Маяковский
Мама с подругой стояли в очереди за билетами в железнодорожную кассу московского отеля «Метрополь». Подруга прохаживалась вдоль очереди, глядя, нельзя ли к кому присоседиться: очередь была длинная. Возвращается к маме с круглыми от возбуждения глазами: «Слушай, впереди через пять человек стоит сам Маяковский!» Мама, любительница поэзии, разволновалась: «Подойди послушай, в какой вагон ему дадут билет». И маме удалось купить билет в тот же вагон и даже, возможно, в то же купе. Или она умудрилась с кем-то поменяться и перешла в это купе – этих деталей я не знаю.
У мамы уже было несколько его поэтических сборников. Она смотрела на поэта влюбленными глазами и разоткровенничалась, что родители ее эмигрировали, живут в Берлине, и папа ее финансово поддерживает. Вероятно, Маяковский намотал на ус это сообщение. Когда они подъезжали к Московскому вокзалу, мама пролепетала: «Пожалуйста, приходите ко мне в гости». Он спросил: «А чем-нибудь накормишь?» «Да, у меня есть перловая каша». – И назвала адрес. И, как ни странно, через три дня Маяковский пришел.
Мама, конечно, положила перед ним его сборники, чтобы он написал автографы, и помчалась варить кашу. И он спросил как бы невзначай: «А, кстати, ты в карты играешь?» «Да, играю, – в "железку” и в подкидного». Они начали играть, и Маяковский всё выигрывал и выигрывал. Через полчаса, забыв о каше, он встал из-за стола: «Ну ладно, хватит, мне пора. Ты мне должна…» И называет сумму. Мама открывает шкаф, вынимает из шкатулки деньги – это оказалось всё, что у нее было, примерно, как она полагала, на полгода жизни. И протягивает великому поэту. И (цитирую маму) «этот мерзавец забирает все деньги». Мама чуть ли не со слезами на глазах провожает его до входной двери.
Маяковский вынимает из этой пачки и протягивает ей 10 рублей: «А это тебе на обед».
С тех пор мама терпеть не могла ни его, ни его поэзию.
Горький
Однажды мама и Шкловский возвращались с поэтического чтения по Каменноостровскому проспекту. Был холодный, дождливый ноябрьский вечер, мама в легкой жакетке замерзла и промочила ноги, а до дома было еще далеко. Вдруг Шкловский остановился и спросил: «Надя, а почему вы, собственно, без пальто?» И не дожидаясь ответа, хмыкнул: «Понятно».
Мама удивилась, потому что он вообще не замечал деталей окружающего мира и был совершенно невосприимчив ко всему, что не имело отношения к литературному анализу. Шкловский сказал: «Уже поздно, а я, к сожалению, не смогу вас проводить. Я сегодня тут неподалеку буду ночевать, и туда придет мой товарищ, а ключ от квартиры у меня. Но есть идея. Идемте со мной». Мама возмутилась: «Куда это? Зачем? Не пойду».
Тут начался прямо шквальный ливень. Мама продрогла до нитки и согласилась. Минут через десять они дошли до дома 23 по Кронверкскому проспекту и вошли в большую, типично буржуазную петербургскую квартиру: добротная дубовая мебель, зеркальные шкафы, огромный обеденный стол. В комнатах было нетоплено, но в буфете нашлась заварка, сахар и даже банка варенья. Появился Шкловский с буханкой хлеба и куском шпика. Зажгли примус, вскипятили чайник. Прихлебывая чай, мама спросила: «А чья это квартира?» «Только не обожгитесь. Это квартира Горького», – сказал Шкловский.
Утром он бродил по комнатам, открывал шкафы, будто что-то искал, а потом позвал маму: «Надюша, идите сюда». Он стоял перед открытым шкафом, набитым вещами. Снял с полки отрез синего сукна и протянул маме: «То, что надо. Из него выйдет прекрасное пальто». «Это же кража, ни за что не возьму!» – возмутилась мама. На другой день Шкловский пришел есть перловую кашу и протянул маме пакет с отрезом синего сукна. «Вы ничего не брали, это я вам принес. Откуда – не ваше дело». Мама посопротивлялась, но сдалась.
Ей сшили в ателье пальто, и она проходила в нем всю зиму. И вот полгода спустя, на вечере молодых поэтов в студии «Всемирной литературы», в столовую вбежал Михаил Слонимский с криком: «Горький приехал!» Все повскакали с мест, а мама в ужасе заметалась в поисках Шкловского. Она его не нашла и спряталась в каком-то углу, где ее и нашел Виктор Борисович. «Идемте со мной на расправу».
Увидев их, Горький шагнул вперед: «ЭтО вы у меня стащили Отрез? Ох, нехОрОшО, – сказал он мрачно. Все замолчали и уставились на маму, готовую провалиться сквозь землю. – Наденьте пальто и пОкажите, ладнО ли сшито. Если испортили мОе сукно, не прОщу». Мама полетела в раздевалку, надела пальто и, дрожа от стыда и унижения, вернулась в гостиную.
«ПОвернитесь-ка, – сказал Горький, – отОйдите… ПодОйдите. Вроде вОрОтник немнОгО мОрщит, а так неплОхО». Все прыснули, а Горький громко расхохотался: «ПрОщаю… НОсите на здОрОвье».
Одно из приключений маминой юности закончилось эскападой с последствиями, имеющими ко мне прямое отношение.
Как-то она, уже расставшись с Тимошенко, репетировала в Школе Русской Драмы свою роль. Во время занятий в зал вошел художник-оформитель Коля, ставший впоследствии легендарным режиссером Театра комедии Николаем Павловичем Акимовым.
