– А куда ты, парубок, идешь? – спросил его чумак с переднего воза.
Бриль на нем широкий, из-под него, как из-под крыши, видно загорелое лицо.
– До дому, – ответил Тарас.
– А где ж твой дом, казак?
– В Кириловке.
– Так почему же ты идешь в Моринцы?
– Я не в Моринцы, я в Кириловку иду.
– А если в Кириловку, то садись, казак, ко мне на воз, мы довезем тебя домой, – просветлело улыбкой суровое лицо чумака.
Он поднял Тараса на воз, усадив его спереди.
– Ну, погоняй. Смотри, какой чумак!
Дал он кнут в руки, и Тарас, довольный, гордый, сидит, сияет, как новая монета. Еще бы: как настоящий чумак домой возвращается!
Едут, скрипят возы, медленно идут спокойные круторогие волы. Издалека они идут. Переправлялись через реки, пили чистую воду Днепра, брели по целинным бескрайним степям, пробовали южную горькую полынь, отдыхали возле самого Черного моря, возле соленых озер. И вот возвращаются домой, везут соль, рыбу…
– И меня дома такой же малыш дожидается, – говорит кто-то на соседнем возе. – Живые ли они там, или по панской воле уже с голода пухнут.
– Да, это так, – отозвался хозяин воза, на котором ехал Тарас, – как на пана поработаешь, то и этот Черный шлях белым покажется.
– А почему он Черный? – не утерпел спросить Тарас.
Помолчал чумак, выпустил дым из своей трубки, улыбнулся Тарасу.
– Маленький такой, белявый, а всем интересуется, – ласково проговорил чумак. – А потому, что этот шлях был когда-то самым страшным, очень опасным. Когда-то чумакам ехать по нему было опасно. Потому и Черный, что горя на нем немало случилось.
Хотел Тарас еще расспросить и о запорожцах, и о разбойниках: ведь чумаки такие бывалые люди, они все знают! Но видит – уже и в самом деле их село. Он весело закричал:
– Вон, вон наша хата!
– Ну, раз ты уже видишь свою хату, значит ступай с богом домой! – сказал чумак.
Он сняли мальчика с телеги, и Тарас опрометью бросился на пригорок, к хате.
Над левадой, над садом сгустились уже синеватые южные сумерки; из долины тянуло прохладной сыростью…
А в хате Григория Шевченко было неспокойно: маленький Тарас не явился к ужину, где-то запропал; как ни кликала его Катерина, как ни искали его повсюду – исчез хлопец, да и все тут!
На дворе, возле хаты, на зеленой мураве сидела и ужинала вся семья. Лишь Катерина от волнения не могла есть, кусок не лез ей в горло; она стояла у калитки, подперев голову рукой, и все высматривала – не покажется ли загулявшийся сорванец.
И только появилась белокурая головка над перелазом, Катерина радостно закричала:
– Пришел! Пришел! – и, бросившись к брату, схватила его на руки, понесла через двор к хате, усадила в кружок ужинавших. – Садись ужинать, приблуда!
После ужина, укладывая мальчугана спать, Катерина целовала его:
– Ах ты, приблуда!..
А Тарас долго не мог уснуть: он думал о железных столбах и о том, говорить ли о них Катерине и Никите или не говорить. Никита бывал с отцом в Одессе и там, конечно, видел эти столбы. Как же говорить ему о них, когда Тарас их вовсе не видал?..
Вспомнил Тарас и рассказы родного деда, свидетеля «Колиивщины» – крупнейшего крестьянского восстания на Украине в 1768 году, – о гайдамаках, об их кровавой борьбе против шляхты. Через два десятка лет в эпилоге к своей поэме «Гайдамаки» он напишет:
Вечерами иногда он садился к деду на завалинку и просил его рассказать о казаках, об их подвигах… Дед закрывал глаза и погружался в воспоминания…
– Вспоминаю батька нашего славного, Максима, вспоминаю гайдамаков. В наших лесах они собирались, здесь панов проклятых били. Давно это было, я еще молодой был. Да, давно… Проклятые паны шляхские задумали нашу землю всю захватить, всех людей на свою веру перевернуть, всех нас ополячить. Издевались – сказать нельзя как!
