О самовлюблённой героине, «стройной и загорелой», которая поёт голосом «контральто», живёт на даче с мамой, поэт пишет от её лица:
Героини этих стихов не всегда элегичны. Они бывают яростно ревнивы:
Наиболее «северянинское», пожалуй, «Настроение "Fleur d'amour"», где воспета роковая, жестокая и равнодушная
«синьора» (похоже, царских кровей), скучающая «под опахалами», играющая «в парке с арапчатами»:
В этой группе стихов мы встречаем у Олеши характерные, увы, негативные, приметы «северянинского» эгофутуризма: воссоздание якобы «аристократического» быта и «аристократических» же отношений между героями, употребление «упоительных» для автора иностранных слов, сочинение «неожиданных» неологизмов («солнчится сердце», «маникюрные руки», «жасминное утро», «одеколонный оаз», «опененная эмаль» залива), склонность к «изыскам» экзотики, преломляющихся в китч, промахи вкуса. В ослеплении Северяниным куда-то подевались в поэзии Олеши все бунинские поэтические приоритеты – «такт, точность, краткость, простота»; уменье писать «абсолютно по-своему, вне каких бы то ни было литературных влияний и реминисценций». [137]
Олеше нравился и Вертинский, которого он тоже слышал. Из песен Вертинского, наверное, пришли к Олеше печальнобледный Пьеро, «цветные» эпитеты («сиреневый туман», «зелёное небо», «синяя эмаль»), томительно-грустные интонации…
Посвятив себя литературе, овладев мастерством, в зрелые годы Олеша не хранил свои ранние стихи, небольшие драмы, прозу. Не дорожил ими, относился к ним критически: «Это была любительщина, стихи взволнованные, но непрофессиональные», – писал он в 1947 году в своей «Автобиографии».[138] В одной из дневниковых записей книги «Ни дня без строчки» (подаренной мне О. Г. Олешей – И. П.), он признавался, что «писал под Игоря Северянина, манерно, глупо-изысканно».[139] В одном из своих автографов, обнаруженных мной в РГАЛИ, Олеша заметил очень грубо и пренебрежительно: «Стих был с «гумилятиной».[140] И только о своих ранних стихах, написанных на темы пушкинских трагедий, Олеша однажды скупо скажет, что это было «не совсем плохо».
Если оставить в стороне работы олешеведов, чьи «Учёные записки» и диссертации существуют в малом количестве экземпляров и практически недоступны широкому читателю, первым специалистом, который дал в печати оценку ранним стихам Юрия Олеши, оказался Аркадий Белинков в книге «Сдача и гибель советского интеллигента…».[141] Он не анализировал весь корпус юношеских стихотворений Олеши. Его внимание было сосредоточено исключительно на тех стихах, которые он назвал «условно-историческими». Отмечая «традиционность», «литературность» (по Белинкову, это непростительный грех, ибо, как он писал, «одно из обязательных условий большой литературы – это отсутствие литературности») стихов Олеши, как их главные свойства, Белинков подчеркнул, что «сказочность», «метафоричность», «литературность» первого олешевского романа «Три Толстяка» вырастают из ранних стихов писателя. Белинков высоко оценил неопубликованную тогда символистскую поэму Олеши «Беатриче»[142] и стихотворение «Согнув над миром острых два плеча…», но был беспощадно ироничен, язвителен в критике слабых произведений поэта. В частности, совершенно справедливо он причислил к слабым «Письмо истеричной женщины». Трагикомедию в стихах «Игра в плаху» Белинков посчитал «неудачей» из-за того, что стих драмы «был кудрявый и роскошный. Стих-красавец, стих-pompadour».
Литературного критика Никиту Елисеева юношеские стихи Олеши вовсе не заинтересовали. Его приговор: «они откровенно слабы, безжизненны, вторичны».[143]
Хорошо, что не все специалисты, посвятившие себя служению истории литературы и культуры, разделяют подобное мнение.
