Я Элтон Джон. Вечеринка длиной в жизнь - Джон Элтон

Элтон Джон

Я – Элтон Джон. Вечеринка длиной в жизнь

Элтон Джон

Я – Элтон Джон. Вечеринка длиной в жизнь

Elton John

ME

Copyright © 2019, Elton John

All rights reserved

© Мария Литвинова, перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

«Самое интересное в книге – даже не моменты триумфа, а периоды борьбы с внутренними демонами на рубеже 80–90-х. Честная автобиография, без нарочитой драматургии и виньеток».

Николай Овчинников, редактор раздела «Музыка»

Афиша Daily

пролог

Стоя на сцене клуба «Латино» в Южном Шилдсе, я вдруг отчетливо понял: все, с меня хватит.

Таких «клубов для ужина» в шестидесятые-семидесятые по всей Великобритании было пруд пруди. И все примерно одинаковые, вроде этого «Латино». Праздные посетители в костюмах и платьях сидят за столиками, едят жареных цыплят из картонных ведерок, запивая вином в оплетенных бутылках; везде абажуры с бахромой, на стенах – тканевые обои; на эстраде идет программа в духе кабаре с конферансье в галстуке-бабочке. Будто из замшелого прошлого. А на дворе зима 1967 года, и звезды рок-музыки загораются так стремительно, что голова идет кругом: «Битлз» с их Magical Mystery Tour[1], The Mothers of Invention[2], группа The Who с альбомом Sell Out[3], Джими Хендрикс и его Axis: Bold As Love[4], Доктор Джон[5] и John Wesley Harding[6] Боба Дилана. Здесь же, в «Латино», единственная примета «свингующих шестидесятых» – разве что мой кафтан да цепь с колокольчиками на шее. И все это мне категорически не идет: я выгляжу как финалист конкурса на самого нелепого из британских «детей цветов».

Кафтан и колокольчики – это была идея Джона Болдри[7], иначе Долговязого Джона. Я тогда играл на клавишных в его бэк-группе под названием «Блюзология». Джон недавно обнаружил, что все остальные команды стиля ритм-энд-блюз внезапно ударились в психоделику – на прошлой неделе Zoot Money’s Big Roll Band[8] еще выступала с репертуаром Джеймса Брауна[9], а теперь они вдруг называют себя «Колесница Данталиана[10]», выходят на сцену в белых хламидах и жалобно поют о том, что «вот придет Третья мировая и уничтожит на корню все цветочки». Джон решил, что мы должны следовать примеру коллег, хотя бы в отношении моды, вот нас и нарядили соответствующим образом. Музыкантов и бэк-вокал – в дешевые кафтаны, самому же Джону сшили эксклюзивные одеяния в Take Six на Карнаби-стрит. По крайней мере, он так думал. Но однажды, прямо во время выступления, заметил среди публики кого-то точно в таком же кафтане. Тогда он оборвал песню прямо посередине и начал орать: «Ты где взял эту рубаху? Это же моя рубаха, блин!» Такой выпад несколько противоречил образу человека, чей кафтан призван символизировать мир, любовь и всеобщее братство.

Но я обожал Долговязого Джона. Забавный, шумный и эксцентричный гей, выдающийся музыкант – возможно, величайший мастер игры на двенадцатиструнной гитаре во всей Британии. В начале шестидесятых он был звездой британского блюза, играл с Алексисом Корнером, Сирилом Дэвисом и «Роллинг Стоунз» и знал о стиле блюз абсолютно все. Стоять рядом с ним – уже значило получать образование: лично мне он открыл огромный мир музыки, которой раньше я не слышал.

