Все свободное время Роден отдавал Национальной библиотеке, где по иллюстрированным книгам повторял шедевры искусства. Общим наброском он срисовывал картины великих итальянских мастеров карандашного рисунка, а дома по памяти добавлял детали. Мальчик буквально поселился в библиотеке и к шестнадцати годам – редкий случай для его ровесников – получил официальный допуск в зал гравюр и эстампов.
Некоторые полагают, что одержимость Лекока копированием учила лишь одному: повторять чужие творения. Однако такой подход к измерению и форме во многом остается традиционным, математическим и созвучным программе Высшей школы. И все же не к этому стремился Лекок. Он считал, что начинающий художник лишь тогда смеет нарушить форму, когда в совершенстве познает ее основы.
«Природа искусства неповторима», – утверждал он.
На самом деле, когда ученики выполняли его задание, они узнавали особенности картины и постепенно осмысляли свои ощущения. Мягко изогнутая линия несет покой? Густая тень рождает смятение? Какие цвета тревожат память? Стоит художнику найти эти связи, смутные чувства проясняются и принимают вещественный облик творений. Прежде всего новаторский метод Лекока учил, что изображать форму нужно не во внешних тонкостях, а в ощущениях и представлениях. Слияние материи и чувства.
К шестнадцати годам у Родена уже появились задатки своеобразного стиля. Блокноты тех лет показывают, что скульптора неистово увлекали контур и непрерывность формы. Фигуры в его набросках сливались телами в гармоничные группы, позже это станет характерной чертой его творчества и в более зрелой форме проявится в великих «круглых» скульптурах «Граждане Кале» и «Поцелуй».
Роден пронес уроки Лекока через всю жизнь и помнил их, даже когда снискал славу скульптора, который поражает, а не подражает. Пригодились они и много лет спустя, когда скульптор работал над бюстом Виктора Гюго, который отказывался позировать подолгу. Роден украдкой разглядывал писателя, когда они встречались в холле или Гюго читал в другой комнате, а затем лепил по памяти. Смотрят глазами, а видят сердцем – вот, чему научил его Лекок.
Все, что давали в Малой школе, Роден изучил очень быстро. Он так стремительно расправлялся с заданиями, что вскоре учителям стало нечего ему давать. Общение с одноклассниками его не интересовало – только работа. Единственное исключение – его необычайно участливый друг Леон Фурке, который разделял любовь Родена к неторопливым разговорам о смысле жизни и роли художника в обществе. Подростки часто бродили в Люксембургском саду и размышляли: а Микеланджело и Рафаэль тоже отчаянно стремились к признанию? Мальчишки грезили о славе, но Фурке первым понял, что судьба эта уготована только Родену. И хотя Фурке все с большим искусством резал по мрамору – Роден так этому и не научился, – он всегда предвидел, какое будущее ожидает его друга, и позднее несколько лет выполнял его заказы.
«Ты рожден для искусства, а я – высекать в мраморе ростки твоей мысли, потому нам и не следует расставаться», – писал Фурке другу.
К 1857 году Роден собрал все наивысшие награды, которые давала школа за рисование. Не преуспел он, пожалуй, только в одном: не научился изображать человеческое тело, что было эталоном всех художественных достижений. Роден считал тело человека «живым храмом». Вылепить человека из глины – все равно что построить собор. Человеческое тело восхищало Родена всю сознательную жизнь. В детстве он часто наблюдал, как мама катает сдобное тесто и вырезает из него забавные фигурки. А как-то раз мама передала Огюсту обсыпанный мукой комок теста, и он тоже стал лепить головы и нелепые тела, которые затем погрузили в кипящее масло. Как только сдобные человечки покрывались корочкой, их вылавливали ложкой – уморительно нелепые фигурки появлялись одна за другой. Позже Роден назвал это своим первым уроком искусства.
Скульптуры заказывали только «настоящим» художникам, потому ремесленные школы и не учили рисовать с натуры. Кто хотел изучать человеческое тело, поступал в Высшую школу. Вот почему в 1857 году, отучившись три года в Малой школе, Роден решил принять участие в суровых вступительных испытаниях.
На протяжении шести дней он в полукруге других художников и скульпторов трудился над экзаменационной работой с натуры. Некоторые источники утверждают: за работой он так яростно размахивал руками, что другие поступающие с любопытством наблюдали за ним. Уже тогда Роден создавал непропорциональные тела с массивными конечностями, чем в дальнейшем и прославился, но приемная комиссия посчитала его искусство таким же неудобным, как и его жестикуляцию, и в конечном итоге отклонила заявку. Он сдал экзамен по рисунку, но провалился на скульптуре и не поступил.
В следующем семестре Роден вновь пробовал поступить и еще следующем, но оба раза ему отказывали. Неудачи привели юношу в такое отчаянье, что заволновался отец. Он написал сыну, призывая не терять надежду: «Наступит день, когда ты станешь поистине великим человеком и о тебе скажут: художник Огюст Роден мертв, но он жив для потомков, для будущего».
Жан-Батист знал об искусстве только одно: оно плохо оплачивается, но понимал силу упорства: «Думай о таких словах, как усилие, воля, решимость. И тогда победишь».
В конце концов Роден смирился. В Высшей школе правили связи, а решения принимались знатью, которая «хранила ключи от Рая Искусств и закрывала врата пред всяким истинным талантом!» Он подозревал, что причиной отказа стало отсутствие рекомендательных писем, которые остальные ученики предоставляли благодаря семейным связям.
Больше Роден ни в какую художественную школу не поступал. Он не отказался от искусства, но, отвергнутый «раем», перестал подражать умиротворенным скульптурам греков и римлян и обрел некую эстетику выживания. С тех пор на творчество его вдохновляла сама жизнь со всеми ее заурядными невзгодами. Все чаще он выбирает образы, где фигуры отчаянно цепляются за жизнь или гротескно гибнут под нее напором.
Когда Родену исполнилось восемнадцать, он задумался, как заработать на жизнь. И 1858 году нашел постоянную работу: мешать гипсовые растворы и вырезать заготовки для украшения зданий. Он был всего лишь шестеренкой отлаженного механизма, запускал который архитектор, чьи чертежи требовали цветочных гирлянд, или кариатид, или демонических голов, и Роден делал их из гипса. Затем форму повторял в камне или металле камнетес, и, наконец, детали архитектурного замысла попадали к строителям, которые крепили их на здание.
Такой подход подавлял Родена, лишал его вдохновения. Однажды он поймал свое отражение в зеркале и на мгновение решил, что видит собственного дядю, который тоже работал с гипсом и носил халат, вечно перепачканный белым. Теперь Роден все чаще сомневался, что способен на большее. Мечта быть художником – очевидно, попросту глупость. «Лучше бы рожденному бедняком работать не покладая рук и не зариться на большую мошну», – с горькой обидой писал он сестре в то время.
Однако чем глубже Роден погружался в заведенный порядок, тем шире распахивался перед ним новый мир. Как-то раз вместе с сослуживцем Констаном Симоном он собирал в саду листья и цветы. Когда юноши вернулись в мастерскую, чтобы вылепить из глины собранные образцы, Симон приметил, как работает Роден.
«Лучше делать не так, – посоветовал Констан младшему товарищу. – Ты лепишь лист плашмя. Переверни другой стороной, кончиками вверх. Передай не рельеф, а глубину».
Он учил: всегда отталкивайся и стремись от центра формы к зрителю, иначе получишь простой набросок.
«Я сразу же все понял, – рассказывал Роден. – И с тех пор всегда опираюсь на этот принцип».
И как только он сам не додумался, ведь такая потрясающе простая логика! На примере листа он научился большему, чем дают своим воспитанникам всякие художественные школы. Юные художники так околдованы античной скульптурой, что окружающий мир едва ли их трогает. Они увлеченно подражают новым исполинам, рожденным последними выставками, и вовсе не замечают повседневного мастерства, которым обладают ремесленники вроде Симона.
