Мы имеем на очереди тему: «Весы». Я скажу тебе, не обинуясь, как я смотрю на них в настоящее время. В деловом отношении ты можешь с этим мнением совершенно не считаться; про себя ты признаешь или не признаешь правду в моих словах. «Весы» тебя внутренно не интересуют. Они для тебя средство и орудие внешних воздействий и влияний на литературу и особенно на биржу литературных ценностей дня. Они придают твоему положению в литературе большую независимость, упрочивают его. Излишне уверять тебя, что мне достаточно ясна огромность твоего таланта, как и его гибкость; ты мог бы быть «prince»[20] и без «Весов». Но все же «представительство» полезно. И вот ты имеешь в «Весах» твой «большой дом», где ты поместил и свой департамент поэтических дел. У тебя свои чиновники, которые иногда похожи на лакеев (разумею и Эллиса, и Андрея Белого). Иногда ты сам кладешь резолюции на текущие дела (в виде рецензий), напоминая литературные авторитеты и ссылаясь на соответствующие статьи уложений гражданского и пиитического. Умертвив журнал, в смысле органа идейного движения, обратив его в «Правительственный вестник» традиций и канонов одной маленькой литературной эпохи, которую ты настойчиво называл некогда «бальмонтовской», ты вместе с тем сумел сделать «Весы» более приемлемыми и интересными для «матушки-публики». Здесь ты многими даже лавировками вправо, в сторону чистого академизма, и главное беллетристикой, которую сам блестяще обогащаешь. Твой «Огненный ангел», хоть не всеми частями, безусловно хорош. Поразительна его как бы графическая отчетливость – в роде старинных немецких гравюр. При отсутствии внутреннего, идейного интереса к журналу ты, естественно, допустил в нем непонятный для мыслящего читателя эклектизм и беспринципную разноголосицу случайных мнений. В охранительной гавани «Весов» нашли себе приют и обломки разбитого бурями «Нового пути». Добро ли, что ты в «Весах» наделал для литературы, – вопрос спорный. Но бесспорно для меня одно: что ты ответствен за все, что совершается в «Весах» (улыбнись: так правительство обвиняют в погромах), – ответствен если не подстрекательством, то попустительством, и несомненно для меня, что твоего mot d’ordre[21] достаточно, чтобы нахал стал пристоен, а одержимый излечился от судорог, – как, например, ведь правительственным внушением объясняется, что Андрей Белый имеет низость хвалить Кузмина, как он делает это в рецензии о «Цветнике Ор», после всего, что он писал о нем раньше в строках и между строк.
Вячеслав Иванов – Валерию Брюсову
27 сентября 1907 года, Загорье
Дорогой Валерий,
Упрекая меня за мою невежливую безответственность (хотя формальная и не злонамеренная невежливость до некоторой степени извинительна при дружбе, – я же ведь только дружбе позволяю говорить мне лично, например, о «постыдности» мистического анархизма, так как, не ответствуя за фиктивную группу, называю «мистическим анархизмом» и свои личные воззрения), – итак, упрекая меня, ты, без сомнения, прав пред судом человеческим, но Гелиос, «все озаряющий с небес», – клянусь им, как греки, – видел, что я исписал тебе много страниц почтовой бумаги, которую, однако, не отослал, – так что «достойным» ответов обстоятельных на «обстоятельные письма» я тебя уже во всяком случае «почитаю». Еще раз прости и извини меня – habes confitentem reum[22], как выражается Е. Семенов, – но идеально, я повторяю, вовсе и не виноват, ибо – писал. Почему же не писал все-таки, в почтовом смысле? Потому что видел, что запутанное еще больше запутается перепиской, где приходится невольно обвинять, защищаясь от обвинений. Я очень желаю говорить с тобой, еще больше – тебя слышать, раз у тебя так много недоумений относительно меня, и крепко надеюсь, что «непонятное» станет понятным, надеюсь на возможность гармонических отношений между нами в наших стремлениях, как уверен в глубокой душевной гармонии между нами, торжествующей