После обеда один из высоких чинов ООН, Алессандро Кальвани, призвал другие страны последовать примеру Италии и предложил провести международную пиар-акцию, чтобы донести до общества ущерб, который наносит истории и культуре эта преступность. В пример он привел успешные пропагандистские кампании о вреде табакокурения, минах, ВИЧ и нарушениях прав человека, связанных с торговлей алмазами.
– В результате правительства были вынуждены действовать под давлением общественного мнения, – сказал он. – Многие не воспринимают преступления в сфере искусства как преступления, а без этого нельзя заручиться народной поддержкой.
Эта ситуация, несомненно, имеет место в США. По всей стране такого рода преступностью занимаются считаные детективы. Несмотря на громкие заголовки и шумиху на телевидении после каждого похищения, большинство полицейских управлений не выделяет на расследование должных ресурсов. Департамент полиции Лос-Анджелеса – единственный в стране, где есть постоянный следователь по подобным делам. В большинстве городов сотрудники общих отделов по борьбе с кражами просто назначают награду в надежде соблазнить ею воров. ФБР и Иммиграционная и таможенная полиция США имеют юрисдикцию над преступлениями в сфере искусства, но выделяют на борьбу с ними мало средств. В ФБР в 2004 году для этих целей была создана специальная команда. Работал в ней всего один постоянный агент под прикрытием: я. Теперь я вышел в отставку, и не осталось никого. Команда существует, но руководит ею археолог по образованию, а не агент ФБР. Еще там сильная текучка кадров. Почти все из восьми сотрудников, которых я готовил в 2005 году, к 2008 году перешли в другую сферу, чтобы продвинуться по карьерной лестнице. Я их не виню, но из-за этого не получилось создать подготовленный, слаженный отдел, обеспечить преемственность.
США – не единственная страна, которую на конференции призывали активнее трудиться. Для большинства государств, за несколькими примечательными исключениями, борьба с преступлениями в сфере искусства просто не в приоритете. Как сказал гостям саммита один из итальянцев, «мы имеем дело с парадигмой коллективного невыполнения обязательств».
Пообедав сырным супом и эскалопом из индейки с легким розовым вином, мы выслушали пару австралийских ученых, которые сделали обзор по теме мародерства. Эта тема была мне не в новинку, но я с удовольствием послушал незападную точку зрения на этом переполненном европейцами мероприятии. Глупо пытаться решить глобальную проблему, игнорируя культурные различия. В некоторых странах третьего мира нелегальная торговля предметами искусства и древностями негласно считается возможностью дать толчок экономике. Уязвимы разрываемые войной регионы, где законы не действуют в полную силу. В Ираке, например, исторические памятники – один из немногих ценных местных товаров (причем украсть их легче, чем нефть). В менее опасных, но бедных странах, например Камбодже, Эфиопии и Перу, мародеры превратили места археологических раскопок в настоящий лунный пейзаж, а местные власти не всегда рассматривают деятельность черных копателей как преступление против истории и культуры, иногда для них это экономический стимул. Как отметили докладчики, копают отчаявшиеся местные безработные, пытаясь превратить вещи из могил умерших предков в пищу для своих голодающих семей. На конференции эта мысль вызвала причитания политкорректных дипломатов. Они так жаловались на коррумпированных местных чиновников, что я невольно хихикнул, когда директор Кенийского национального музея Джордж Окелло Абунгу поднялся и выступил с ответной репликой.
– Не спешите судить коррумпированных таможенников, – сказал он. – Не забывайте, что взятки им дают как раз люди с Запада.
На преступления в сфере искусства и древностей смотрят сквозь пальцы отчасти потому, что они вроде бы обходятся без жертв. Я лично спасал национальные сокровища на трех континентах и могу поручиться, что это близорукий подход. Многие из похищенных произведений стоят гораздо больше своей цены. Это документальные следы нашей общей человеческой культуры. За десятки и сотни лет владельцы предметов могут меняться, однако великие произведения принадлежат нам всем, нашим предкам и будущим поколениям. Для некоторых находящихся под угрозой и угнетенных народов их искусство зачастую – единственное оставшееся выражение культуры. Похитители крадут не просто красивые вещи, а память и идентичность. Они воруют историю.
