Уже упомянутые воспоминания Павличенко читаются как роман. Молодая женщина до войны закончила в Киеве снайперскую школу Осоавиахима, придя туда после стрелкового кружка на своем заводе (после первого опыта в стрельбе руководитель кружка заявил ей, что у нее редкие врожденные способности) [58]. Ушла на фронт добровольцем и скоро доказала, что является прекрасным снайпером. То со взводом, то с напарником, то вообще одна она не только «охотилась» на нейтральной полосе, но и уходила далеко в тыл врага, уничтожая солдат и офицеров, штабы, вражеских снайперов. Почти каждый рассказ об очередной удачной «охоте» заканчивается описанием: снайпер Павличенко, одна или с товарищами, обыскивает тела убитых врагов и помещения и забирает трофеи, как будто совсем не боясь того, что кто-то здесь остался в живых или немцы пришлют подмогу [59]. В рассказах о действиях других снайперов таких историй, как правило, не найдешь – как и рассказов о том, что, инспектируя тела мертвых врагов, женщина-снайпер определяла «своих» – убитых в переносицу или в висок [60].
Отношения с сильными мира сего играют в книге большую роль. Если верить воспоминаниям, Павличенко пользовалась большим расположением командующего армией Петрова: тот подарил ей именную снайперскую винтовку и назначил командовать взводом [61]. Да что там Петров, Павличенко с другими делегатами напутствовал перед поездкой по Америке лично товарищ Сталин (о чем другие участники по какой-то причине не упоминают). На его вопрос, чего им не хватает для поездки, Павличенко ответила, что ей бы нужен учебник английского языка и словарь: ведь она должна «таких союзников, как и врагов, знать в лицо» [62]. Видимо, полученные от «великого человека» книги помогли: в воспоминаниях Людмила Павличенко пишет, что нередко говорила в поездке на английском [63] (об этом умолчали все корреспонденты, и западные, и советские!). Никак не обойтись без английского ей было и при близком общении с первой американской леди. В воспоминаниях Павличенко рассказывает о том, как свалилась в воду, катаясь на лодке по пруду в поместье Рузвельтов, куда делегацию пригласили в знак особого расположения. Пригласив ее к себе в спальню, Элеонора Рузвельт собственноручно обрезала и подшила для нее свою пижаму, пока Павличенко принимала душ и сушила одежду (почему-то Людмиле не во что было переодеться), и сам президент, приехавший в инвалидном кресле на половину дома жены, так как та опаздывала к обеду, нашел двух женщин за непринужденной беседой. При виде его русская снайпер вскочила, придерживая на бедрах полотенце, и выпалила: «Прошу прощения, господин Рузвельт!» [64] Стоит ли говорить, что по возвращении знаменитая снайпер снова оказалась – на этот раз уже одна – в кабинете Сталина? Приглашена она была как человек, знакомый с четой Рузвельт («Расскажите, что они за люди…» – попросил Людмилу Верховный главнокомандующий, сделав глубокую затяжку) [65]. Когда в конце разговора Людмила Павличенко попросилась снова на передовую, вождь взял карандаш и произвел на бумаге вычисления, показав снайперу, что, оставшись в тылу и обучая новых бойцов, она принесет своей стране намного больше пользы.
После войны Людмила Павличенко окончила Киевский университет, но историком не стала. Не стала и инструктором стрелкового дела. Работала в Главном штабе ВМФ, затем – в Комитете ветеранов войны, не показав себя с какой-либо выдающейся стороны. Она непрерывно курила и, поговаривали, пила [66].
Приходя в гости к подруге, Людмила Михайловна иногда рассказывала ее сыну-школьнику истории о войне, в том числе одну, неизменно его ужасавшую. Устраивая себе снайперскую позицию, где она могла бы хорошо замаскироваться, снайпер Павличенко иногда ползала по полю боя и стаскивала в кучу трупы, затем устраивалась за ними. Иногда чья-то мертвая рука сползала ей на лицо, и Павличенко поправляла ее [67]. Стоит ли комментировать?
Все архивы Приморской армии, где служила Людмила Павличенко, погибли вместе с армией. Никаких документов, подтверждавших счет Павличенко или то, что она числилась в полку снайпером, не сохранилось. Все, что мы знаем о ней, известно с ее собственных слов, и истории эти полны противоречий.
