Увы, приведенные чуть выше слова Евангелия говорят о неверующих во Христа совсем иначе. Однако в 70-е и 80-е годы, равно как и в начале 90-х, утверждение о том, что совершенство истины – лишь в Православии, почти исчезло со страниц официальных церковных журналов и «богословских» текстов.
Да, опасность «постправославия» и теплохладной «веры с человеческим лицом», носители которой хотели бы всем нравиться и ни с кем не ссориться, существует. Наверное, для Православия сегодня это один из главных вызовов. Истоки этой тенденции можно видеть уже в тех богословских штампах, которые мы начали принимать у католических и протестантских мыслителей середины прошлого века. Штампы, пришедшие в православное богословие через эмигрантские круги. Многие из этих штампов стали частью нашего богословского мышления. Я сам от них лишь постепенно пытаюсь избавляться. Вот хотя бы такие утверждения: «Мы не знаем, войдут ли в Царство Христово нехристиане и неверующие»; «Мы должны искать христианские корни в гуманизме»; «Бог один, но путей к нему много»; «Христианская государственность – это Константинов грех», и так далее. От этих штампов нам нужно освобождаться, если мы не хотим идти путем «постправославия», которое вроде бы обещает некие миссионерские успехи, но которое по большому счету бесплодно. Если вопрос об истине не имеет отношения к спасению, значит, и проповедь наша бессмысленна. Попытка слиться с окружающим мировоззренческим ландшафтом никогда не привлечет людей, по-настоящему ищущих истину. А на вопрошания этих людей мы сегодня не имеем права не дать ответ.3
Главными общественно значимыми темами стали «экуменизм» и «миротворчество». Попадалось и прямое одобрение коммунистической идеологии – в формулировках, которых не требовала даже советская власть. Заболотский в 1977 году писал: «При встрече с революцией в Церкви обнаружился существенный недостаток: она не была в состоянии стряхнуть с себя наследие векового, навязанного ей монархического ига. <…> Постепенно под влиянием новых норм жизни происходило формирование нового общественно-христианского сознания, которое способно синтезировать глубокую православную веру, преданность традициям с социалистическим образом мышления, с сознательным и ответственным служением в Церкви, обществе и государстве». «Богословие приспособленчества» достигает здесь одной из вершин – а лучше сказать, одной из нижайших точек падения. Впрочем, слова Заболотского не сильно отличаются от западной риторики, пытавшейся соединить христианство с «демократией, правами человека, толерантностью» и прочими идолами нынешнего политического мышления, воздвигнутыми как раз в борьбе с Церковью и с христианской государственностью.
Приспособленческая риторика увязывается с идеей земного «прогресса», совершенно чуждой христианскому сознанию. Вспомним, что история, по новозаветному учению, кончится торжеством зла, а затем – Божественным вмешательством, Армагеддоном и победой Христа. До этого технические достижения и «мир», достигнутый ценой отречения от Бога, станут лишь средствами невиданного порабощения и нравственного падения подавляющего большинства людей. Никакого «прогресса» в этом смысле, с точки зрения христианина, не может быть и не будет.
Это прекрасно понимало большинство православных богословов многих веков. И в России, где Церковь оказалась под гнетом советской идеологии и в плену приспособленчества к ней, многие это понимали по-прежнему ясно. Так, круг митрополита Питирима (Нечаева), долго возглавлявшего Издательский отдел Московского Патриархата, отдавая дань официальному «миротворчеству» и «экуменизму», все же старался хранить верность более ранней русской богословской традиции. Как только ослабло давление советского режима, в церковных изданиях стали появляться творения «черносотенца» Иоанна Кронштадтского, рассказы о чудесах ХХ столетия, о недавних страдальцах за веру, многие из которых были монархистами и жесткими приверженцами учения о Православии как о единственной, безальтернативной истине. Не склонной к «прогрессизму» была и Московская духовная академия, крепко связанная с чуждой подобным веяниям Троице-Сергиевой лаврой.