«Слушай, Надя, – сказал Акимов, – там внизу с директором разговаривает какой-то мужчина. Высокий, представительный, но на актера не похож… В очках, в костюме и галстуке, интеллигентный, в общем, как ты любишь». Любопытная мама выбежала на лестницу, перегнулась через перила (студия была на третьем этаже) и увидела в пролете таинственного незнакомца.
– Эй, вы! – крикнула она вниз.
– Я? – удивился незнакомец, подняв голову.
– Да-да, вы! Я кончаю репетицию через полчаса. Если не очень торопитесь, подождите… Проводите меня домой, хорошо?
Мама сказала, что интеллигентный незнакомец удивленно посмотрел на директора и покрутил пальцем у виска. Но подождал. И проводил.
Это был Яков Иванович Давидович, мой будущий папа, с которым мама прожила в любви и относительном согласии сорок два года, до самой папиной кончины.
Я не помню, чтобы финансовые и бытовые проблемы служили когда-нибудь поводом для скандалов моих родителей. Зато одной из причин острых разногласий между ними было их различное отношение к музыке. Папа обладал абсолютным слухом. Он и по нотам играл прекрасно, и, услышав любую мелодию, мог сразу воспроизвести ее с интересной аранжировкой. Мама вершиной музыкальных творений почитала цыганские романсы и аргентинские танго. Помню ее рассказ, как после окончания гимназии ее папа спросил, какой она хочет подарок. «Сбросить рояль с третьего этажа», – ответила барышня, которую десять лет обучали игре на фортепьяно лучшие учителя Петербурга.
…Оставив сцену, мама занялась переводами и прочей литературной работой. Она перевела с немецкого пять книг по истории и теории германского кино, написала несколько пьес, навострилась писать сценарии для Студии научно-популярных фильмов, так называемого «научпопа», на самые невероятные темы – от разведения пчел до научного кормления свиней.
Приехав в Бостон в возрасте семидесяти пяти лет, мама написала более сорока рассказов, опубликовала книгу воспоминаний, а в возрасте 99 лет издала томик стихов. Вот несколько стихотворений из этого сборника.
…
…
…
В декабре 1994 года мы праздновали в Бостоне мамино девяностопятилетние, на которое был приглашен и Иосиф Бродский. Он приехать не смог, но прислал маме в подарок поздравительную оду.
Мама растрогалась и ответила Иосифу стихами:
На праздновании маминого девяностопятилетия российская поэзия была представлена находившимися в то время в Бостоне Александром Кушнером с женой Леной Невзглядовой. Вот его поздравление:
Дорогой Надежде Филипповне в день ее девяностопятилетия от Александра Кушнера
…
…Пять лет спустя, за две недели до нового тысячелетия, мы праздновали мамино столетие, с чем ее поздравил тогдашний президент Билл Клинтон. Мама, хоть и купалась в лучах любви, не изменила всегдашней своей самоиронии.
«По-видимому, в моду снова вошел антиквариат», – говорила она счастливым голосом.
Папа
Мой отец, Яков Иванович Давидович (1900–1964), был известным юристом, профессором истории государства и права. Он и вся его семья – дед, отец, брат и сестра – крещеные евреи, лютеране. А прадед к тому же был дважды георгиевским кавалером. Мой дед с папиной стороны умер в 1918 году от тифа, и я ничего о нем не знаю, кроме того, что он занимался страхованием и финансами. Бабушка умерла, когда мне было десять лет. Помню, что она была тихой и кроткой. До войны меня приводили к ней в гости на субботу и воскресенье, и я требовала буйных развлечений с бабушкой в роли каскадера. Например, я уговаривала ее спрыгнуть с пианино. Бабушка отнекивалась: «Стара я для таких прыжков, и парашюта у меня нет», – бабушка тоже обладала хорошим чувством юмора. А я хныкала и настаивала: «А ты поплобуй, пожалуста, поплобуй!»
Лютеранство помогло папе поступить (и закончить с отличием) Шестую гимназию, патроном которой был цесаревич Алексей. В советское время гимназия превратилась в 314-ю школу Фрунзенского района.
Папа сидел за одной партой и дружил с князем Дмитрием Шаховским. После окончания гимназии они оба служили в Белой армии. Папа был ранен в Харькове и застрял в госпитале, а князь Шаховской добрался до Одессы, эмигрировал во Францию и впоследствии стал архиепископом Иоанном Сан-Францисским.
Окончив университет в Харькове и защитив диссертацию в Ленинграде, папа стал профессором Ленинградского университета. Кстати, среди его учеников был и Собчак.
Папа обладал абсолютным слухом и феноменальной памятью – на имена, на лица, на числа, на стихи. Он знал наизусть «Евгения Онегина» и с младенческих моих лет заставлял меня заучивать строфу за строфой. И трехлетняя я, на потеху гостям, стоя на табуретке, декламировала:
В первый же день Отечественной войны папа явился на призывной пункт, но его не взяли на фронт из-за врожденного порока сердца и сильной близорукости.
По заданию обкома он начал работать в Публичной библиотеке – спасал и прятал рукописи из спецхрана и отдела редкой книги. Каждое утро он шел пешком от нашей улицы Достоевского по Разъезжей до Пяти углов, по Чернышеву переулку, по Цепному мосту через Фонтанку, мимо бывшей своей гимназии на площади Ломоносова. Сворачивал на улицу Зодчего Росси и на минуту останавливался перед Хореографическим училищем… «Тут прошли лучшие вечера моей юности в ожидании то Валечки, то Танечки», – усмехался он. Обогнув слева Александринский театр, отец входил в Публичку.