Иногда появлялся и сам царь, которого с Николаем Шереметевым связывала большая дружба. Они были знакомы с детства, и граф Николай был одним из немногих, у кого властный и склонный к неконтролируемым взрывам гнева Павел любил бывать. Восхищенный красотой, талантом и характером Прасковьи, он подарил ей собственный перстень с бриллиантом. Этот перстень изображен на ее портрете кисти Николая Аргунова. В 1802 году Прасковья родила сына Дмитрия и через три недели, измученная туберкулезом, скончалась. Согласно православному обычаю открытый гроб был выставлен в Фонтанном доме, чтобы друзья могли попрощаться с умершей. Однако почти никто не пришел. Не было никого из дворни и семьи Шереметевых. Гроб был перевезен в Александро – Невскую лавру, где Прасковья упокоилась рядом со своим тестем. После ее смерти граф Николай посвятил себя воспитанию сына Дмитрия, а также благотворительной деятельности. Он построил больницу для самых бедных и богадельню. Особенно его сердце трогала судьба крепостных, многим из которых он даровал свободу.
Ахматова очень любила волнующий портрет Прасковьи кисти Николая Аргунова (1802), на котором Прасковья, укрытая красной шалью, с миниатюрным портретом мужа на груди и перстнем на пальце смотрит прямо перед собой с грустью, но и не без вызывающей гордости. Портрет черноволосой Ахматовой, также в красной шали, написала в 30 – е годы ХХ века русская художница – экспрессионистка Татьяна Глебова, ученица знаменитого художника авангардиста Павла Филонова, умершего от голода во время блокады.
Тень Прасковьи промелькнет среди других теней в «Поэме без героя». Эту поэму Ахматова увидит в своем воображении и первые строфы запишет в одинокую новогоднюю ночь 1940 года в своей комнате в Фонтанном доме.
Анна Ахматова всю свою жизнь верила в пророческую силу поэзии. Уже в 1915 году она заклинала («Молитва»):
Марина Цветаева, прочитав это стихотворение, написала Ахматовой: «как Вы могли! Разве Вы не знаете, что в поэзии все сбывается?»
Ахматова хорошо знала, что да, «сбывается». Может быть, она даже подсознательно хотела, чтобы сбылось. Все – таки среди всех ее сердечных привязанностей поэзия и Россия были для нее самой большой любовью. И как всегда бывает с самой большой любовью – также и самой трудной.
Великолепная, харизматичная, измученная
Петербург. Дом Ларисы Георгиевны Кондратьевой на углу улицы Некрасова и Греческого проспекта. Лариса, ровесница и, вероятно, первая учительница английского языка Иосифа Бродского, показывает мне дом, видный из окон кухни. Говорит, что там собирался весь Серебряный век русской поэзии. Вероятно, в нем жил Николай Гумилев уже после развода с Анной Ахматовой. Но все продолжали в нем собираться, дружили, поддерживали друг друга. «Все» это кто? В кухне Ларисы, на высоком четвертом этаже, мы пьем горячий чай и называем имена, как бы призывая отсутствующих: Анна Ахматова, Николай Пунин, Осип Мандельштам, Михаил Лозинский, Артур Лурье, Ольга Глебова – Судейкина. Я пытаюсь понять, сколько в рассказе моей хозяйки, как говорила скептичная Ахматова, «благовонной легенды», а сколько правды. Сколько же в Петербурге таких домов, окруженных легендой, где якобы «все собирались», а теперь лишь витают духи прошлого.
По кухне бродит кот, по улице Некрасова проезжает трамвай, я выглядываю в окно. Нынешнее здание разваливается, и трудно вообразить себе следы давнишней красоты. На балконах, украшенных барельефами, растут сорняки и рахитичные деревья, окна местами выбиты, сыплется штукатурка, а в неотапливаемых помещениях, как утверждает Лариса, находят пристанище азербайджанцы, торгующие наркотиками.
Мимо нас пронесся ХХ век. Тот страшный век, о котором Ахматова написала, что на самом деле он начался лишь в 1914 году. До 1913 года, в котором начинается действие ее знаменитой «Поэмы без героя», был еще предыдущий, XIX век. Или скорее предыстория XX – го, так же, как предысторией своей жизни Ахматова назвала встречу в Париже с Модильяни в 1911 году.