Кроме богословских и идейных споров, лежавших «на поверхности», в мире «официальных» лекций, речей, статей и докладов, существовала и неформальная среда – духовники, диссиденты, старцы, проповедники, авторы самиздата. Здесь, конечно, были свои экуменисты и прогрессисты. Протоиерей Александр Мень и священник Георгий Кочетков практически признавали наличие настоящего христианства вне Православной Церкви – у католиков и отчасти у протестантов. Священник Сергий Желудков не принимал многое в Евангелии, зато оправдывал материализм – недаром диссиденты-атеисты чувствовали свою близость к нему, ведя очные и заочные дискуссии с «прогрессивным» клириком. «Приспособляемость, – прямо утверждал он, – есть свойство живого организма. Церковь приспособляется: значит, она живет».
Однако консервативная сторона была представлена гораздо большим количеством ярких личностей – пусть не все из них были широко известны, в первую очередь потому, что их не «раскручивал» через радиоголоса и «тамиздат» Запад, понимавший чуждость этих людей своим доктринам и планам. Хорошее паблисити получил только священник Димитрий Дудко – но и от него в Европе и Америке быстро отвернулись, формально из-за частичного примирения с советской властью в 1980 году, а на деле из-за его монархических и русофильских симпатий, а затем и из-за осуждения им либеральных реформ постперестройки.
Гораздо меньше были известны, например, Виктор Аксючиц – редактор самиздатского журнала «Выбор», сторонник православного традиционализма, или Владимир Осипов – честнейший диссидент, проведший 15 лет в тюрьмах и лагерях и никогда не шедший на сотрудничество с КГБ или тюремной администрацией. Этот человек обличал Запад не меньше, чем советскую власть. Он принципиально не принимал и сегодня не приемлет «экуменизм», настаивает на том, что вне Православия нет ни истины, ни вечной жизни, ни настоящего смысла бытия. Модернистские тенденции критиковали и всероссийски известные старцы – архимандриты Иоанн (Крестьянкин), Зосима (Сокур), Адриан (Кирсанов), Наум (Байбородин), Петр (Кучер), протоиерей Николай Гурьянов. Их тексты почти не публиковались в церковной печати, но их слово, разносившееся через народную молву, по значимости было несопоставимо с речами теологов-приспособленцев. В отличие от пространных и хотя бы потому неубедительных рассуждений модернистов, старцы говорили просто и сильно. Отец Иоанн (Крестьянкин) на вопрос об экуменизме отвечал так: «Ни-ни! Сохрани Господь и помилуй!» А насчет сектантов он писал: «Не обольщайтесь: все прекрасно, кроме спасения души, да и так ли прекрасно»? А вот слова отца Петра (Кучера): «Богоматерь говорила, что католики должны покаяться и вернуться в лоно Истинной Церкви, принять Православие и только таким образом соединиться с нами. Разве золото смешивают с чугуном и ржавой сталью или бросают в металлолом? Зачем же нам бросать свое золото – Православную веру – в эту экуменистическую кучу металлолома»? Происходил и глубокий анализ «теологии приспособленчества». В 1971 году священник Николай Гайнов и диссиденты Феликс Карелин, Лев Регельсон, Виктор Капитанчук обратились к церковному Собору с весьма аргументированной критикой экуменизма и модернизма – но никакого внятного ответа, увы, не получили.
Собственно, его и быть не может. И Писание, и Предание говорят о том, что истина – только во Христе. При этом непрерывная традиция Церкви, восходящая ко Господу Иисусу и апостолам, постепенно отсекала взгляды и практики, к настоящему христианству отношения не имеющие – например, пацифизм, игнорирующий тот факт, что в мире, где природа человека поражена грехом, войны и преступления неизбежны, а значит, ближние, отечество, да и вера нередко нуждаются в вооруженной защите. Отвергнуто было также учение о том, что разные пути равно ведут к одному Богу. Не приняла христианская традиция и молитвенных практик, основанных на чувственной экзальтации, а иногда даже на полуэротических переживаниях – но это, увы, присутствует во многих неправославных общинах на Западе.