Джон был невероятно добрым, великодушным человеком и обладал редким чутьем на таланты – умел увидеть в музыканте то, о чем никто пока не догадывался. Так было со мной, а еще раньше с Родом Стюартом, выступавшим в предыдущей группе Джона, Steampacket. Кроме Джона и Рода, в нее входили Джули Дрисколл[11] и Брайан Огер[12]. Блестящая команда, увы, распалась. Как мне рассказывали, однажды вечером после выступления в Сен Тропе Род и Джули поссорились, и Джули выплеснула на белый костюм Рода бокал красного вина. Уверен, вы представляете, что произошло дальше. В любом случае это был конец Steampacket. Тогда Джон нанял нашу группу «Блюзология», которая теперь и наяривала вместе с ним хип-соул и блюз в клубах и блюзовых подвалах по всей стране и дальше.

И это было здорово, несмотря на несколько странные представления Джона о подборе песен. Наши музыкальные сеты в своей оригинальности порой доходили до безумия. Допустим, начинали мы с настоящей блюзовой классики: Times Getting Tougher Than Tough[13], Hoochie Coochie Man[14] – и публика, считай, была уже в доску наша. Но тут Джон внезапно менял концепцию и решал спеть «Молотилку», новинку из Уэст-Кантри фривольного содержания – вроде тех, что горланят пьяные регбисты: «Корабль «Венера», например, или «Эскимосочка Нелл». Джон даже имитировал характерный юго-западный акцент. Потом, по его плану, мы исполняли что-то из «Великого Американского песенника»[15] – It Was a Very Good Year или Every Time We Say Goodbye, и он изображал американскую джазовую певицу Деллу Риз. Не знаю, с чего он взял, что публика ждет от него «Молотилки» или подражания Делле Риз, но, к счастью, он был абсолютно в этом убежден, и явные свидетельства обратного нисколько его не смущали. «Моды»[16], сидящие в первом ряду, пришли послушать легенду блюза Долговязого Джона Болдри – и вот теперь, не переставая жевать жвачку, глазели на сцену с нескрываемым ужасом: «Что, черт возьми, вытворяет этот мужик?» Это было забавно, хотя мне самому приходил в голову тот же вопрос.

Потом разразилась катастрофа: Джон выпустил сингл, который стал хитом. Очевидно, в таком случае следует радоваться, но Let the Heartaches Begin была сладенькой, весьма посредственной балладой в духе «Выбора домохозяек»[17]. Ничего похожего на ту музыку, которую должен создавать звезда блюза Долговязый Джон. Новый хит неделями занимал первые строчки чартов, и его постоянно крутили на радио. Я мог бы сказать, что понятия не имею, почему Джон так поступил. Но на самом деле я знаю причину и нисколько его не осуждаю: он вкалывал на музыкальном поприще долгие годы, и лишь теперь ему удалось заработать хоть какие-то деньги. Блюзовые подвалы перестали нас приглашать, и мы начали играть в «клубах для ужина», где платили больше. Иногда отыгрывали по две программы за вечер. И никого здесь не интересовали ни роль Джона в развитии британского блюза, ни его виртуозное мастерство игры на двенадцатиструнной гитаре. Народ просто приходил попялиться на человека, которого показывают по телевизору. Временами у меня возникало ощущение, что публику вообще не волнует музыка как таковая. В некоторых клубах, если мы играли дольше отпущенного, администрация просто опускала занавес посреди песни. Но был и плюс: здешним зрителям «Молотилка» нравилась куда больше, чем «модам».

С балладой Let the Heartaches Begin имелась проблема: «Блюзология» не могла ее играть. Я не имею в виду «не хотела». Мы не могли играть в буквальном смысле слова. Предполагалось, что в исполнении участвуют оркестр и женский хор – звучание в духе Мантовани[18]. Мы же, ритм-энд-блюз-команда из восьми музыкантов, включая духовиков, воспроизвести такой звук никак не могли.

Тогда Джон решил записать минусовку на пленку. И вот наступил великий момент. Он втащил огромный магнитофон «Ревокс» на сцену, нажал кнопку и запел под записанное заранее сопровождение. Нам же оставалось тупо стоять и ничего не делать – в кафтанах, с колокольчиками на шее, пока публика поглощала жареную курицу и картошку. В общем, мука мученическая.