всякий раз, когда мы просто, человечески, братски глядим друг другу в глаза. Ибо и я – не только люблю тебя, но и чту; и что еще, быть может, важнее – просто люблю всегда, даже когда вижу твои «отводы». Например: если ты не хочешь стеснять сотруднической свободы, кто мешает тебе оговорить собственное мнение? Но мнения твоего, хотя бы только обо мне после «Эроса», – я бы вовсе и не знал, если бы не получал твоих писем. Итак, я, которого ты исключаешь в своих оценках мистико-анархической группы, все же сопричислен и тобою к «пантеону пошлости»? Итак, мои «Золотые завесы» ты, как и критик «Весов», считаешь «крапивой»? Итак, «Оры» и для тебя лишь то, чем они являются в глазах зоилов твоего журнала? Я считаю тебя ответственным за все, что читаю в «Весах». И таково общее мнение, и таково будет мнение будущих наших судей. Вся неправда, наполняющая страницы «Весов», судит – и осудит – сама себя. Вот почему, оставляя личную сторону дела и рассматривая «критику» «Весов» только как критику, я, вообще совершенно чуждый злорадства, ловлю себя подчас на дурном чувстве некоторого удовлетворения при мысли о том, какому презрению и осмеянию подвергнутся в недалеком, быть может, будущем ваши (ибо ты – ответственное лицо) иеремиады, написанные желчью, смешанной слишком часто (смотри все, касающееся Чулкова) – с опиумом. Хотя бы академическая сановитость внушила тебе мысль о неприличии некоторых истерик под колоннами академии и чувство жуткости перед философскими промахами некоторых, не довольно осведомленных! Но ты сам теряешь всю обычную отчетливую ясность своего ума, когда заговариваешь о «пресловутой доктрине», с которой, по-видимому, не соединяешь никакого определенного представления. Что значит это «изъятие нескольких строк» из моей статьи в «Золотом руне», сделанное тобою мысленно при ее чтении, – строк, будто бы написанных в угоду оной доктрине? Ты читал все мои статьи, по мере их возникновения, и должен отчетливо знать, что оная доктрина проходит через них красною нитью, хотя бы начиная с «Копья Афины». «Кризис индивидуализма» уже дает ее готовой, еще до «Факелов». Мои искания искренни и как бы органичны. Думаешь ли ты, что можно остановить это органическое развитие, это неизбежное движение цензурными окриками: куда? куда? Я надеюсь, что ты видел мое «письмо в редакцию» в «Товарище» (от 23 сентября, № 379) и не откажешь мне его перепечатать. После этого моего отграничения от вдохновений Чулкова или Городецкого или кого бы то ни было еще, ты не скажешь мне, что я «падаю в чьи-то объятия», и не будешь (весьма наивно) уверять, что мне у вас достается только по досадному смешению с виновниками мятежа в суматохе усмирительного разгрома. То, что я говорю, я назвал мистическим анархизмом: ergo, мистический анархизм подлежит не издевательству и глумлению, а серьезной критике по существу, – если вы желаете моего товарищества. Или же вы должны сказать: мистический анархизм есть то-то и то-то, но не статьи Вяч. Иванова, «мистический анархизм» которых, как угодно выражаться их автору, подлежит отдельному рассмотрению. Но даже исключая меня лично, – просто неумно не видеть, что мистический анархизм отнюдь не мнения А или В, но широкое, хотя и не определившееся и уже отнюдь не высказавшееся в «Факелах» явление общей умственной жизни, – пусть даже болезненное, но уже никак не подлежащее журнальным полемикам и личностям. Мистический хаотизм, тщетно бьющийся в родильных муках и тебе столь дружественный, относится сюда же!..
Но ты лично «прибег под знамя благоразумной тишины»[23] – и охраняешь ценности истории литературы вообще и литературы той эпохи, которую называл «бальмонтовской», в частности. A la bonne heure![24] Жаль только, что ваша редакционная фраза о «беспочвенных…» – не помню существительного, что-то вроде «бессмысленных мечтаний», – смешна, как серьезная насупленность на детском лице посреди ребячьих игр.
Николай Феофилактов. Обложка журнала «Весы». 1908 год
Удивляюсь, что ты уверен, что я не «посетую» за небрежение моей книгой. Ссылки на «срок» ни при чем. Сроком никогда не было обусловлено издание. О том, что теряю черед, я не был предупрежден. Книга не была готова – вот и все. Вы могли отказаться издавать или отказаться издавать немедленно. Но я получил определенное обещание, что печатание начнется тотчас. На этом условии я выслал рукопись. О шрифте меня не известили своевременно. Если вам издавать «Cor Ardens» неохота, я ведь не навязываю своей книги. Но класть дело об осуществлении издания под сукно нельзя. Я прошу определенных гарантий, касающихся времени появления сборника.
Вопрос, почему я печатался в других местах, а в «Весы» ничего не давал, требует немедленного ответа. «Эрос» я хотел издать впервые книгой. «Золотые завесы» сохранить для «Ор». Что же остается? Несколько стихотворений, из которых одно было, однако, в «Весах». Кроме того, «Весы», я знал, обременены поэтическим материалом, и поэты теснятся, ожидая очереди. Что до статей, я взялся писать о Бердяеве, не поспел к сроку, статью у меня отняли. Мою рецензию о «Жизни Человека» сочли ненужной. Кроме того, чувствовалось, что мои идеи не встречают вообще отклика в «Весах» или встречают резкий протест.
До свидания, дорогой Валерий! Письмо почти не нужно ввиду близкого свидания – недели через две, – но я хотел писать, чтобы ты не думал в самом деле, что я пишу тебе только, когда «телега ждет». Прости, если что покажется жестким, и отомсти жесткостью выражений, но не сердца!
P.S. Надолго ли нет шрифта? Если на месяц minimum, я согласен на эльзевир с условием, чтобы внешность и все подробности издания вполне соответствовали твоему «Венку». Напиши мне, как друг, сюда тотчас же – будь мил и великодушен! – хотя billet de correspondance[25] – между прочим, о «Cor Ardens», шрифте и сроке, когда окончится печатание.
Валерий Брюсов – Вячеславу Иванову
3 ноября 1908 года, Москва
Дорогой Вячеслав
Узнал, что ты в Петербурге. Несколько раз писал тебе из-за границы. Доходили ли до тебя эти письма? Очень хотел бы получить весть от тебя. Мы здесь готовимся к кампании будущего года. Если до тебя дошел ходивший здесь слух, что «Весы» прекращаются, не верь ему. Можно ли рассчитывать на твое более деятельное, чем последние годы, сотрудничество? Весьма хотелось бы, и было бы очень нужно. Исключение Городецкого из числа сотрудников было сделано без моего ведома. Считаю эту меру и неуместной, и нетактичной. Статья его, подавшая к тому повод, была просто глупая, мальчишеская статья, на которую не стоило обращать внимания. Но зато следующая его статья уже действительно непристойна и отрезает путь к примирению. Все же, как некоторый противовес происшедшему, мы даем сравнительно благосклонную заметку о «Дикой воле», которая мне лично не нравится вовсе. Этой зимой, до Рождества, постараюсь быть в Петербурге. О многом надо, необходимо надо, с тобой говорить. Наши последние встречи то слишком беглые, то слишком деловые. Жду в ответ хоть несколько слов.
P.S. В 1909 г. в редактировании «Весов», т. е. во внутреннем распорядке редакции, будут произведены важные реформы. Напишу о том отдельно, если ты подтвердишь свою солидарность с нами.
Вячеслав Иванов – Валерию Брюсову
7 ноября 1908 года, Петербург
Дорогой Валерий!
Благодарю тебя за вести из-за границы, за эти письма, в которых опять послышалась мне старинная нотка внутренней близости – та, что за последнее время звучала подчас разве лишь при личных свиданиях между нами с глазу на глаз, но совершенно отсутствовала в нашей случайной и редкой переписке о внешних делах. С радостью прежней расслышал я в твоих строках какой-то призыв к обновленному сближению (интимному, не деловому) – и всею душой откликнулся на него… заочно. Мне все хотелось тебе писать, но все пропускал я какие-то сроки и уже не знал, где ты – на Bd Vaugirard[26], или в Лондоне, или по дороге в Москву: здесь опять проявилась моя «кармическая» вина и первозданная несостоятельность как корреспондента. Если я исправлюсь в отношении переписки, это будет поистине знаменовать новый этап моей душевной жизни и какоето великое преодоление. Оно, тем не менее, не невозможно: ибо, возвратившись из Крыма к 17 октября (годовщине ухода Лидии), я устроился по-новому (сравнительно с прошлою зимой) на «башне» и собираюсь быть трудолюбивым, дружить с письменным столом и корректурами и не обусловливать более внутреннего сосредоточения «неприятием» литературы. Из чего, однако, не следует, что я (употребляя выражения твоего письма) думаю попасть в зубчатые колеса того, что мы называем, со вздохом, «литературой». Так что слова твоей сегодня полученной записки: «мы здесь готовимся к кампании будущего года» – даже смутили меня. Что это опять за «кампания»? Ужели снова «Руно» и «Весы»? или какой-то «индивидуализм» и какая-то «соборность»? или «идеализм» и «реализм»? или еще что? или Белый – Эллис contra Чулков? или Антон Крайний contra Кузмин е tutta quanta perduta genlê[27]?.. Утешил ты меня сообщением, что изгнание Городецкого совершилось без твоего ведома и что ты считаешь эту «меру» (!) «и неуместной, и нетактичной». Прибавлю с своей стороны, что мотивировка этой «меры» против статьи, которую ты называешь «мальчишеской», заключала в себе инсинуацию уже не «мальчишескую», а злонамеренную: был поднят нелепый разговор о «национальностях» на основании одной бестактной фиоритуры стиля, притязающего на «хлесткость». Городецкий, кстати, на мой взгляд, опять крепнет и очищается как художник; я надеюсь, что снисходительное отношение к неудачной «Дикой воле» он оправдает новыми доказательствами своего крупного и самобытного таланта. Что касается до всяких критик и полемик, – нам, maestri[28], следует быть выше этой сферы мыслительной сутолоки и всяческих толков о нас. О, если бы «Весы» сделались поистине академическим органом! Единственная борьба, в которой я намереваюсь участвовать, – есть борьба за утвердившиеся в моем духе ценности религиозного сознания. Все остальное – niedere Region[29], куда я не думаю нисходить. Более деятельное сотрудничество в «Весах» мне желанно – в той же мере, в какой желанно оздоровление «Весов». Серьезный, объективно-спокойный тон, отказ от полемических «красот», строгий вкус, устранение всего, что может быть истолковано учениками и толпой как симптомы междоусобной войны и соревнования между maitr’ами – вот что сделало бы «Весы» тем, чем они должны в настоящее время быть, – органом der Meister[30]. Голос всех тех, кого «Весы» признают как «Meister» современной нашей словесности, должен раздаваться на страницах журнала, и противоречия не должны служить соблазном: каждый имеет право на внимание и на объективное рассмотрение, без всякой тенденции его опровергнуть. Это возможно: ведь и Талмуд весь состоит из противоречивых, если угодно, наставлений отдельных раввинов. Один учитель не легко решается уличать другого во лжи или нарушении; здесь есть известный такт и как бы этикет… Говорю все это, чтобы ответить на твой вопрос о моей «солидарности» с «Весами». По существу дела, можно говорить только о солидарности журнала со мной, а не наоборот. Я, с одной стороны, уже сложился и определил себя, с другой – иду вперед закономерно и не предвижу в будущем идейного salto mortale. Журнал может испытывать модификации как таковой, но не изменились ни ты, ни я в себе и своих стремлениях. А какой характер будет носить далее журнал, в каком смысле изменится его различно изменяющаяся физиономия, как сложится его ближайшая программа и régula[31],–это было бы мне важно знать.