От Петербурга до Сицилии, куда в 1964 году поэтесса ездила получать престижную литературную премию «Этна –Таормина», около трех тысяч километров. Из кухни Ларисы даже теперь, в эпоху самолетов и виртуальных путешествий, это кажется очень далеким. Когда Ахматова отправилась в это путешествие, ей было 75 лет, а за спиной была жизнь, которой бы хватило не на одну биографию. Я пытаюсь представить, какой она была.
В моем распоряжении ее стихи, записки, письма, воспоминания людей, которые близко ее знали, написанные о ней книги, ее портреты, рисунки и несколько десятков не очень разборчивых фотографий. В них нет ее жестов, голоса, смеха, и прежде всего – контекста, в котором ее задержали «на мгновение». На что или на кого она глядела в тот момент, с кем разговаривала, о ком и о чем думала? Ее стихи говорят больше, чем фотографии. Ахматова говорила, что ее собственная поэзия бывала для нее и счастьем, и горечью. Но никогда не приносила утешения…
На одной из последних фотографий она выглядит высокой, величественной, с серебряными гладко зачесанными волосами и с мудрым совьим взглядом.
«И кто бы поверил, что я задумана так надолго», – это фраза из книги, которую она так и не закончила и которая должна была стать частным дневником своего времени, чем –то вроде «Письма» Бориса Пастернака или «Шума времени» Осипа Мандельштама. Под конец жизни она ненадолго уехала из России, чтобы получить литературные награды, собрать дань уважения и принять почести. Из окон поезда, едущего из Рима в Таормину, ей было видно, как волны Тирренского моря разбиваются о скалы. Ехала поездом, так как не выносила самолетов. Этот морской вид после постоянно меняющегося любимого Петербурга должен был ей показаться чем – то действительно постоянным, почти вечным. «Много ли зим перед нами, а может, зимою последней бросается море Тиррен на упрямые скалы?» – спрашивал за 2000 лет до этого Гораций. Ахматова хорошо знала в оригинале Горация, Петрарку и всю европейскую литературу. В своей поэзии она задавала те же вопросы, что и они, и всегда говорила о Горации, Данте или Петрарке как о друзьях, которые никогда не подведут, не бросят, не предадут, не будут замучены системой, ибо, к счастью для нее и для них, они уже переплыли на другой берег Леты.
Тогда, едучи на Сицилию, Ахматова была в Италии уже не впервые. Как и в молодости, она еще раз посетила Рим, а год спустя – Англию и Париж. Из Рима послала открытку с видом Испанской лестницы молодому поэту, своему секретарю Анатолию Найману. Написала ему: «Вот он каков – этот Рим. Такой и даже лучше. Совсем тепло. Подъезжали сквозь ослепительную розово – алую осень, а за Минском плясали метели…»
Спутницей Анны была Ирина Пунина, дочь ее третьего мужа Николая Пунина и Анны Аренс. 10 декабря 1964 года они добрались до Сицилии; после долгого и утомительного путешествия поездом, а затем кораблем, остановились в старом монастыре. Во дворе цвели разнообразные цветы и апельсиновые деревья, пели птицы. 13 декабря поэтесса получила литературную премию, присужденную ей Европейским Сообществом писателей (Comunitá Europea degli Scrittori).
Перед выездом в Италию она ждала несколько месяцев выдачи паспорта и других проездных документов. Нервничала, а, возможно, только удивлялась: «Они что, думают, что я не вернусь? Что я для того здесь осталась, когда все уезжали, для того прожила на этой земле всю – и такую – жизнь, чтобы сейчас все менять!»
Торжество происходило в Катании. Ахматова читала свои стихи характерным для себя способом: глубоким голосом, почти без интонаций. Великолепная, харизматичная. И измученная.