Удивительно, что некоторые люди здесь, а также на православных сайтах для интеллигентствующих домохозяек пытаются оправдать не чем-нибудь, а как бы христианством… свои представления о якобы высшей ценности земной жизни, да еще и приверженность земному комфорту, налаженному обывательскому быту и так далее. Перечитали бы Евангелие… Вспомнили бы, что оно совершенно противоположно обывательщине и стремлению «пожить в этом мире» и считать, что с вечным спасением уж как-нибудь само собой все получится. <…>
Христос заповедует оставить ради Него даже самые «важные» земные привязанности – что уж говорить о «свитых гнездышках» и прочих «святынях» людей, которые тщатся угодить и Богу, и миру… И вот уважаемые оппоненты напрягаются, беснуются, кричат, обвиняя в «мракобесии» и чуть ли не в отступлении от Евангелия настоящее христианство, столь далекое от «простых человеческих радостей». Божие посещение в виде войны, болезни, смерти близких для этих людей – «ужас-ужас-ужас». Монашество – враг, монастыри – концлагеря или сумасшедшие дома. Странничество и крестные ходы – фанатизм. Потеря жизни ради веры, битва за нее – вообще нечто непонятное.
Да, не каждый готов бросить все и, как апостолы, отказаться от семьи, от обывательского мирка и от коллаборации с грешным миром. Но такие «не готовые» по крайней мере должны понимать, что живут не вполне по-евангельски, а не требовать, чтобы христианство признало их образ жизни «нормативным», а отступление от него – безумием… Ничего, Господь вразумит, и очень решительно, если сами не поймут ничего… А пока мы будем аккуратно им объяснять, в чем они неправы. И почему Зоя Космодемьянская поступила совершенно по-христиански, пойдя буквально по первому зову жечь дома, где предатели кормили-поили захватчиков. Именно об этих «комфортных христианах» сказано: «Прелюбодеи и прелюбодейцы! не знаете ли, что дружба с миром есть вражда против Бога? Итак, кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу» (Иак. 4, 4).4
Православные люди не должны относиться с ненавистью или с обидой к носителям перечисленных взглядов. Мы можем помогать друг другу в добрых делах, вести диалог. Но в ходе этого диалога мы призваны сказать, пусть мягко и вежливо: вы заблуждаетесь. Никто не войдет в Царство Божие, не веруя во Христа. А ересь – то есть неверное представление о Христе некоторых людей, декларирующих веру в Него, – заканчивается обращением молитвы не к Нему, а к кому-то придуманному или даже к сатане. Твердо знаю: именно к вечному врагу обращаются некоторые западные «мистики», чьи видения, чудеса и тексты полны откровенной черноты или обманчивой чувственной сладостности, «душевности». Православие же настаивает на духовном трезвении: молитва не должна смешиваться со взвинченностью чувств, использовать нечистоту душевных стихий грешного человека. Глубокие и бесстрастные слова молитв, написанных древними святыми, воспитывают наши души в смиренномудром обращении к Вечному Богу. Истины веры, заложенные в этих текстах, воспитывают и ум, правильно выстраивая в нем отношение к Богу, мирозданию, людям – и предлагая верные образы их восприятия.
Как сильно это отличается от чувственных до истерики и до духовного блуда «молитв» некоторых неправославных «христианских» сообществ! Или от поспешных, не проверенных многовековыми размышлениями и обсуждениями, взглядов на Бога и Церковь! Или от молитвы обывателя, который не хочет от Бога ничего, кроме здоровья, душевного спокойствия, материальных благ и всего прочего, что согревает грешную душу на земле, но оказывается для вечности бессмысленным – а потому вообще безумным!