Был в Вильшане титарь, церковный староста – Данило Кушнир. Говорили люди – такой уже человек, что другого такого и не найдешь. И что ж с ним сделали! Замотали руки соломой и подпалили, а потом зарубили насмерть. Да разве титаря одного! Слово не так – в тюрьму, пытки. Не стерпел народ, пошел в гайдамаки – защищать бедный свой край. Говорили еще люди, будто бы царица золотую грамоту написала, чтобы всех панов польских убили, да и жили себе свободными.
Был у нас атаман – орел – запорожец Максим Железняк. Видел его, видел, как приехал он из Мотронинского монастыря. Как глянул на нас, сердце у меня загорелось…
В Мотронинском монастыре собрались к Максиму запорожцы, посвятили ножи свои и пошли Черным шляхом панов бить. Как раз под Маковея над речкою Тясьмином, что под Чигирином, собрались гайдамаки в дубраве. Разобрали гайдамаки свяченые ножи и стали ждать третьих петухов. Но есаул Максимов не утерпел, не дождался третьих петухов, поджег Медведовку, и запылала вся Украина…
Такое вот было! Кто только мог топор поднять, все до Железняка – даже женщины с рогачами в лес к гайдамакам подались. А Максим своей саблею-домахою рубает, карает, поля трупами покрывает, ксендзов проклятых, иезуитов выметает, чтоб и на семена не было. Умели на чужую землю, на чужую жизнь зариться – ну и отведайте хорошенько кары народной!..
– А Гонту ты видел, дед?
– Нет, Гонты не видел, говорят, верный побратим был Максиму, за Украину жизнь отдал. Ох, и досталось ляхам… – и умолк дед.
– А потом? – спросил Тарас.
– Ну, что потом – предали гайдамаков, и царица и ее войско з шляхтою вместе задушили гайдамаков. Гонту замордовали, язык ему отрезали, четвертовали, Максима в Сибирь заслали, да начали ловить гайдамаков по ярам да лесам, вешать, палить.
– А золотая грамота? Ви ж говорили, что она золотую грамоту написала, чтобы люди вольные были…
– Какая там грамота! Вот такая та золотая грамота, что все мы крепостными под паном ходим. Обманула царица… – вздохнув тяжело, махнул рукою дед…
Читать Тарас научился рано. О школе первым завел разговор дед.
– Что в голове есть – то всю жизнь несть, – сказал он. – Пора уже Тараса до дьяка в науку отдать.
– Да маленький он еще, – тихо отозвалась мать.
Но отец поддержал деда.
– Ничего, пусть сызмальства учится. Что будет уметь, того за поясом не носить.
Тарасу было и интересно, и немного боязно идти в школу. Он не раз бегал под ее окнами и слышал, как учитель, дьяк, громким голосом говорил:
– Аз-буки! Аз-буки!
А за ним ребята все хором:
– Аз-буки! Аз-буки!
Иногда слышно было плач и крики, и тогда селяне, подморгнувши один другому, говорили:
– Ишь, как дьяк березовым пером выписывает!
Скоро и сам Тарас оказался в отаре, состоящей из десяти – двенадцати босоногих ребят, и малый Тарас тоже вместе со всеми начал повторять за дьяком:
– Аз-буки, аз-буки!
Выбегая из школы, он вместе с другими ребятами пел:
– Аз – били меня раз! Буки – не попадайся дьяку в руки!
Но попадать дьяку в руки Тарасу приходилось чаще других. Непоседливый, интересующийся всем вокруг, Тарас чувствовал большую тягу к науке, хоть и тяжелая была та наука.
По субботам всех учеников – и правых, и виноватых – дьяк сек розгами, причитывая четвертую заповедь: «Помни… день… субботний…» и т. д. При этом каждый ученик должен был пойти в соседний сад Грицка Пьяного, нарезать там (конечно же, украдкой, чтобы хозяин не заметил) вишневых розг, принести их в школу и ждать, пока учитель выпорет его этими розгами. Били не только по субботам! Небитым оставался только тот ученик, до коего не доходила очередь, потому что учитель уставал от битья и ложился спать. Иногда учитель приходил в школу в хорошем настроении, тогда выстраивал учеников в ряд и спрашивал: «А что, хлопцы! Боитесь вы меня?» Ученики все в один голос по его приказу должны были кричать: «Нет, не боимся!» – «И я вас не боюсь», – веселился учитель, распускал их по домам, а сам ложился спать.