Потом Арсений Тарковский и Александр Твардовский читали посвященные ей стихи, а затем гостям показали последний фильм Пазолини «Евангелие от святого Матфея». Ахматова ценила Пазолини и любила кино. Особенно близок ей был Чарли Чаплин, она ценила его чувство юмора. В отеле «Эксельсиор», где они остановились, она до поздней ночи угощала гостей привезенными из России икрой, черным хлебом и водкой. А пить, говорят, она умела, как мало кто. Принимала также поздравления и выражения благодарности свободного мира – депеши и телефоны. Любопытно, что она думала, читая поздравления Сартра и Симоны де Бовуар, для которых еще недавно синонимом «деятельного интеллектуала» был интеллигент, безоговорочно поддерживающий коммунизм в его советском издании.
В 1965 году она снова выехала за границу. На этот раз ее сопровождала внучка Николая Пунина, любимица Ахматовой Анна Каминская. 4 июня в Оксфорде состоялась церемония присвоения поэтессе титула почетного доктора Оксфордского университета. Присуждению этого титула поспособствовал сэр Исайя Берлин, выдающийся философ, дипломат, историк развития идей. Ахматова по – своему радовалась этой встрече, состоявшейся много лет спустя с мифическим Гостем из Будушего, одним из протагонистов «Поэмы без героя». Это петербургское знакомство 1945 года она, проявив фантазию, с полной осознанностью мифологизировала в стихах из циклов «Cinque» («Пять») и «Шиповник цветет». Мифологизация жизни, перенесение ее из исторического пространства в пространство вечное – ведь миф это вечность, вторгающаяся во время – была одним из поэтических методов Ахматовой. Возможно, была даже чем – то бóльшим, попыткой осмысления своей жизни в мифических категориях для того, чтобы придать им смысл. Миф упорядочивает непонятные события в жизни индивидуума, поскольку, как писал философ Лешек Колаковский о феномене мифа, «человечность всегда предшествует истории». Ахматова бывала в своих стихах Клеопатрой, Медеей, Саломеей, Дидоной, но прежде всего – Антигоной. Однако оксфордская встреча Дидоны и Энея – так она изобразила себя и Исайю Берлина в стихах – спустя годы оказалось совершенно лишенной силы или хотя бы очарования мифа.
3 июня она прибыла в Лондон, конечно же, поездом. Ее фотографии и статьи о ней появились почти во всех лондонских газетах. Принимая звание почетного доктора, она выглядела, как привыкла, по – королевски. Монументальная, изысканная, в черном платье под пурпурной тогой. Накануне, после официального приема в Новом колледже, Исайя Берлин вместе с женой пригласили Ахматову на ужин. Жена сэра Исайи Берлина Алина была наполовину русской, наполовину француженкой и происходила из богатой еврейской семьи. Ее отец, русский банкир барон Пьер де Гунцбург, после революции эмигрировал в Париж. Будущая леди Берлин воспитывалась в великолепной резиденции, принадлежащей семье, на авеню д’Иена в XVI квартале Парижа. Она не знала русского языка и, возможно, также из – за этого, а не только из – за легендарного высокомерия Ахматовой, во время этой встречи между ними так и не возникло понимания. Алина так вспоминала эту встречу: «Она вообще не разговаривала со мной, нисколько. И была такая властная, а я очень робела (…)». На ужине Ахматова была одета в черное платье, а плечи прикрыла кружевной шалью. Той самой, в которой ее многократно фотографировали в последние годы жизни. Она уже не напоминала «гибкой гитаны», о которой писал Мандельштам. Однако от нее исходило величие, хотя она приехала из своей деревянной будки в Комарово (где нужно было самой носить воду из колодца) прямо в грегорианский дворец Берлинов с двадцатью четырьмя окнами на парадном фасаде. Огромный салон, где они сидели, был украшен хрустальными абажурами и картинами, а в столовой имелся овальный эркер с тремя окнами, выходящими в сад.
Ахматова была очень серьезна и разговаривала, вероятно, только с сэром Берлиным, игнорируя его жену. Среди прочих она вспомнила об Иосифе Бродском и его поэтическом гении. Спустя годы Берлин вместе с поэтами Уистеном Хью Оденом и Чеславом Милошем поможет Бродскому сделать первые шаги на чужбине.
