений и понимая угрозу ареста, он не хотел подвергать опасности товарищей по работе. Стал заниматься репетиторством, как и мой дед когда-то, готовил абитуриентов. По русскому языку и литературе. У них жил попугай, который временами выкрикивал «Тургенев», «Чехов».
В один прекрасный – нет, чёрный день в марте 1985 года нам из телефона-автомата позвонила его жена Наташа и сказала, что Леву забрали. Мы с Галей в это время собирались в гости к нашим друзьям Сенокосовым. Юра – очень яркая неординарная личность, ученый, философ, историк философии. У него в доме всегда собирались интересные люди. Вот и в тот вечер к нему приехали какие-то французские журналисты, их приятели, оказавшиеся проездом в Москве.
Лёвин арест взбудоражил друзей. У него осталась семья – жена с двумя дочками, старшая, Сонечка, художница. А вскоре забрали и Наташу, отправили в психиатрическую больницу. Девочки остались на попечении бабушки, её мамы. Но друзья не бросили опальную семью. Мы постоянно, как говорится, скидывались, Юлия Абрамовна Добровольская – она уже жила в Италии – собирала для девочек какие-то вещи, детскую одежду и присылала в Москву со своими друзьями.
Лёву по статье «Антисоветская агитация и пропаганда» приговорили к шести годам лагерей и пяти годам ссылки. В феврале 1987-го вместе с большой группой политзаключённых он был помилован и выпущен из лагеря. Когда Горбачев позвонил Сахарову и освободил его из горьковской ссылки, Андрей Дмитриевич ответил: «Спасибо за внимание, но я хочу вам перечислить людей, которые сидят по политическим статьям». И Горбачев сказал: «Вы не перечисляйте, вы просто передайте список». В этом списке был и Лева Тимофеев. Помню его возвращение. Он вернулся – дома никого не было. Позвонил, сказал: «Вот приедешь из лагеря, а дома никого нет». Он был в робе, только без номера. Еще помню, у него были газеты в ботинках – для тепла.
Как все зэки, первое время Лёва не мог приспособиться. Я помню, как повез его в Болдино на пушкинские чтения. Он вставал в четыре утра и делал гимнастику. В Болдино он привез доклад «Религиозные мотивы в “Евгении Онегине”». Местное начальство, что-то заподозрив, спросило – а что это за Тимофеев? И Сергей Александрович Фомичев, знаменитый пушкиновед, руководивший этим научным собранием, сказал (я его предупредил): «Известный московский литературовед». Ну, и обкомовские деятели успокоились.
А потом произошла такая история. Мне позвонил Лева Разгон (я уже работал в Риме) и сказал, чтобы я нашел последний номер газеты «Русская мысль». Здесь есть Русская экуменическая библиотека, и по моей просьбе знакомый священник взял там для меня эту газету. В ней я обнаружил рассказ с продолжением «Записки сумасшедшей». Это был рассказ Наташи Тимофеевой, опубликованный под другой фамилией. Лёва тоже написал большую статью о своем пленении. Она была напечатана в «Новом мире». Я ему писал письма, присылал деньги, которые разрешали отправлять на праздники, ходил на выставки его дочки Сони, рассказывал ему, какая она талантливая. Он потом эти письма тоже опубликовал.
И вдруг случилось что-то странное и страшное. В печати была опубликована информация Лёвы о том, что, оказывается, одному его другу, бывшему сотруднику МИДа, который работал в Сомали, поручили слежку за ним, Львом Тимофеевым. И он, этот друг, даже присылал каких-то итальянцев, которые потом докладывали ему об общении с Лёвой. Сейчас я не помню, было это интервью Льва или его собственная статья, но это не имеет значения. Главное, что он предъявил чудовищное обвинение не только мне, но и нашим общим друзьям, упомянув и Юлию Добровольскую, у которой мы собирались. Я написал ему письмо, и на этом наше общение прекратилось. Я получил инфаркт на этом деле. Но в какой-то момент, когда я находился в богоспасаемом городе Бари, на Прощеное Воскресение Лев Тимофеев мне позвонил – номер телефона с моего разрешения дал ему один из наших общих друзей – и попросил у меня прощения. Я сказал: если бы это касалось только меня, я, возможно, и простил бы – я не злопамятный. Но ты оскорбил многих честных и порядочных людей. Лев Разгон не подавал ему руки. «Если ты не можешь отличить вертухая от друга, что у нас может быть общего», – говорил он.