Можно было бы анализировать и другие рассказы самой известной советской женщины-снайпера, но лучше рассказать о других снайперах. О тех, которые значатся в документах своих дивизий, в списках с цифрами напротив их фамилий: единицами, реже двойками. О тех, кто не ходил на нейтральную полосу, не лазил на деревья, не совершал рейдов во вражеский тыл. Кто, заняв свое место в траншее у амбразуры перед рассветом, часами через бинокли и прицелы всматривался слезящимися глазами в немецкий передний край, карауля врага – не десяток, а лишь одного, одну жертву. И жертва стоила долгих часов ожидания, мороза или жары, дождя или палящего солнца, жажды и голода. «Убей немца», – требовала от них строками великого Ильи Эренбурга советская пропаганда. Другого пути спасти свою страну и вернуться к мирной женской жизни они не видели.
Глава 3
«Она видите из какой семьи? А нас много!»
К осени 1943 года снайпер Волховского фронта Лида Ларионова имела на счету всего одного убитого немца, хотя и стала уже бывалым солдатом. Эта черноволосая и скуластая восемнадцатилетняя северянка была одной из сотен девушек, обученных на снайперских курсах «без отрыва от производства», прямо на фронте. Больше всего таких было на Ленинградском и Волховском фронтах: ситуация до весны 1943 года там часто была статичной, учись – не хочу. Именно в условиях такой статичной, позиционной войны, когда обе стороны, копя силы, стоят в обороне, снайперы начинают играть большую роль. Они не дают солдатам противника покоя, держа их в постоянном напряжении: те не могут поднять голову над бруствером траншеи, боятся перебежать открытый участок. Не нанося противнику большого урона (потери от огня снайперов не так велики), снайперы психологически изматывают его солдат, заставляют офицеров прятать погоны и надевать солдатские гимнастерки: на простого солдата снайпер может и не размениваться.
Снайперское движение в Красной армии началось в самые горькие дни войны, осенью 1941-го, на Ленинградском фронте. Оно не было спущено сверху, пошло от тех стрелков, которые, как Владимир Пчелинцев, занимались стрельбой еще до войны и теперь имели возможность хоть в чем-то насолить немцам, взявшим Ленинград и его защитников в безжалостное кольцо. Вскоре движение оценили в верхах, началась большая кампания и в прессе, и в войсках. Профессия становилась модной.
Владимир Пчелинцев, как считается, стоял у истоков движения. Через год после того, как под Невской Дубровкой он открыл свой боевой счет, в Нью-Йорке Пчелинцев вспомнил осенний день 1941-го и «срывающийся тихий голос комбата: «Давай!» До немецкого солдата, вышедшего к Неве с ведром за водой, было 400–450 метров – расстояние, с которого на снайперском полигоне Володя бил без промаха. А теперь, когда он поймал на мушку подошедшего к воде немца, руки у него дрожали. И вдруг он «понял, отчетливо понял, в чем дело – сейчас, на глазах у всех, убью человека». Приказав себе отбросить сентиментальность и вспомнить убитых и раненых советских людей, которых он столько повидал с начала войны, Пчелинцев выстрелил [68]. К упавшему немцу кинулся второй, и комбат уже орал во весь голос: «Давай второго! Слышишь, Пчелинцев, второго, говорю, бей!» Вскоре Володя стал популярной личностью, в части появились корреспонденты. Письмо Пчелинцева снайперу Вежливцеву – вызов на соревнование – и ответ Вежливцева напечатали во фронтовой газете. Включились другие снайперы. Стали писать о социалистическом соревновании снайперов (в СССР социалистические соревнования были очень популярны в любой сфере жизни). Снайперы делились опытом, рассказывали свои истории. Фронтовые газеты перепечатывали материалы друг друга. Центральные газеты перепечатывали материалы фронтовых. Движение росло. Начали проводить слеты снайперов.
«Пока немецкая армия до 1940 года продолжала использовать старые довоенные оптические прицелы, Красная армия развивала современное снайперское оружие и готовила огромное количество снайперов. Русские снайперы действовали в одиночку, командами из снайпера и наблюдателя, снайперскими парами или даже целыми отрядами, в которых было до шестидесяти снайперов» [69]. По мнению немецкого снайпера – автора этого отрывка, его русские коллеги доставляли немцам много беспокойства еще в самом начале войны, а уж в 1942 году, когда война приобрела более статичный характер, стали настоящей бедой. Автор сильно преувеличил, однако цитата свидетельствует о страхе перед советскими снайперами.