Рышард Пшибыльский в своем великолепном эссе «Гость из Мира, судьба и Принцесса» строго и проницательно порицает Исайю Берлина за его высказывания об Ахматовой. Особенно неприятно, может быть, даже покровительственно прозвучало интервью Берлина о его встрече с Ахматовой, данное «Газете выборчей» в 1995 году: «Мы провели вместе с ней неделю, но она была сердита на меня. По ее мнению, между нами существовал некий мистический союз, союз духовный, и мы должны были одинаково переживать это, хотя и порознь. А я позволил себе совершить вульгарный поступок – я женился! Когда я пригласил Ахматову на обед, она проморозила меня насквозь. Разговаривала со мной мило, но я знаю, что так меня и не простила. Она была легендой России, а я ее бросил». Рышард Пшибыльский отвечает на эту тираду такой фразой: «Ну, конечно же, простила, просто он, очевидно, не понял, что простила». И далее подробно анализирует эту встречу, очарование и недоразумение, ставшее уделом «Гостя из мира» и «Принцессы».
К встрече Берлина с Ахматовой в России в 1945 году и возникшими из – за нее последствиями для поэтессы я еще вернусь – последствиями как жизненными, так и поэтическими. Насколько первые были непредсказуемыми и страшными, настолько вторые расцвели циклом прекрасных стихов.
Тогда, в Англии, у Ахматовой состоялись еще две встречи с прошлым. Она встретилась с Борисом Анрепом, художником и создателем знаменитых мозаик, эмигрировавшим в 1917 году из России, которому посвящен ряд ее любовных стихотворений. А также – с княгиней Саломеей Гальперн, урожденной Андрониковой, «соломинкой», увековеченной Мандельштамом в книге стихов «Tristia». На обратном пути Ахматова провела три дня в Париже. Остановилась в отеле «Наполеон» на авеню Фридланд. Эти три дня ее сопровождал, точно еще один дух из прошлого, Георгий Адамóвич, поэт и критик, проживший в эмиграции много лет.
В первый день они ездили по шумному летнему Парижу, и Ахматова посещала места, знакомые ей с молодости. В том числе – дом на улице Бонапарте между Сеной и бульваром Сен –Жермен, где, глядя на окна третьего этажа, она вспоминала о Модильяни. Прошло более полувека с момента, когда никому неизвестный художник сделал несколько десятков набросков и рисунков молодой, стройной и тоже неизвестной русской поэтессы.
На другой день Ахматова и Адамович гуляли по Булонскому лесу, а на следующий – долго разговаривали на террасе ресторана «Ля Куполь» на Монпарнасе, который перед войной был местом длительных ночных встреч парижской богемы и русских эмигрантов. Вокруг шумел город, который в большей степени напоминал Париж начала ХХ века, нежели современный Ленинград походил на дореволюционный Петербург – место ее утраченной молодости.
Напротив «Ля Куполь» от бульвара отходили маленькие, узкие улочки: Вавен, Гран Шомьер, де Шеврёз. Здесь в начале века, в старых тесных домах, часто на чердаке, подобно Модильяни, проживал Болеслав Лесьмян. В течение года он и Модильяни даже жили в одном доме. Может быть, он встречал ее на лестнице, когда та вбегала на самый верх в мастерскую Модильяни? Много ли осталось от той молодой женщины во властной, седой и уже очень измученной Ахматовой, сидящей на террасе ресторана?
Адамович, русский эмигрант, спросил тогда поэтессу, почему она упорно называет Петербург Ленинградом, если все пользуются старым названием или говорят попросту «Питер»? Она поглядела на него холодно и коротко ответила: «Говорю "Ленинград", потому что он так теперь называется. Мой город». Адамович вспоминает эти слова, сказанные в последнее лето жизни Ахматовой, ибо это была глубокая правда, санкционированная и оплаченная всей ее жизнью. Она так и не решилась на эмиграцию. Россия осталась ее тяжело пережитой родиной, а Петербург, независимо от названия, ее любимым городом. Эта правда содержалась всего лишь в двух четверостишиях стихотворения, написанного в Комарове в 1961 году, обращенного к Борису Анрепу: