Носители фамилии Ли были людьми умными, хотя и себялюбивыми в баллиолевском духе. Они обожали рассказывать байки из своей долгой семейной истории (возводимой к лорд-мэру Лондона времен Елизаветы), но не без самоиронии. Их женщины не уступали в остроумии мужчинам с оксфордскими дипломами. «Вы просите меня собрать воедино все анекдоты из нашего общего прошлого, какие я только вспомню и разыщу, – писала двоюродная сестра Кассандры Ли, романистка-любительница по имени Мэри. – Так приготовьтесь же к множеству легенд, бабушкиных сказок, к привидениям и гоблинам и к утомлению от многословия». При том что в ближайшем семейном окружении Кассандры было немало духовных лиц, на верхушке ее родового древа маячили кое-какие титулы и крупные земельные владения и состояния, включая обширное аббатство Стоунли в Уорикшире.
Словом, мать Джейн Остин была незаурядной личностью. Она «восхищала своей сметливостью, – писал ее родственник, – и, что в письмах, что в разговорах, выражала свои мысли с эпиграмматической силой и точностью». Но для георгианской невесты это было сомнительным достоинством, чем и объясняется, вероятно, тот факт, что в довольно-таки продвинутом для леди возрасте двадцати четырех лет она все еще сидела в девицах. Другая георгианская леди писала в «Женский журнал» с обидой за свой пол: «Если мы дерзаем читать что-либо более обстоятельное, нежели пьесы или романы, нас называют занудами, синими чулками, педантками и т. д.» Бойкий язык считался недостатком. И все же Кассандра гордилась своим «стрелоумием», как она его называла. Она гордилась своим даром легко поддерживать разговор, шутить, парировать чужие выпады, и отец Джейн оказался тем редкостным георгианским джентльменом, который оценил этот дар так же высоко, как ценила его она.
По внешности мать Джейн была скорее яркой, чем красивой, темноволосая, «с тонкими, резко очерченными чертами, большими серыми глазами и ровными бровями». «Имея идеально аристократический нос, она с потешной придирчивостью относилась к чужим», – сообщают нам.
Однако у хрупкой и изысканной Кассандры Ли внутри был железный стержень. Она обвенчалась со своим Джорджем 26 апреля 1764 года в веселом городе Бате. Такой брак, на нижней ступени дворянства и при скудости средств, предполагал еще и деловое сотрудничество. Кассандра продемонстрировала свою решимость, прибыв на церемонию в плотной красной амазонке, которая служила ей потом расхожим платьем все первые годы супружества и из которой она «в свой срок накроила курточек и штанишек для мальчиков».
Миссис Остин не была нахлебницей и сидеть сложа руки не собиралась. Она понимала, что такому человеку, как Джордж Остин, нужна – нет, необходима – домохозяйка. Он женился не на женщине, он женился на образе жизни. Без вариантов. В самом начале «Чувства и чувствительности», первой опубликованной книги их дочери, нас знакомят с мужчиной, у которого тоже была постоянная компаньонка и экономка: сестра. Толчок всем событиям дает ее смерть, так как он не может обходиться без домоправительницы и должен найти ей замену. Случалось даже, что мистер Остин, человек отнюдь не сентиментальный, за глаза называл миссис Остин своей «хозяйкой». И действительно, кое-кто из родственников полагал, что она вышла за Джорджа только из желания обрести дом и денежную независимость. Один биограф семьи писал, что, когда отец Кассандры скончался, она «поспешила» со свадьбой, чтобы «получить возможность дать приют матери».
Словом, Кассандра была настоящей находкой: рожденная, видимо, для того, чтобы задирать свой точеный нос перед завсегдатаями оксфордских обедов, и вместе с тем готовая впрячься в хомут и пахать. В отличие от нее, Джордж Остин не столь ясно представлял себе свое место в мире.
Героиня каждого произведения, которое напишет его дочь Джейн, должна была бы «иметь несчастье, как многие героини до нее, лишиться родителей в самом нежном возрасте». Именно такую потерю пережил отец Джейн, чьи родители умерли до того, как мальчику исполнилось девять лет. Но это еще не вся беда.