С развитием снайперского движения меткие стрелки – а их, благодаря Осоавиахиму, было в армии немало – увидели, что могут играть на войне не менее важную роль и стать армейской элитой, не хуже чем летчики и танкисты: им обеспечена поддержка, дело только за снайперской винтовкой (наибольшей популярностью пользовалась винтовка Мосина с четырехкратно увеличивавшим оптическим прицелом).
В конце 1941-го наконец получила свой шанс «работать по специальности» на войне 48-летняя ленинградка Нина Петрова. На фронт она, инструктор по физкультуре и спорту общества «Спартак», мастер спорта, тренировавшая ворошиловских стрелков, пошла санитаркой: больше ни в каком качестве не брали и вообще долго не хотели брать в армию из-за возраста. А Петрова, оказавшись вблизи передовой, защищая родной город, ждала возможности доказать, что, хотя ей уже под пятьдесят, она, собиравшая до войны толпы зрителей в тирах, должна быть на войне только снайпером и больше никем.
Наконец ей попала в руки снайперская винтовка, и командир разрешил «в свободное время» – сколько его у санитарки в медсанбате? – «охотиться». Вот когда командиры поняли, что за человек имеется в их распоряжении. С этого момента и до своей гибели Петрова обучала солдат снайперскому делу на фронтовых курсах, водила их стрелять на передовую и, конечно, «охотилась» сама [70].
Тысячи простых солдат, не учившихся до войны стрельбе в Осоавиахиме, учились на фронте и мечтали о снайперских винтовках, выпуск которых наращивали всю войну. Освоила эту профессию и Лида Ларионова, простая деревенская девушка, до недавних пор и не слышавшая слова «снайпер». Ни десятилетку, ни снайперскую школу она не заканчивала и о таких сложных предметах, как баллистика, не имела никакого понятия. Выучилась, как и ученики Нины Петровой, на фронтовых курсах.
Лиду призвали в армию в сентябре 1942 года. Ее большая деревня, в 30 километрах от поселка Бабаево Вологодской области, была очень бедной – как бывают только деревни на севере. Ничего, кроме картошки и брюквы, в доме не было. Хлеба – ни кусочка, он давно уже стал деликатесом. Провожая Лиду, мама сварила ей на дорогу картошку в мундире, дала еще с собой сушеной картошки и сушеной брюквы – их заготавливали и сдавали на фронт как налог. Все это мать завязала в платок и положила узелок в корзинку вместе с Лидиным единственным приличным платьем. Больше положить было нечего [71]. Младшая сестра Лиды Афанасия, Фая, еще подросток, пошла провожать сестру в военкомат, в большой поселок Бабаево – 30 километров пешком. В Бабаеве ждала тетка, она пошла с девчонками в военкомат и по дороге плакала. Фая никак не могла понять этих слез, уверенная, что война долго не продлится и Лида вернется героиней. Вообще-то она сестре завидовала.
Попасть на фронт Фая тоже отчаянно хотела, но по возрасту ей было рано. Зато она годилась на трудовой фронт. Бабаево попало в прифронтовую полосу, и Фаю, которой было всего четырнадцать лет, вместе с другими подростками забрали на работу – помогать фронту. Фая любила учиться, но с этим пришлось подождать. Подростков отправили на рубку и перевозку дров, которыми отапливали маленькие паровозы, обслуживавшие фронт. Кочегарили на паровозах тоже подростки. Спали они на полу, кормили так плохо, что истощенные мальчишки и девчонки быстро выбивались из сил. Выдавали иногда черное мыло, которым они мыли только волосы: на тело мыла жалели, мылись овсяной мукой. У Фаи были валенки, но все залатанные, дырявые. Бомбили страшно, и под бомбежкой лошади кидались бежать сломя голову. Запомнилась ей одна бомбежка, когда, лежа на земле в березках, она все говорила про себя: «Господи пронеси!» Молитв не знала, а то бы помолилась. Наводили ужас волки, которых в тот год было очень много. Лошади, почуяв волка, несли как сумасшедшие, и сердце у подростка леденело от ужаса. Фая ненавидела волков больше, чем немцев. Немцы, когда она их увидела вблизи, вызывали скорее жалость: в Бабаеве было видимо-невидимо пленных в тот первый год войны – совершенно не готовых к русской зиме, «в тонких шинелях и шапочках», истощенных, больных. Дети носили им клюкву – немцам она нужна была от цинги, и они давали за клюкву табак. Как принесут дети клюквы, немцы вставали в очередь, спокойно, без давки. Многие из них остались здесь же, на большом немецком кладбище рядом с Бабаевом [72].