Когда речь заходит о высоком искусстве, американцев считают некультурным народом. Они якобы пойдут скорее не в музей, а на бейсбольный матч. Но, как я объяснял зарубежным коллегам, статистика опровергает стереотипы. Американцы ходят в музеи чаще, чем на спортивные состязания. В 2007 году больше людей посетило музеи Смитсоновского института в Вашингтоне (24,2 миллиона), чем игры Национальной баскетбольной ассоциации (21,8 миллиона), Национальной хоккейной лиги (21,2 миллиона) и Национальной футбольной лиги (17 миллионов). В Чикаго городские музеи ежегодно посещает восемь миллионов человек: это больше, чем суммарное за сезон число зрителей на матчах местных бейсбольных команд: Bears, Cubs, White Sox и Bulls.
Приближалось время моей презентации, и я подумал, что всех выступающих можно распределить по трем «ящикам»: ученые, юристы и дипломаты. Ученые фонтанировали статистикой и теоретическими диаграммами. Юристы рассказывали смертельно скучные, похожие на пересказ законов истории о международных трактатах, связанных с кражей предметов искусства. Дипломаты были бесполезны. Они выглядели безобидно и призывали к благородному сотрудничеству, но при этом имели, похоже, две истинные цели. Во-первых, никого не задеть. Во-вторых, составить пресное заявление для какого-то из ооновских комитетов. В общем, никаких действий.
Где же страсть?
Мы так любим искусство, потому что оно задевает глубокие струны в каждом из нас, от восьмилетнего ребенка до восьмидесятилетнего старика. Простое действие – нанести краску на холст или превратить железо в скульптуру – чудо человеческого разума. Оно создает универсальные связи независимо от того, кто этим занимается: французский мастер или первоклашка. Искусство всегда пробуждает эмоции и чувства.
Именно поэтому, когда кто-то крадет произведение искусства или грабит памятники в древнем городе, лишая его души, мы ощущаем насилие над собой.
Я ждал окончания выступления шефа Интерпола, чтобы начать свою презентацию, и смотрел на собравшихся в зале высоких гостей. Снег уже дошел до окон. Я погрузился в дрему. «Как получилось, – думал я, – что сын сироты из Балтимора и японской делопроизводительницы сидит здесь как лучшая в стране ищейка по преступлениям в сфере искусства?»
Провенанс
[4]
Глава 3. Становление агента
– Грязные япошки!
Я уже слышал это слово, но на сей раз оскорбление исходило от большой белой женщины с сумками продуктов в руках. Оно ударило меня с такой силой, что я онемел, сжал мамину руку и стал смотреть на тротуар. Женщина прошла мимо и прошипела в спину:
– Желтые!
Мне было семь лет.
Мама, Ятиё Акаиси-Уиттман, даже не вздрогнула. Она насмешливо смотрела вперед, и я понимал, что от меня ожидают того же. Ей было тридцать восемь, и, насколько я знаю, она оказалась единственной японкой в нашем рабочем районе дешевых двухэтажных кирпичных домов. Мы были здесь новенькими и всего несколько лет назад переехали из родного для мамы Токио в Балтимор, где жил отец. Родители познакомились в Японии в последние месяцы Корейской войны. Папа служил на авиабазе в Татикаве, а мама работала там делопроизводителем. В 1953 году они поженились, и в том же году родился мой старший брат Билл. Я появился на свет в Токио двумя годами позже. От мамы мы унаследовали миндалевидные глаза и стройное телосложение, а от папы – светлую кожу и широкую улыбку.
Мама плохо говорила по-английски. Из-за этого у нее было мало знакомых и ассимиляция в США шла с трудом. Для нее оставались загадкой простейшие американские обычаи, например торт на день рождения. Но оскорбления на расовой почве она, конечно, понимала. Память о Второй мировой была еще свежа. Некоторые наши соседи сражались на Тихом океане или потеряли там родных. Во время войны мой папа-американец и братья моей японской мамы оказались по разные стороны баррикад. Папа был водителем десантной баржи и высаживал морскую пехоту на тихоокеанские пляжи, уворачиваясь от камикадзе. Один из маминых старших братьев погиб в бою с американцами на Филиппинах.