Джордж Остин потерял мать, Ребекку, в младенчестве, и его отец Уильям, хирург из города Тонбриджа в Кенте, женился еще раз. Когда Уильям Остин тоже преставился, выяснилось, что, заключив второй союз, он не позаботился переписать завещание. Это дало мачехе Джорджа Остина законное основание заявить преимущественное право на наследство и откреститься от его отпрысков. Шестилетнего Джорджа и двух его сестер, Филадельфию и Леонору, выставили из родного дома в Тонбридже. Над ними взяли опеку дядюшки.
Детей приютил у себя в Лондоне дядя Стивен Остин, державший книжный магазинчик «Ангел и Библия» близ собора Святого Павла, в самом сердце издательской части Лондона… Впоследствии Джордж утверждал, что дядя Стивен держал племянников «в черном теле» с намерением «подавить естественные наклонности молодых людей»… Самому Джорджу было позволено вернуться в Тонбридж к тетушке Бетти. Там он усердно занимался и встал на ноги. Проведенная в борьбе с лишениями юность сделала Джорджа Остина нетерпимым к чужой лени и слабости. Ранние невзгоды ожесточили его, и он «не прощал бесхребетности, будь то мужчине или женщине»…
В чем Джордж не имел недостатка, так это в дядюшках. Был среди них богатый и предприимчивый «Старина» Фрэнсис Остин, адвокат в Севеноксе. Старина Фрэнсис не выпускал из виду осиротевших племянниц и племянника. Согласно семейным преданиям, сам он «вступил в жизнь с восемью сотнями фунтов и пучком гусиных перьев». Трудясь в поте лица на адвокатской ниве, он скопил «солидный капитал, жил на широкую ногу и при этом скупал все ценные земли» вокруг Севенокса. Вдобавок он приобрел двух жен с хорошим приданым и обширную клиентуру, состоявшую из первых лиц Кента. В их числе был граф Дорсет из знаменитой усадьбы Ноул-хаус, что по соседству.
Старина Фрэнсис безусловно умел делать деньги и с помощью своих связей и подарков помогал племянникам держаться на плаву. В тот век, когда люди часто умирали, не успев вырастить детей, тети, дяди и вообще многочисленные сородичи значили не меньше, чем отец и мать. «Я хочу, чтобы двоюродные братья и сестры были как родные и нуждались друг в друге», – писала впоследствии Джейн. У Остинов кузены часто вступали в брак с кузинами, и, если жена умирала, вдовец женился на ее младшей сестре. Подобрать себе пару «нужного» происхождения было непросто, поэтому не возбранялись союзы на грани инцеста.
Джордж Остин, как и его дядя, работал не покладая рук и в конце концов с удобством устроился в Оксфорде в качестве члена совета одного из колледжей. Но встретив Кассандру и надумав жениться, он вынужден был расстаться со своим членством. В совет избирались только холостяки.
И тут ему на помощь пришла его многочисленная семья. Дядюшка Старина Фрэнсис приобрел для него «бенефиций» в Дине, а его дальний, но щедрый родственник, мистер Томас Найт-старший, в 1761 году подарил ему соседний, более крупный и более зажиточный, стивентонский приход. Наделить священника «бенефицием» было все равно что дать ему долю в прибыли сети ресторанов: вот тебе приход, действуй, выколачивай из прихожан десятину.
Вы можете задаться вопросом, зачем Джорджу Остину понадобились два «бенефиция» и как ему удавалось служить в двух церквях сразу. Он мог мотаться туда-сюда, благо церкви стояли недалеко друг от друга, зато двойного дохода ему хватало как раз на то, чтобы вести господскую, или хотя бы по видимости господскую, жизнь. Впоследствии он перепоручит меньший приход второму священнику – викарию.
Это вполне устраивало Джорджа Остина, но, вероятно, не прихожан, исправно плативших десятину, но обделенных его пастырским вниманием. Именно по этой причине в конце восемнадцатого века англиканская церковь захирела, уступив влияние всяким сектам наподобие методистов. Находились ушлые молодые викарии, прозванные «скакунами», которые объезжали по воскресеньям кучу церквей, в каждой оттарабанивали проповедь, а от других обязанностей как могли отлынивали. Однако Джордж Остин с двумя его смежными приходами едва ли поступал бесчестно или не по обычаю. Большинство понимало, что из-за оттока населения в города в сельских приходах стало слишком мало обитателей, чтобы содержать священника и его семью.