Теперь однообразную утомительную работу Роден сравнивал с тем, как строители собора Святого Петра по камешку возводили свое великое творение. Только в отличие от них он беззаветно любил не Бога, а природу. Если боготворить каждый созданный лист, найдешь в работе гордость верного служителя природы. Ведь строителей собора не помнят порознь, да и тому, кто украшает здания, не видать славы. Величие собора принадлежит всем его создателям и переживет каждого из этих безымянных мастеров.
«Как бы хотел я разделить трапезу с теми камнетесами!» – писал Роден.
Позже он предостерегал юных художников от «мимолетного опьянения» вдохновением: «Где я постигал скульптуру? Когда наблюдал за деревьями в лесу, гулял вдоль дорог и глядел на облака… где угодно, кроме школы».
И только одному природа не научила Родена – не дала важнейшее знание о человеческом теле. Вживую изучать анатомию не вышло, и Роден выбрал более простой путь. Он стал часто наведываться в Музей патологической анатомии Дюпюитрена, который находился вниз по улице от Малой школы. Там выставляли пораженные болезнями конечности – очевидно, оттуда и родом исковерканные руки, которыми за годы работы Роден наградил уйму своих статуй и по которым, как утверждают некоторые врачи, с первого взгляда легко определить недуг.
В оставшееся время Роден изучал животных. Буквально на каждом шагу в городе встречались рынки, где покупали и продавали собак, свиней и рогатый скот; но больше всего Родену полюбилась конная ярмарка на углу бульвара Хопиталь перед лечебницей Сальпетриер. Он смотрел, как лошадей выводят из стойл и рысью гоняют туда-сюда по грязной улице. Иногда ему встречалась художница-натуралист Роза Бонёр, которая переодевалась мужчиной, чтобы спокойно работать над своей знаменитой картиной «Конная ярмарка».
Еще Роден частенько захаживал в Сад растений, зверинец на юго-западе Парижа, где на семидесяти акрах расположились ботанический сад, первый в мире общественный зоопарк и Музей естественной истории, куда он записался на курс зоологического рисунка. В сыром подвале музея невыразительный учитель рассказывал классу об особенностях скелета и строении костей. Человек этот никогда не ругал работы учеников, только бродил от одного к другому и бормотал: «Хорошо, очень хорошо». Научные подробности утомляли учеников, и они развлекались тем, что высмеивали дешевые костюмы учителя и то, как его живот отчаянно напирал на пуговицы.
Еще до конца семестра Роден бросил учебу, о чем потом сожалел. Позже выяснилось, что учитель – мастер маскировки: Антуан-Луи Бари был одним из самых выдающихся скульпторов-анималистов в истории Европы. Бари, которого порой называли «Микеланджело из зверинца», с 1825 года изучал хищников в клетках сада, и очень часто в этом ему помогал друг, художник Эжен Делакруа. Когда животное умирало, первым его препарировал Бари, чтобы сравнить действительные размеры со своими творениями. Однажды, в 1828 году, Делакруа известил друга о свежем трупе такой запиской: «Лев мертв. Мчись галопом».
Бари, бывший ювелир, бросал вызов закостенелому реализму своего времени и создавал безумно выразительную бронзу. Под его рукой питон не просто душил и валил поверженную антилопу на землю. Змей кольцами оплетал жертву, сливался с ней в тесных объятиях, вытягивал из жертвы жизнь и сознание, и этот образ стал сокрушительной аллегорией безличия войны. В 1851 году на Парижском салоне[1] критик Эдмон де Гонкур увидел скульптуру Бари «Ягуар, пожирающий кролика» и написал, что статуя знаменует смерть исторической скульптуры и провозглашает триумф современного искусства.
Великий анималист не испытывал недостатка в работе, но всегда стремился к совершенству и отказывался продавать творения, которые не соответствовали его суровым требованиям. Потому при огромном таланте он зарабатывал несоизмеримо мало и всю жизнь выглядел, как нищий.
Роден только в зрелые годы осознал, какое значение имело то, что Бари изучал животных. Озарение снизошло, когда однажды днем он прогуливался по парижской улице и рассеянно поглядывал на витрины. В одной из них краем глаза он заметил пару гончих. «Они мчались. Были и здесь, и там – ни секунды не стояли на месте, – скажет он позже про скульптуру. Взглянув ближе, Роден увидел подпись своего бывшего учителя. – И вдруг меня озарила мысль: это и есть искусство, мне открылась величайшая тайна – как выразить движение неподвижного. Тайну эту раскрыл Бари».