В Балтиморе родители отправили нас с братом в приличные католические школы, но окружили японскими вещами. Шкафы и полки дома были наполнены японской керамикой и антиквариатом, а стены увешаны гравюрами Хиросигэ, Тоёкуни и Утамаро – японских мастеров, вдохновлявших Ван Гога и Моне. Мы ужинали за столом из темного японского красного дерева и сидели на причудливо изогнутых бамбуковых стульях.
Неприкрытый расизм, с которым мы сталкивались, приводил отца в бешенство, но при мне он редко проявлял гнев. Папа мало говорил о своем детстве, но я знал, что ему приходилось куда тяжелее. Родители умерли один за другим, когда ему было три или четыре года. Со старшим братом Джеком он попал в католический Приют святого Патрика. Там и научился стоять за себя. Когда его заставили петь в хоре, он громко фальшивил. Когда несправедливо наказал жестокий учитель, он ударил того в нос. Монахини быстро пришли к выводу, что с таким парнем им не совладать, и отправили его в интернат, разлучив с братом. Папа сменил более десяти семей, пока в 1944 году ему не исполнилось семнадцать и его не призвали в ВМС.
В 1960-х я уже учился в школе. В газетах и по телевидению тогда каждый день говорили о движении за гражданские права. Казалось, что ФБР никогда не остается в стороне. Агенты защищали жертв расизма, боролись с фанатиками и хулиганами. Я спросил маму про агентов, и она сказала, что это, видимо, достойные люди. Воскресными вечерами в конце шестидесятых мама, папа, брат и я садились у нашего нового цветного телевизора и смотрели серьезный сериал «ФБР» с участием Ефрема Цимбалиста – младшего. Сценарий одобрил лично глава этой организации Эдгар Гувер. В сериале бюро всегда добивалось успеха, а агенты выглядели благородными защитниками справедливости и американского образа жизни. В конце Цимбалист иногда просил публику помочь раскрыть преступление – это был своего рода предшественник программы America’s Most Wanted[5]. Я все это обожал, и мы редко пропускали новые серии.
Один из наших соседей, Уолтер Гордон, работал специальным агентом в балтиморском отделе ФБР. Когда мне было десять лет, я считал его самым классным человеком на свете. Мистер Гордон каждый день надевал хороший костюм, сияющие ботинки и хрустящую белую рубашку. У него была самая красивая машина в нашем квартале: зеленый двухдверный «Бьюик Скайларк» последней модели, специальный выпуск для ФБР. Люди смотрели на Гордона с уважением. Я знал, что он ходит с пистолетом, но никогда не видел оружия, и это только добавляло загадочности. Я дружил с его сыновьями – Джеффом, Деннисом и Дональдом. Мы играли в мяч во дворе перед их домом и менялись бейсбольными карточками в подвале. Гордоны были добрыми людьми. Они не оттолкнули нашу семью в трудный период и не давали почувствовать, что это одолжение с их стороны. В мой одиннадцатый день рождения миссис Гордон узнала, что у меня никогда не было торта на праздник, и испекла его сама – со слоем темного шоколада. Через несколько лет мистер Гордон услышал, что папа открыл новый ресторан морепродуктов, и начал приводить туда на обед коллег-агентов. Это было им не по пути и не в лучшем районе, рядом с ипподромом Пимлико. Я понимал, что Гордон ходит туда не ради еды: он просто хотел привести платежеспособных клиентов и помочь соседу.