Единственным развлечением во время этого «живого» выступления было то, что, где бы Джон ни заводил свою балладу, женщины начинали визжать от восторга. Переполняемые страстью, они забывали про курицу с картошкой, бросались к сцене и хватались за шнур микрофона в надежде подтащить Джона к себе поближе. Уверен, с Томом Джонсом они проделывали то же самое каждый вечер, и ему это наверняка льстило, но Долговязый Джон Болдри был из другого теста. Вместо того чтобы наслаждаться любовью поклонниц, он приходил в дикую ярость, переставал петь и угрожающе кричал: «Если вы сломаете мне микрофон, заплатите пятьдесят фунтов!» Однажды вечером дамы проигнорировали его предупреждение и продолжили упорно тянуть шнур на себя. Рука Джона взметнулась, и ужасный грохот раздался из динамиков. Холодея, я осознал, что Джон, похоже, врезал похотливой фанатке микрофоном по голове. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю: чудо, что его тогда не арестовали и не предъявили иск за нападение на зрительницу. С тех пор главным развлечением нашей группы во время исполнения баллады стали размышления на тему того, стукнет Джон очередную оголтелую поклонницу микрофоном по голове или нет.

Именно эта песня звучала в Южном Шилдсе, когда на меня сошло озарение. С самого детства я мечтал стать музыкантом. Мечта принимала разные формы: иногда я представлял себя Литл Ричардом[19], иногда Джерри Ли Льюисом[20], иногда Рэем Чарльзом[21]. Но ни разу не воображал, что буду стоять на сцене «клуба для ужинов» в пригороде Ньюкасла, даже не прикасаясь к электрооргану «Вокс Континентал», пока Джон распевает свой хит под фанеру или в ярости требует у прекрасной половины публики пятьдесят фунтов за микрофон.

Но вот я стою здесь и ничего не делаю. Как бы я ни любил Джона, мне стало ясно: надо двигаться дальше.

Другое дело, что я не особо представлял, куда двигаться. Сам не знал, чем хочу заниматься, а главное – на что способен. Да, я играл на клавишных и пел, но на поп-звезду явно не тянул. Во-первых, выглядел неподходяще, о чем свидетельствовал нелепый вид в кафтане. Во-вторых, меня звали Редж Дуайт. Ну никак не звездное имя. «А сегодня в программе «Вершина популярности» новый сингл… Реджа Дуайта!» Нет, невозможно. У других участников «Блюзологии» имена и фамилии были вполне себе звучные: Стюарт Браун, Пит Гевин, Элтон Дин. Элтон Дин! Даже имя саксофониста больше подходит для поп-звезды, а ведь у него нет ни малейшего желания становиться таковой: Дин занимался серьезным джазом, а в «Блюзологии» просто убивал время, поджидая, пока на горизонте замаячит возможность присоединиться к какому-нибудь независимому квинтету, играющему джазовые импровизации.

Конечно, можно поменять имя, но смысл? Не только я сам считал, что не тяну на поп-звезду, такой приговор мне вынесли профессионалы. Несколько месяцев назад я ходил на прослушивание в «Либерти Рекордз»[22]. Компания разместила рекламу в газете «Мьюзикал Экспресс»: «Либерти Рекордз» ищет таланты!» Как выяснилось, мой талант их не устроил. Я встретился с парнем по имени Рэй Уильямс, поиграл для него, даже записал пару песен в их маленькой студии. Рэй решил, что у меня есть потенциал, но все остальные в «Либерти» думали иначе: «Большое спасибо, но нет».

Вот такие дела.

И все же один вариант имелся. Во время прослушивания в «Либерти» я сказал Рэю, что мог бы писать песни – по крайней мере, наполовину… то есть сочинять музыку, но не тексты. Я пробовал вымучивать стихотворные строки для «Блюзологии» и до сих пор обливаюсь холодным потом, когда они приходят мне на ум: «Мы будем вместе, да-да-да, клянусь, за это все отдам». Рэй, будто припомнив что-то в последний момент – или, возможно, в качестве утешительного приза, – протянул мне конверт. Какой-то парень, откликнувшись на призыв талантов, прислал свои стихи.