Публикацию рассыпанных в журналах начала XX века юношеских стихов Юрия Олеши в числе первых предпринял одесский журналист Евгений Голубовский. В пятом номере журнала «Юность» за 1989 год он напечатал семь стихотворений Олеши («Кровь на памятнике», «Бульвар», «Триолет», «Пушкин», «Пиковая дама», «Каменный гость», «Когда вечерний чай с вареньем в тёмных булках…») со своим прочувствованным предисловием. Потом пришлось ждать десять лет, чтобы к 100-летию со дня рождения писателя смог появится сборник стихотворений Олеши, благодаря содействию Центра современного искусства Сороса в Одессе. Сборник вышел под названием «Облако» и предисловием Е. Голубовского, которому, очевидно, и принадлежит название книги, так как в «Юности» было аналогичное. В книге 90 страниц, в неё вошло 95 ранних стихотворений Олеши. Тираж – 100 нумерованных экземпляров. Эта книга необычна. Она является своеобразным художественным изданием «art book», где рисунки сделаны прекрасным художником А. Ройтбурдом. Чтобы книга появилась на свет, чтобы стихи были собраны и подготовлены к печати, понадобились совокупные усилия многих людей. Кроме автора предисловия и художника, книгу готовили доцент Одесского университета Е. Розанова, сотрудник Одесского литературного музея А. Яворская, заведующая отделом искусств библиотеки им. Горького Т. Щурова, архивист И. Озёрная, краеведы Р. Лущик и А. Розенбойм. Сборник «Облако» появился под эгидой «Всемирного клуба одесситов», объединяющего интеллектуальную элиту Одессы. Президентом этого клуба является М. Жванецкий. Как ни мал тираж книги, всё же сегодня исследователям творчества Олеши не придётся, подобно мне, отыскивать ранние произведения Олеши на страницах пожелтевших одесских журналов начала XX века.
В 1918 году Олеша печатает прозу. Опыты в прозе в художественном отношении, окажутся, на мой взгляд, плодотворнее стихотворных, так как лучше обнаруживают виртуозную наблюдательность писателя. Проза была внутренне связана со стихами Олеши. «Он стал поэтом в своей прозе больше, чем в стихах», – очень точно заключил Е. Голубовский в «Юности».
Сюжет «Рассказа об одном поцелуе» – романтическое приключение из жизни таинственной, поражающей воображение прекрасной Незнакомки.[144] Оно разворачивается на фоне аристократического быта (театральной ложи, вечерних смокингов, сверкающих драгоценностей, запаха духов, пены кружев в будуаре красавицы…). Всё это будет ещё резонировать Северяниным, но блёстки изысканной эстетики театра (явно Одесского оперы и балета) в рассказе будут уже не придуманы Олешей, а взяты из реальной жизни. Парад блестящих метафор в прозе Олеши начнётся с этого рассказа.
Атмосфера «Рассказа об одном поцелуе» близка атмосфере работ «мирискусника» Константина Сомова, его стилизованных картин, на которых изображены дамы в нарядах XVIII века с улыбками томными и сладострастными, влюблённые в дам маркизы в масках, подглядывающие за парами арлекины – карнавальный, чувственный, призрачный, ускользающий мир. Сомов в своих картинах изящно ироничен, Олеша – только приподнято-романтичен, наивен, инфантилен. Но в раннем творчестве Олеши время от времени мерцают волшебные краски, которые со временем станут утонченным искусством.
Ещё до «Рассказа об одном поцелуе», в 1916 году Олеша напечатал одну из первых своих прозаических вещей в одесской газете («между прочим «Гудок», – уточнял писатель) «для детей, но от имени взрослого рассказ «Случай», «не помню за какой подписью», – добавлял он.[145] Этот рассказ, к сожалению, не найден исследователями. Зато обнаружены другие: «Конец студента Бахромова», «Ветер». И всё-таки в те годы Олеша предпочитал писать стихи и стихотворные драмы.
В 1918 году Юрий Олеша становится участником одесского литературного кружка «Зелёная лампа». Поначалу кружку был присущ вполне академический стиль. Само название кружка было позаимствовано из пушкинской эпохи. Тогда, в первой четверти XIX века, в Петербурге существовало литературно-театральное сообщество «Зелёная лампа», участником которого был Пушкин. (Интересно, что в парижской эмиграции 1927–1939 гг. 3. Гиппиус даст название «Зелёная лампа» организованному ею и Д. Мережковским философско-литера-турному обществу).
Вечера поэзии одесской «Зелёной лампы» обычно устраивались в артистической комнате музыкального училища. В число участников кружка входили Вера Инбер, Валентин Катаев, Лев Славин, Борис Бобович, Семён Кессельман… (В катаевской повести «Алмазный мой венец» Семён назван его литературным псевдонимом Эскес, аббревиатурой имени и усечённой фамилии). Поэт Семён Кессельман дружил с Олешей и тремя сёстрами Суок.
