А литература тоже здесь – около собора. Два самых громких имени: Константин Батюшков и Варлам Шаламов.
Памятник Батюшкову стоит на самом берегу реки. Памятник поэту-воину, только что спешившемуся, держащему коня под уздцы. Конь тоже здесь. Только без стремян. Их украли.
Если поворотиться к реке с памятником задом, то передом как раз окажешься повернут на «дом Батюшкова». Он виднеется чуть в отдалении, левее кремлевской стены. Здесь у своего родственника Гревенса поэт прожил последние двадцать два года до самой смерти от тифа летом 1855-го.
До своего последнего и печального возвращения Батюшков в Вологде бывал нечасто, наездами. Отношения с отцом, вновь женившимся, складывались тяжело. Свой вологодский круг Батюшков, судя по всему, не слишком жаловал: «Хочешь ли новостей? – писал он в январе 1811 года из Вологды Н. Гнедичу. – Межаков женится на племяннице Брянчанинова!.. Впрочем, здесь нет людей, и я умираю от скуки и говорю тихонько себе: не приведи Бог честному человеку жить в провинции…»
Межаков – это Павел Межаков, наследник одного из лучших вологодских поместий, поэт. Брянчаниновы – едва ли не самое известное вологодское семейство, разбросанное по нескольким имениям. Из него происходил святитель Игнатий Брянчанинов, деятель церкви, епископ, недавно канонизированный.
Может быть, в этом батюшковском письме – признаки ипохондрии, обернувшейся душевной болезнью, из-за которой Батюшков в последние годы вовсе избегал людей?
Сохранилось несколько его поздних изображений. Вот рисунок средины прошлого века, сделанный в доме Гревенса. Спиной к зрителю, повернувшись к открытому окну, стоит невысокий человек в долгополом сюртуке. Седые волосы коротко стрижены. Все неподвижно, скованно, как всегда на любительских рисунках. Как будто время остановилось, замерло в видимых из окна куполах Софии.
Мы не видим глаз Батюшкова. Его взгляд устремлен на тех, кто смотрит с улицы: от стен Кремля с площади, от памятника поэту…
Справа от памятника, буквально у стены собора – шаламовский домик. Отец писателя был соборным священником. Здесь прошло детство и отрочество Шаламова. Варламом он был назван в честь святого Варлаама Хутынского, того самого, от чьего храма мы начали свою прогулку. Веру в Бога, как признавался, потерял в шесть лет.
Шаламов уехал из Вологды, чтобы в нее не возвращаться. Вспомнил о ней в книге не-любви – «Четвертая Вологда». В ней даже собор, рядом с которым прошло детство, – «угрюмый храм, хоть и красивый – нет в нем душевной теплоты».
Духовно близкой Шаламов ощущал лишь третью Вологду – пришлую, ссыльную. Ту самую, которая подарила городу прозвание – «северные Афины».
Сюжет четвертый: о культурной среде.
Есть несколько фраз и мнений, которые в Вологде любят. О Вологодчине в целом – Северная Фиваида.
Так когда-то сказал известный церковный писатель и небольшой поэт (впрочем, знакомец Пушкина и Тютчева) Александр Муравьев. Он имел в виду, что, как некогда в фиванскую пустыню, так начиная с XIV века на Русский Север устремились те, кто устал от мира, искал отшельничества. Их направлял Сергий Радонежский. Там встали знаменитые монастыри – Кирилло-Белозерский и Ферапонтов. Там трудился великий Дионисий. Там свершило свой подвиг большинство святых, «в земле русской просиявших».
Вот почему в Вологде еще одна любимая фраза приобретает сокровенный смысл: «Россия спасется провинцией». Здесь так не просто думают, здесь в это верят.
Северные Афины – это тоже нравится, хотя остается неприятный осадок, так как сказано это было не про то, что принадлежит Вологде, а про то, что в нее принесли.
В ноябре 1901 года Валерий Брюсов записал в дневнике: «…виделся с Ремизовым, моим поклонником из Вологды… Говорил интересно о Н. Бердяеве, Булгакове и др. своего Вологодского кружка».
Тогда в вологодской ссылке побывали все: от Николая Бердяева до Сергея Булгакова, от Алексея Ремизова до Иосифа Сталина. Одни учились, проходили свои университеты. Другие учили и продолжали учиться. Одно слово – Афины, только северные.