По-моему, сам Рэй их даже не читал.

Юноша, приславший тексты, жил в Линкольншире, в деревне Оумби-бай-Спитал, которую никак не назовешь рок-н-ролльной столицей мира. И работал на птицеферме – развозил в тачке тушки мертвых куриц. Но стихи оказались очень приличные. С некоторым влиянием Толкина, налетом эзотерики и не без сходства с A Whiter Shade of Pale группы «Прокол Харум»[23]. Но главное, ни один из текстов не вызвал у меня желания сгореть со стыда – а это значило, что стихи в конверте на порядок лучше моих собственных упражнений в стихосложении.

Вдобавок выяснилось, что я могу писать музыку на эти тексты, причем очень быстро. Что-то в них задело меня за живое – как и сам автор. Он приехал в Лондон, мы встретились и за кофе обо всем сразу договорились. Оказалось, Берни Топин никакой не деревенщина, для семнадцатилетнего парня он был весьма продвинутым: длинноволосый, привлекательный внешне, очень начитанный, большой поклонник Боба Дилана. Мы начали писать вместе – точнее, вместе, но по отдельности: он присылал тексты из Линкольншира, а я сочинял к ним музыку дома, в квартире матери и отчима в Нортвуд Хиллз. Вскоре у нас набралось около десятка песен. Понятно, что мы ни разу не продали ни одно свое творение никому из исполнителей. То есть, если бросить работу и посвятить все время созданию песен, мы точно вылетим в трубу. Но с другой стороны – что мы теряем, кроме денег? Тачку с мертвыми курами и Let the Heartaches Begin дважды в неделю?

Я сказал Джону и «Блюзологии», что ухожу в декабре, сразу после выступлений в Шотландии. Заявление приняли спокойно, без обид: как я уже говорил, Джон был человек великодушный. Во время полета домой я твердо решил, что должен наконец поменять имя. Не знаю почему, но я чувствовал – с этим надо поторопиться. Наверное, для меня такая перемена символизировала старт новой жизни и отсечение всего старого: больше никакой «Блюзологии», никакого Реджа Дуайта. На скорую руку я придумал составной псевдоним: Элтон – от Элтона Дина, Джон – от Долговязого Джона Болдри. Элтон Джон. Элтон Джон и Берни Топин. Авторский дуэт: Элтон Джон и Берни Топин. Мне показалось, звучит круто. Необычно. Интригующе. По дороге из аэропорта Хитроу в автобусе я поделился планами с теперь уже бывшими коллегами. Они долго хохотали, а потом искренне пожелали мне удачи.

один

Элвиса Пресли я открыл для себя благодаря матери. Каждую пятницу после работы она получала недельную зарплату, по дороге домой заходила в «Сиверс», магазин электротоваров, где продавали еще и диски, и всегда покупала новую пластинку на семьдесят восемь оборотов. Для меня это был самый любимый день недели, и я с нетерпением ждал, что же она принесет на этот раз. Мама любила танцевать, ей нравились оркестры Билли Мэя и Теда Хита, а еще американские певцы: Джонни Рэй, Фрэнки Лейн, Нэт Кинг Коул и Гай Митчелл с его хитом «На ней папуасская юбка и ярко-красные перья». Но однажды мама принесла нечто совсем особенное. Сказала, что никогда прежде не слышала ничего похожего, но это так необычно, что не купить диск она не могла. Как только она произнесла имя – Элвис Пресли, – я вспомнил этого человека. В прошлые выходные, сидя в местной парикмахерской в ожидании своей очереди, я листал журналы и вдруг увидел фото самого феерического парня из всех, что попадались мне на глаза. Все в нем поражало: одежда, прическа, даже поза. В сравнении с народом, шагающим по улице лондонского пригорода Пиннер, он казался инопланетянином – с таким же успехом он мог быть зеленокожим и с антеннами на голове. Я был настолько ошарашен его видом, что не удосужился прочитать статью, и к возвращению домой имя напрочь вылетело у меня из памяти. Теперь я услышал его снова: Элвис Пресли.