У этого жестокого дьячка Тарас закончил свое образование, выучил часослов и Псалтырь и научился писать. Голодным он был постоянно, только одни покойники выручали, над которыми дьяк посылал Тараса читать Псалтырь. Ходил Тарас постоянно в серенькой дырявой свитке и в вечно грязной рубашке, а о шапке и сапогах и помину не было ни летом, ни зимой.
Этот дьячок Бугорский был настоящий деспот, на которого наткнулся Тарас, который поселил в душе мальчика на всю жизнь глубокое отвращение и презрение ко всякому насилию одного человека над другим. Детское сердце было оскорблено этим исчадием деспотических семинарий миллион раз. Бесконечные порки и лишения, лишения и порки ожесточили вконец сердце босоногого подростка, и он покончил свои отношения с дьячком так, как вообще оканчивают выведенные из терпения люди – местью и бегством. Найдя его однажды бесчувственно пьяным, Тарас употребил против него собственное его оружие – розги – и, насколько хватило детских сил, отплатил ему за все его жестокости.
Здесь же, в школе дьяка Бугорского, пробудилась у Тараса страсть к рисованию. Маленький Тарас выделялся среди своих сверстников любовью к рисованию. Потом он напишет в своем стихотворении об этом:
Когда ему становилось невмоготу от порок, он обыкновенно убегал и по нескольку дней скрывался в садах, причем запасался бумагой, а при случае не прочь был стащить у дьячка и пятак; из бумаги он делал маленькую книжечку и тотчас же принимался обводить ее крестами и «визерунками с квитками» или списывать Сковороду.
Так и на этот раз. Отомстив своему мучителю, он похитил у него книжечку и бежал в село Лысянку к маляру-дьякону. Но через четыре дня он снова бежит, уже в Стеблов (Каневского уезда), а оттуда в Тарасовку к дьячку «хиромантику», который, посмотревши на его левую руку, признал его ни к чему не годным, «ни даже к шевству, ни к бондарству». Похождения эти кончились неудачей, и он должен был возвратиться домой.
К тому времени он был уже круглым сиротой. Сначала умерла мать. Тарасу исполнилось 9 лет.
– Со святыми упокой рабу божью Катерину, иде же несть болезни, печали, ни воздыхания, – читает дьяк и поднимает глаза из-подо лба, и косица, похожая больше на селедку, чем на обычную косу дьякона, трусится в такт. Отец весь серый, согнутый и не отрывает глаз от гроба. Тарас держит за руку сестру Иринку, а за юбку Иринки держится слепая Марийка, а брат Никита держит маленького Иосифа. В гробу лежит мать, такая спокойная-спокойная, только лицо совсем желтое. Как будто из воска. Почти все лето болела, но разве лановой на то обратил внимание? И жала, и вязала, как всегда, а уже когда обмолотились – доходились ее ноги, доработались ее руки, – слегла и не встала. Не верится Тарасу – неужели мама не поднимется, не посмотрит и ничего не скажет?
– Иде же несть болезни, печали, – выводит дьяк и трясет косою, как селедкой.
Иринка заливается слезами.
– Мама, мама… – шепчет она, не понимая еще как следует, что случилось.
Когда дьяк прочитал последнюю молитву и гроб начали спускать в могилу, дети заплакали от страха.
– Не бросайте туда маму! Не бросайте! – закричала Иринка.
– Бедная сиротка! – кто-то произнес из толпы.
Тарас грязными руками утирал слезы, оставляя черные полосы по всему лицу.
Скрылся под землей гроб, появилась могила.
Отец посмотрел на детвору – один одного меньше, сгрудились вокруг него…
Тяжело отцу с малыми детьми. Вскоре он женился.
На другом конце села жила вдова, не старая еще, только то беда, что и у нее трое детей.
«Ничего, – подумал отец, – может, вдвоем как-то легче будет всем раду дать».
Мачеха переехала в хату Шевченков.
– Вот вам мать, а это тебе дети, – сказал отец и детям, и новой жене.