Но у георгианского священника были и другие источники дохода. Когда в 1768 году Остины перебирались в Стивентон, окрестные луга и пашни привлекали их не меньше, чем дом. Стивентонский приход имел три мили в длину и три четверти мили в ширину. Пасторат включал в себя дом и три акра «церковной» земли, урожай с которой целиком поступал священнику. Прежние общинные поля Стивентона были «огорожены» и превращены в крупные частные фермы, что избавляло Джорджа от тягостной необходимости взимать повинность с каждой отдельной семьи. Он просто забирал 10 процентов с денежной прибыли соседей-фермеров. Тот факт, что он получал свою долю непосредственно из рук в руки, а не через землевладельца, несколько повышал статус мистера Остина. Однако сама десятинная система ставила его «хлеба» в прямую зависимость от «хлебов» земли.
«Огораживание» и колоссальная ломка сельского уклада георгианской Англии, кого-то обогатившие, а кого-то разорившие, будут присутствовать потом в романах Джейн – пусть неявно, но ощутимо. В ее произведениях все великие драмы той эпохи – Французская революция, промышленная и аграрная революции – разыгрываются за сценой. Взамен она показывает нам те неуловимые перемены, которые произошли под их влиянием в сердцах, умах и распорядке жизни обычных людей.
В стивентонском приходе, где предстояло родиться Джейн, числилось всего тридцать дворов. Если полагаться на свидетельство одного из предшественников мистера Остина, с тамошней паствой особых хлопот не предвиделось, так как в Стивентоне не было ни папистов, ни диссидентов, ни каких-либо «сквайров, эсквайров или вообще важных персон». Крестьяне растили репу и фасоль, а крестьянки работали дома – пряли лен или шерсть овец, бродивших по хэмпширским холмам. Порой они выходили окучивать репу. По рассказам одного путешественника, хэмпширские крестьянки были «стройные, светловолосые, круглолицые, розовощекие и необычайно веселые». При виде незнакомца они «все уставились на меня, а в ответ на мою улыбку так и покатились со смеху…».
Но чаще всего им было не до смеха. Тот путешественник, писатель Уильям Коббет, никогда не видел «более холмистой местности» и ни в одном другом уголке Англии не встречал «более обездоленных трудяг, чем здесь…». Плуг, отменно пахавший в Суффолке, «нипочем не брал окаменелую почву вокруг Стивентона…». Среди этой нищеты и невежества многие молодые священники, попавшие, как и мистер Остин, из Оксфорда в Хэмпшир, мучительно страдали от непривычно тяжелых условий жизни и от одиночества. Так, молодой священник в ближайшем Даммере «променял бы целый мир на кого-нибудь из оксфордских друзей и тосковал по ним, словно голубь».
Дома в Стивентоне стояли вразброс, «каждый при своем саде». Пообщаться и посудачить люди собирались у старого клена на деревенской поляне. Дом священника, в соответствии с более высоким положением его обитателей, замыкал деревню, располагаясь на перекрестке Церковного спуска и Лягушачьего заулка. Сегодня там совершенно безлюдно: все селение, как и дом священника, давно стерто с лица земли.
Пасторат лежал «в неглубокой низине, окруженной травянистыми склонами с россыпью вязов». Увы, на дне такой чаши было не избежать подтоплений. У Коббета хэмпширский пейзаж выглядит почти зловещим, даже в августе: «облака идут и наползают на холмы, оседают влагой и утекают, потом опять выбиваются на поверхность ключами, которые превращаются в реки». Так что в 1768 году повозка Остинов остановилась перед зданием столь же сырым, сколь и внушительным.
Обнаружены следы того, что на месте пастората еще в четырнадцатом веке существовало жилье. Однако центральная часть строения датировалась концом семнадцатого века, когда оно представляло собой «две клети» с погребом. Хотя в 1768 году пасторский дом подновлялся, это было не слишком основательное сооружение из смеси местных материалов: «кирпича, облицованного кирпичной же плиткой, за исключением южной стены, крытой штукатуркой и шифером». О тонкой отделке вообще речи не шло. «Стыки стен и потолков не украшали карнизы», «балки, державшие на себе верхние этажи, вторгались в нижние комнаты во всей своей нагой простоте, прикрытые лишь чахлым слоем краски или побелки». Окна были старомодные, с мелкими переплетами, кроме одного «эркера-нашлепки» (какие терпеть не мог генерал Тилни в «Нортенгерском аббатстве»), приделанного к заднему фасаду. Поскольку владелец дома мистер Томас Найт не жил в нем и не получал с него арендной платы, а Джордж Остин предполагал жить в нем временно, пока служит приходским священником, ни у кого не возникало побуждения наводить там лоск.