В день отъезда в армию в военкомате вместе с Лидой ожидали отправки девушки из окрестных деревень, Бабаева и даже из Борисова, до которого было 50 километров. Объявили, что отправляют в Вологду, где они пройдут обучение на санитарок. Попав на Волховский фронт, где в тот момент было затишье, Лида быстро освоилась с обстановкой и со своей новой ролью. Раненых было немного, оставалось время на самодеятельность и танцы. Молодой гармонист хорошо играл – главную песню «Катюша» и, конечно, недавно появившиеся «Землянку» и «Синий платочек». Лида стеснялась: городские девчонки умели танцевать любые танцы, а она – только «русскую», чувствовала себя деревенщиной.
Пользуясь затишьем, с солдатами вели много политической работы и открыли разные курсы, обучая новым военным специальностям. Популярнее всего были пулеметчики и снайперы. Лиде тоже захотелось освоить какую-нибудь специальность. Она попросилась на курсы снайперов, и ее взяли. Учили недолго, но на совесть. Начали со строевой подготовки. Лиде запомнилось, как требовали в строю запевать, но все были усталые и петь никто не хотел. В наказание гоняли бегом, и тогда уж кто-то заводил песню. Бегом вообще погоняли изрядно, даже через скакалку прыгали. Но главным, конечно, была стрельба: было тепло, май, а они, еще в шинелях, стреляли и лежа, и стоя. Метрах в ста или в двухстах ставили мишень, часто давали движущиеся, по которым стрелять было еще сложнее – тут надо высчитывать угол и скорость. У Лиды сначала дела со стрельбой шли не очень, но за нее взялся, узнав, что они земляки, молодой командир (очень симпатичный, думала Лида, только неизвестно было, женатый или нет). «Землячка, я тебя научу, чтоб муху в глаз била», – заверил он и действительно начал с ней заниматься, выведя Лиду в число лучших стрелков [73].
Вместе с Лидой училась на курсах Аня Шеинова, тоже санитарка, и вместе они начали ходить на «охоту», каждый день высматривая, но боясь выстрелить. Наконец Лида открыла счет.
Этот немец ей дался тяжело. Лида, как учили на курсах, целилась в голову: расстояние было небольшое – это с большого расстояния, чтобы не промахнуться, лучше бить в грудь. Немец был молодой. «Вижу – бухнулся», – вспоминала через много десятков лет Лидия Наумовна Ларионова. В ужасе девушка выскочила из траншеи и бросилась бежать к себе в санроту. «Я человека убила!!!» – кричала она, прибежав туда. Сержант, отправивший их с Аней на позицию, рассмеялся и надвинул ей на глаза пилотку. «Ты врага убила», – говорили санитарки, поздравляя ее, но Лида ревела, никак не могла успокоиться.
Домой Лида писала, что одета тепло – в новый полушубок, валенки и ватные штаны, что кормят их хорошо. Фае, оборванной и голодной, казалось, что сестра вытащила счастливый билет. Пока не было боев, Лиде и ее подругам удалось даже сделать в каком-то городке химическую завивку. Потом – наступление, и, когда соединились Ленинградский и Волховский фронты, «тут уже стало не до завивки». В наступлении Лида снова стала санитаркой. Ей и Ане Шеиновой довелось воевать в Мясном Бору – деревне со зловещим названием, где летом 1942 года погибла 2-я ударная армия. А Лида была с теми, кто освобождал Мясной Бор в 1943-м. Ей запомнились совсем молодые ребята – 1926 года рождения, их начали призывать в 1943-м. Когда освобождали Мясной Бор, эту молодежь только-только прислали и они «все там и остались», погибли.