Зыркнул Тарас на мачеху – сразу укололи сердитые глаза и лицо без улыбки, неприветливое. Возле нее сгрудились ее дети – мальчик Степанко, чуть младший от Тараса, двое девочек – таких как Иринка и Марийка.
Только вышел отец с хаты, как мачеха сразу начала раздавать поручения:
– Ты, Ирина, присмотри за маленькой, а ты, Тарас, – хватит тебе дурака валять да по чужим садам лазить, – возьми лопату та уберись во дворе, везде у вас грязь.
И началось… С утра до вечера слышат соседи – орет мачеха, ругает всех – и детей, и даже мужа.
А отец только глянет на несчастных детей своих, махнет рукою, да и подастся куда-нибудь подальше от родной хаты, чтоб не слышать и не видеть этого пекла. Но больше всего Тарасу доставалось, потому что он и не смолчит, и за сестер заступится, и Степанку сдачи даст. Мачеха работы для него не жалеет. Иногда в праздник вырвется он из дома и бежит в соседнее село к своей сестре Кате, которая вышла туда замуж. Глянет Катя и руками всплеснет. Худой, грязный, голодный, в голове чего только не завелось. Сестра его пригревала, сколько могла. Горе мое, сирота! Заплачет Катя, обмоет, облатает, накормит, да так, чтоб свекруха не знала. На расспросы Тарас не отвечал – прогнали ли его откуда, били или есть ему не давали, – никогда не жаловался. Однажды зашел в хату, на лавку камнем упал и уснул. Видел Тарас, что и у Кати жизнь не мед. Ходит на панщину, ребенка с собою берет, в тени положит, а сама снопы вяжет. А дома свекруха лютая, муж пьет… Грустным Тарас возвращается от сестры.
Как-то отец куда-то уехал. Шел их селом солдат к себе домой. Двадцать пять лет, бедный, отслужил. Зашел в Шевченкову хату, попросился переночевать.
Вечером Тарас не отходил от солдата, все расспрашивал:
– Дядя, расскажите еще, как же вы воевали?
– Бодай его и не вспоминать – сам узнаешь, когда солдатом станешь.
– Нет, не хочу быть солдатом, – мотнул головой Тарас, – не хочу, а вы расскажите только.
И до поздней ночи рассказывал солдат и о муштре в казармах, и о тяготах солдатской жизни. Улыбался только, когда рассказывал, как французов гнали. Поздно легли спать. А утром встал солдат, заглянул в кошелек – нет денег.
– Деньги, хозяйка, пропали, целых сорок пять копеек! – грустно сказал солдат.
– Не иначе как Тарас украл! – закричала мачеха. – Он и крутился возле вас, заметил, наверное, деньги.
– Не крал я, – вспыхнул Тарас. – Я только слушал, что дядя рассказывал.
– Тарас и спал рядом с ними, – добавил Степанко, облизывая губы.
Страшно любил он, когда на Тараса сердились.
– Сам, наверное, украл! – закричав Тарас. – Я вот тебе сейчас дам, будешь знать, как врать! Это ты солдатскую одежду в кладовку относил.
– А, так ты, щенок, на моего Степанко! – заорала мачеха, и удары посыпались на бедного Тараса. – Чтобы сейчас же были деньги, я с тебя душу выбью, ты у меня живым не будешь, если не вернешь деньги.
Еле сбежал Тарас от мачехи.
«Куда же спрятаться?» – в горячке думал Тарас.
Пробежал сад, мимо пруда и в сад до соседа Желеха – там такая густая калина, что никто не найдет. Залег Тарас в кустах, весь вздрагивает от слез.
«Здесь и буду, не пойду, ни за что не пойду домой! – подумал. – Пусть лучше умру».
И так жаль себя стало, так жаль, что еще сильнее заплакал. Никто его не пожалеет… Нету Кати, нету мамы, может, только Иринка заплачет…
Тарас уснул… Проснулся – уже день к вечеру клонится, уже нет ярких полос от солнца на темной зелени кустов. Очень хотелось есть. Он снова закрыл глаза. Голосов нигде не слышно, только иногда шелестят ветки, когда птичка перелетит, да еще зашуршит трава, когда пробежит зеленая ящерица.