Пасторские дома часто имели неряшливый, словно заплатанный вид, и дом в Дине следовал общему правилу. Священникам обычно хватало достатка на то, чтобы пристроить лишнюю комнату или окно-фонарь, но капитальное переустройство было им не по карману. Однако Джордж Остин и многие его собратья по сану считали делом совести по мере возможности подправлять свои жилища за собственный счет, так как пользовались ими по доверенности до передачи преемникам.
Ситуация, когда дом и земля не принадлежат семье, а находятся в ее распоряжении по чьей-то милости, будет повторяться в романах Джейн. Она всегда симпатизирует тем землевладельцам, которые не скупятся на вложения, стараются для людей, а не чахнут над златом. Ее роман «Мэнсфилд-парк», более других завязанный на владении и управлении, на самом деле о том, кто лучше обихаживал Англию и кто поэтому достоин наследовать ее. Одна из героинь «Нортенгерского аббатства» мечтает о «непритязательном уюте приходского домика», ведь человеком «благородным» делало вас не ваше огромное поместье, а ваши качества: радушие, порядочность, образованность.
Мистеру Остину предстояло стать хорошим управляющим пасторатом. Он год за годом что-то «добавлял и совершенствовал», расширяя дом, «пока тот не удостоился звания весьма благоустроенной семейной резиденции». Изображаемые Джейн священники, доктор Грант и Эдмунд Бертрам, равно как и жуткий мистер Коллинз, будут постоянно поглощены насущной по тем временам заботой об «усовершенствовании жилья». Аристократы усовершенствовали свои загородные поместья и парки, священники усовершенствовали свои пастораты. Это была своего рода обязанность: как говорил мистер Коллинз, священник «ни в коем случае не вправе пренебрегать комфортом своего жилища».
И Джордж Остин оказался на правильном месте в правильное время. На протяжении его жизни сельское духовенство все укреплялось и укреплялось, так как технические новшества в сельском хозяйстве привели к увеличению прибыли и с церковных, и с десятинных земель. Вследствие этого церковная стезя приобретала все большую привлекательность в глазах младших сыновей помещиков. Один из внуков мистера Остина, ставший, благодаря удачному стечению обстоятельств, вполне обеспеченным помещиком, пошел тем не менее по стопам деда, приняв стивентонский приход. Но старый дом его не устроил. Около 1825 года здание было снесено и возведено заново на более высоком фундаменте, избавленное от назойливых затоплений.
Перед пасторским домом, в бытность там родителей Джейн, имелась подъездная дорожка, или «дуга», для разворота экипажей – важный атрибут благородства. Рядом был пруд и «полоса каштанов и елей». С солнечной южной стороны дома, за глинобитной стеной, раскинулся «один из тех старомодных садиков, где вперемежку росли овощи и цветы».
Само здание представляло собой трехэтажный короб с двумя флигелями сзади. В 2011 году при раскопках там было найдено более тысячи гвоздей, разрешивших долгий спор относительно того, какой из двух абсолютно разных набросков дома ближе к реальности: тот, на котором он больше.
Когда Остины вошли внутрь и начали отворять двери, они обнаружили на первом этаже две гостиные, «чистую» и «простую», две кухни, а также кабинет мистера Остина. Один из Остинов повторил потом, что парадная дверь открывалась прямо в «простую» гостиную, где можно было застать миссис Остин «с иглой в руке, занятую шитьем или штопкой». Однако раскопки 2011 года, проведенные под руководством Дебби Чарлтона, показали, что между парадной и задней дверью тянулся коридор, по которому вы могли пройти прямиком в сады. «Чистая» гостиная, или столовая, площадью чуть более семнадцати квадратных футов, располагалась слева от двери и двумя своими многостворчатыми окнами выходила на подъездную «дугу». Две кухни с правой стороны именовались «задняя» и «передняя». В первой занимались серьезной стряпней, в то время как «передняя», видимо, служила буфетной, где хранилась посуда и готовили утренний чай.