Теперь во всех работах Роден стремился к движению. Внутренним чутьем он разгадывал малейшие признаки – как натурщик сгибает руку или склоняется – и создавал фигуры с глубиной и размахом. Человеческие фигуры у Родена обладают животной мощью: когда он лепил необычайно мускулистую натурщицу, он говорил, что воображает ее пантерой. Годы спустя критик Густав Гефро назвал это долгом старому мастеру. Роден «подхватил искусство скульптуры там, где Бари обронил его; от жизни животных он перешел к животной жизни человека», писал критик в «Правосудии».
Стоило Родену найти смысл своей работы – воплощать чувства движением, – он отдалился от исторических героев и зашагал в ногу с быстрым современным миром вокруг.
Глава 2
Однажды в детстве Рильке приснилось, будто он лежит на земляном холме у пустой могилы. Над головой сумрачно возвышается надгробие, а на нем высечено имя: «Рене Рильке». Страх сковал мальчика – шевельнешься, камень качнется и столкнет в могилу. И лишь одна возможность сбросить оцепенение: сменить на могильной плите свое имя на имя сестры. Рильке не знал, как это сделать, но понимал, что обретет свободу, лишь переписав судьбу.
В кошмарах мальчика навязчиво преследовал страх быть раздавленным камнем. Не обязательно могильным, просто чем-то «непомерно огромным, невыносимо тяжелым, запредельно близким», что часто предвещало болезненные перемены – перерождение во власти краха грядущего.
Смерть и правда тенью следовала за поэтом с самого дня его рождения 4 декабря 1875 года. София (Фиа) Рильке, молодая хозяйка зажиточного дома, за год до рождения единственного сына потеряла маленькую дочь. Появившегося на свет мальчика она восприняла как замену дочери и даже нарекла его женским именем – Рене Мария Рильке. Иногда она звала сына своим домашним именем, Софи. Мальчик родился на два месяца раньше срока, был не по возрасту мелким и легко сходил за девочку.
До самой школы он носил воздушные белые платья и длинные волосы. Такое расщепление личности отразилась на Рильке двояко. С одной стороны, он рос с чувством, что суть его натуры глубоко ошибочка. Но, с другой стороны, покорность радовала маму, чего не удавалось добиться никому, особенно отцу.
Йозеф Рильке служил смотрителем железнодорожной станции под командованием австрийской армии. Вопреки надеждам жены, вышедшей из хорошей семьи, до офицерского звания он не дослужился и остаток семейной жизни расплачивался за это ее разочарование. Йозеф был хорош собой и подавал большие надежды, чем и покорил невесту, но София превыше всего ставила положение в обществе, потому и не простила супругу, что не получила обещанного дворянского титула.
Йозефа в свою очередь возмущало, как жена хлопочет вокруг сына, и позже винил ее, что Рене занялся безустанным стихоплетством. Действительно, Рене приобщился к поэзии, благодаря желанию матери «облагородить» сына; если дворянский титул нельзя получить, его можно «подделать», решила София. Еще не умея читать, Рильке уже заучивал стихи Фридриха Шиллера, а к семи годам переписывал целые поэмы. По настоянию матери он учил французский, само собой, никакой не чешский. Во времена имперского правления Австро-Венгрии чешский считался языком слуг, а господствовал в Праге немецкий.
Рильке родился в этом разобщенном городе и вскоре понял, что пол – не единственная сомнительная граница его детства. Поэт принадлежал к немецкоязычному меньшинству Праги, которое, в отличие от коренного большинства, пользовалось разнообразными культурными и экономическими привилегиями. Либеральные семьи, вроде семейства Рильке, стремились к доброму соседству со славянами, но держались своих школ, театров и районов, отгороженных уличными знаками на немецком. В дальнейшем Рильке освоил русский, датский и французский, но так и не выучил исторический язык своей родины, о чем сожалел всю жизнь.