«Безумный!» – именно так Христос описывает человека, который достиг самоуспокоения в богатстве и стабильности. «Скажу душе моей, – говорит этот человек, – душа! Много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись». Но Господь грозно предупреждает его: «В сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?» (Лк. 12, 19-20). Вот почему молитва, богомыслие, богословие должны ориентироваться прежде всего на вечность, а не на земное обустройство, не на старые или новые мирские влияния, моды, учения.
Почему же появилось пацифистско-либеральное «официальное» богословие? Формальные причины вроде бы описаны – но есть еще три, которые вроде бы не лежат на поверхности, но видятся мне главными. Первая – это опять же элементарное приспособленчество, на этот раз не советское, а западное. Католические и протестантские теологи ХХ века сдались на милость победителей – тех тайных обществ, заговорщических групп, революционно-террористических банд, которые свергли в Западной Европе большинство христианских монархий, сформировали новый тип власти и при помощи кровавых репрессий приучили христианские общины «не высовываться» – причем самые жесткие методы применялись сначала на буржуазном Западе (особенно во Франции), и лишь потом в большевицкой России.
А дальше, как и во многих подобных случаях, начал действовать идеологический «стокгольмский синдром». Теологи, епископы, профессора, знаменитые пасторы начали оправдывать управляемую узкими элитами «демократию», веками осуждавшееся Церковью ростовщичество, светскость государства, культ человеческого разума и науки, любые новшества вплоть до революций, а иногда даже прямое безбожие и гонения на веру. Параллельно осуждались «религиозный фундаментализм», симфония Церкви и власти, применение силы для защиты веры и народа, «ретроградность», традиционная для христианства регламентация «личной жизни» (будто бы она должна не совпадать с церковной и публичной), да и вообще любое смелое высказывание, совпадающее с духом Евангелия, но не нравящееся «современному человеку».
И вот тут открывается второй исток «сверхнового богословия». Его создатели и приверженцы боятся противоречить тем, кто оправдывает грех, – а иногда и сами оправдывают его. Именно этого сегодня требуют «сильные мира сего», поддерживаемые послушными деятелями науки, культуры и информации, а также частью управляемой глобальной «толпы» – слоев, настроения которых обычно выдаются теперь за «общественное мнение». Им очень не хочется, чтобы Церковь спорила – даже в личном общении, а уж тем более в публичном пространстве – с теми, кто привык к супружеским изменам, «свободной любви», абортам, воровству, взяточничеству, неправедно нажитому богатству, наркотикам, развязному внешнему виду, бытовому хамству и всему прочему, без чего многие просто не представляют своей жизни.
Я уже не раз приводил рассказ знакомого епископа. Бизнесмен, с которым они летели одним рейсом, сказал ему фразу, которая звучит абсурдно, но говорит о главном:
– Если введут религию в школах, жить-то как?
Смысл этого высказывания почти невербален, но все-таки уловим. Человек до ужаса боится, что сын или дочь придут из школы и скажут: папа, а ты ведь неправильно живешь! От мамы ушел к тете Анжеле, друзей старых предал, да и рассказывают, что взятки берешь…
Многие очень не хотели бы услышать такое и от детей (хотя от них услышать будет особенно больно), и вообще от кого бы то ни было. Потому и культивируют в себе и вокруг себя «антицерковные» настроения. Или уповают на несуществующего «бога в душе», который все одобрит и простит – без покаяния и исправления. Либо меняют без конца духовников, конфессии, религии, «духовные» практики. Либо – и вот тут внимание – начинают добиваться того, чтобы «христианские» авторитеты одобрили их поведение, согласились с ним или по крайней мере не критиковали его.
Я склонен различать справедливую критику, связанную с неудачными высказываниями, с какими-то фактическими неточностями, с вещами, которые могут показаться кому-то лично обидными, – и попытку просто заставить (не только меня, но и любых священнослужителей) не говорить людям неудобную правду. Вот последнего я никогда не боялся и не боюсь. Бояться я устал еще лет 25 назад…