Ресторан – Neptune’s Galley – не продержался долго. Это было одно из многих папиных предприятий. В любой своей затее отец всегда оставался начальником и хозяином. Он был общительный и не жадный, но у нас никак не получалось накопить капитал и обрести финансовую стабильность. Он пробовал заниматься капитальным ремонтом домов, верховыми лошадьми для скачек, составлял каталоги колледжей, написал книгу о том, как выиграть в лотерею. Он безуспешно участвовал в выборах в городской совет и открыл на Говард-стрит магазин антиквариата под названием Wittman’s Oriental Gallery. Это было одно из самых успешных и приятных его начинаний. Папа рассчитывал, что я вырасту и стану участвовать в его бизнес-проектах, а мама хотела, чтобы я стал профессиональным пианистом и играл классику. (В старших классах у меня получалось, но я быстро понял, что недостаточно хорош и карьеру в музыке не сделаю.)
В 1973 году я поступил в Таусонский университет – ходил на вечерние занятия, когда мог себе это позволить. К тому времени я уже знал, кем хочу стать. Агентом ФБР. Свои планы я держал при себе: не люблю много говорить о том, что собираюсь делать, пока не сделаю. Наверное, эта черта передалась мне от японских предков. Кроме того, мне не хотелось разочаровать родителей.
Мое представление о работе в ФБР стало более зрелым. Эта профессия теперь казалась мне не только интересной, но и разумной, ответственной, волнующей. Мне нравилась мысль, что я буду защищать невиновных, расследовать дела, стану полицейским, главное оружие которого – мозги, а не пистолет. Еще мне хотелось послужить стране: было неловко, что призывная лотерея закончилась за год до того, как мне исполнилось восемнадцать, и во Вьетнам я не попал. Еще я много лет наблюдал, как трудно папе приходится с малым бизнесом, и перспективу стабильной государственной службы с гарантированными благами не стоило сбрасывать со счетов. Наконец, меня привлекали понятия о чести, по-японски гэдзи. То немногое, что я знал об агентах ФБР, по большей части основывалось на наблюдениях за мистером Гордоном и телепередачах, но эта профессия казалась мне достойным способом послужить своей стране. Окончив университет, я позвонил в ФБР и спросил, могу ли я устроиться туда на работу.
Агенту, который поднял трубку, я возбужденно поведал, что соответствую всем требованиям: мне двадцать четыре, я окончил колледж, я гражданин США и у меня нет судимостей.
– Это, конечно, замечательно, молодой человек, – как можно добрее сказал агент. – Однако нам хотелось бы, чтобы у кандидатов было как минимум три года опыта работы в реальном мире. Накопите – тогда и перезвоните.
Разочарованный, я перешел к плану Б: дипломатической службе. Я рассчитывал, что три года поработаю в госдепартаменте, попутешествую, а потом переведусь в ФБР. Я прошел экзамен, но работу не получил: наверное, не хватило политической жилки.
В тот же год мы с братом Биллом начали участвовать в новом папином проекте: ежемесячнике о сельском хозяйстве The Maryland Farmer. Ни папа, ни я не имели представления ни о журналистике, ни о фермерстве, но газета в любом случае на семьдесят пять процентов состояла из рекламы удобрений, семян, молочных продуктов, тракторов и всего, что может понадобиться фермеру. У нас были разные рекламодатели: от гигантов размером с Monsanto до небольших сельских магазинчиков. Я никогда раньше не занимался набором, не писал заголовков и не мог отличить ангусскую породу коров от голштинской, но быстро все это освоил. А еще я научился искусству слушать: встречался с фермерами, был судьей на их шоу, обхаживал руководство корпораций, знакомился с профессиональными чиновниками. Я писал и редактировал статьи, продавал рекламу, занимался дизайном заголовков, проверял экземпляр, который вводили в большой аппарат компании Compugraphic, делал вырезки и наклеивал их на страницу. Дела шли неплохо, и к 1982 году Wittman Publications охватила четыре штата. Я много ездил – наверное, полторы сотни тысяч километров в год, – учился продавать товар и, что еще важнее, самого себя. Это мне очень пригодилось спустя годы, когда я уже работал тайным агентом. Тогда я усвоил самый важный секрет продаж: если человеку нравится товар, но не нравишься ты, он ничего не купит. Если же он не в восторге от товара, но ты ему понравился, шанс есть. В бизнесе сначала продаешь себя, поэтому главное – произвести хорошее впечатление.