Борис Бобович вспоминал, как Олеша читал кружковцам «свою юношескую трогательную лирическую пьесу «Маленькое сердце». «Было в этой пьесе что-то от Стриндберга, – писал Бобович, – но собственное ощущение явлений, влечение к прекрасному в этой пьесе светилось совсем по-олешински».[146]
Символическую одноактную драму «Маленькое сердце» члены кружка «Зелёная лампа» разыграли на сцене Одесской консерватории. В памяти Бобовича запечатлелось: «Часто потом Юрий Олеша вспоминал об этом совсем раннем драматургическом опыте и говорил о нём грустно, и, может быть, чуть иронически, но всегда с щемящей жалостью об ушедшей юности, с чуть звучавшей в его голосе болью и добротой».[147]
Руководил «Лампой» шекспировед профессор Лазурский. «Но очень скоро старый шекспировед, желавший придать занятиям кружка оттенок академизма, «стал похож на возницу, у которого понесли кони», – вспоминал Лев Славин.[148]
Кружковцы хотели не изучать историю литературы, а слушать сочинения друг друга и современных кумиров. Сохранилась афиша одного из вечеров «Зелёной лампы», состоявшегося в консерватории 17 марта 1918 года, на котором первым номером исполнялись стихи Северянина в сопровождении музыки Шопена и Чайковского. Вторым номером был опять-таки Северянин, но уже в форме ритмической декламации.[149]
Выступил в кружке со своими стихами поэт-символист Максимилиан Волошин, чьи стихи надолго запомнились Олеше. Он цитировал их в своих дневниковых записях.
Событием в жизни Олеши той поры становится посещение поэтического вечера Георгия Шенгели в Сибиряковском театре в Одессе, в которую Шенгели приезжает из Керчи, где он тогда жил. Позже, в своих литературных записях «Ни дня без строчки» Олеша, восхищаясь стихами поэта, бросит реплику, что иногда в своих стихах Шенгели отдавал «дань Северянину, которому нельзя подражать».[150] Но это было прозрение Олеши поздних лет.
Не смотря на расклеенные по Одессе афиши, чтение Буниным в зале артистической комнаты музыкального училища его нового рассказа «Сны Чанга» публики не собрало. Он читал своё прекрасное произведение в почти пустом зале. Академик Бунин не был так популярен, как Короленко, Куприн, Горький, Леонид Андреев, не говоря уже о модернистах.
Сегодня трудно понять, каким образом в действиях и вкусах молодых одесских поэтов в те годы сочеталось, казалось бы, несовместимое: уважение к творчеству Бунина, преклонение перед Бодлером, восхищение «поэзами» Северянина и «неслыханной» художественной новью «Двенадцати» Блока, «150 000 0000» Маяковского (его Олеша и Катаев впервые услышат с чтением только что написанной поэмы на театральной сцене в Харькове, куда оба друга переедут из Одессы), с азартным сотрудничеством в журналах «Бомба», «Перо в спину», с добровольной службой в Красной армии, с откровенным бунтом против классической культуры, с которой они были тесно связаны, и которая послужит основой их будущего мастерства так же, как и литературные открытия модернистов.
Пафос отрицания всего старого (только потому, что оно старое) был у интеллигентной молодёжи подобен дикарству, не имевшему, как показало время, никакого исторического оправдания. Аресты, расстрелы без суда и следствия, экспроприации имущества в своей основе были того же агрессивного свойства. Время было сложное, одних оно подвигало на героические поступки во имя «революционного долга», других – на самоуправство, на хулиганство.
В духе тех лет бойкий поэт Дмитрий (Митя) Ширмахер (он подписывал свои стихи псевдонимом Дмитрий Агатов) «нахрапом» захватил в 1920-м году в центре Одессы роскошную квартиру с просторным залом и роялем «Стенвей» для собраний нового литературного кружка «Коллектив поэтов».[151]
Это была большая и не очень опрятная квартира, которую бросили бежавшие на Запад буржуа. Она стала трофеем поэтов. В ту одесскую группу входили Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Исаак Бабель, Лев Славин, Владимир Сосюра, Зинаида (Зика) Шишова, Аделина (Аля) Адалис, Семён Кирсанов, Илья Ильф, Валентин Катаев, Исай Рахтанов и др. «Коллектив поэтов» объединил очень разных по жизненному опыту людей. Вместе с идеалистами и эстетами, за спиной у которых были только «тихие» школьные годы, пришли те, у кого был непростой опыт, кого уже успела опалить или соблазнить молодая власть. Из страшной Губчека (губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем), которая находилось на улице Энгельса (так переименовали бывшую Маразлиевскую), в том году чудом вырвался Катаев, который был арестован и ждал расстрела. Как недавно рассказали Лущик и Розенбойм, ускользнуть из железных лап ЧК Катаеву удалось только благодаря заступничеству влиятельного приятеля (некоего Туманова), сотрудника одесского ЧК – любителя литературы, который признал в арестованном уже известного тогда поэта и освободил его. Может быть, именно увиденное тогда в застенках Губчека на десятилетия превратило талантливого, умного, Катаева в сознательного конформиста, послушного писателя, спрятавшего до поры свою истинную сущность тайного ненавистника советской власти? Ненавидевшего её той ненавистью, которую с такой силой старик Катаев выплеснул на закате жизни в повести «Уже написан Вертер»…