Шаламов признает, что этот дух основательности, учительства, моральной идеи легко обрел здесь свою почву, поскольку она всегда была таковой. И от вологодской ссылки он переходит к театру:
В Вологде всегда подвизались профессиональные учителя жизни. Со сцены: Мамонт Дальский, Павел Орленев, Николай Россов. Антреприза городского театра держала курс именно на этих проповедников, пророков, носителей добра, а не красоты – передовых, прогрессивных гастролеров, а не на моду – вроде Художественного театра… То обстоятельство, что в «Лесе» Островского Несчастливцев путешествует из Керчи в Вологду – было самим документом. Ибо именно в Вологде такой гастролер мог встретить и помощь и поддержку…
Ни Ярославль, ни Архангельск, ни Самара, ни Саратов, ни Сибирь – Восточная и Западная – не имели такого особенного нравственного акцента.
Это относится не только к театру.
Несчастливцев, конечно, стремится в Вологду. Только Счастливцев его должен огорчить: «…там теперь и труппы нет». Но была. И издавна. Начало театра в Вологде ведут с конца XVIII века. Великих свершений он не имеет. Однако бывал любим и играл большую роль в городе.
Не будем больше углубляться в историю. Приблизимся к сегодняшнему дню и нынешнему состоянию культуры.
Многое было предсказано и начиналось в театре. В конце 1950-х годов едва ли не самым заметным в городе деятелем культуры был главный режиссер областной драмы Александр Васильевич Шубин. Выпускник студии Мейерхольда, до войны – режиссер ленинградского БДТ. Женат на Марине Владимировне Щуко, дочери известного архитектора и художника театра. По своему амплуа и темпераменту она бы показалась московскому зрителю родственной Пельтцер.
Не один десяток лет в Вологде ходили на Щуко. Потом на доме, где они жили (прямо напротив нового здания театра), была установлена мемориальная доска. Ее выдрали с куском кирпича. Потом восстановили. Варварство – преходяще. Культура – долговечнее.
К началу 1960-х Шубин заболел и отошел от дел. В этом время Питер прислал в Вологду другого деятеля театра. На сей раз – мецената, первого секретаря обкома А. Дрыгина. Его эпоха продолжалась четверть века. При его поддержке сложилась «вологодская школа» в литературе.
Каждая театральная премьера при Дрыгине становилась городским событием. Поскольку на ней присутствовал «первый», то приходили и «второй», и «третий», и все остальные. У театра был официальный статус и поддержка.
Еще в большей мере и то и другое было у писателей. Вот простой, но верный для советского времени показатель: писателям давали квартиры. Тем, кого особенно уважали, давали квартиру, освобождаемую секретарем обкома. Такую получил свой, местный, – Василий Белов. На такую же был приглашен и приехал Виктор Астафьев.
Литература в последние десятилетия создала Вологде культурную репутацию, а потом сильно подпортила ее.
Начиналось все так. Во второй половине 1950-х два тогда молодых человека стали членами Союза писателей: поэт Сергей Викулов и литературовед Виктор Гура. Создание любой первичной организации предполагает третьего. Им оказался Виктор Гроссман.
Юрист по образованию, одно время работавший – по основной специальности – в Большом театре, в 1920-х годах он занялся пушкинистикой. С юридической точки зрения написал книгу о деле Сухово-Кобылина: убил тот или не убивал любовницу-француженку. Мнение Виктора Гроссмана разошлось с мнением его дальнего родственника, кажется троюродного брата, – Леонида. Завязалась дискуссия, и ходили стихи на известную мелодию: «Гроссман к Гроссману летит, / Гроссман Гроссману кричит: / “В чистом поле под ракитой / Труп француженки убитой…”»
В 1937-м Виктор Азриэлевич «улетел» в края не столь отдаленные. Выжил. После войны смог вернуться, но не в Москву, а в Вологду, где женился. Снова был посажен. И снова выжил, осев в Вологде окончательно.
Восстановленный в СП, он стал одним из отцов-основателей Вологодской писательской организации. К чему, впрочем, не стремился. Помню, уже девяностолетний, перемежая рассказы об одесской гимназии, где он учился с Корнеем Чуковским (Колей Корнейчуковым), и о том, как принес свой первый рассказ Короленко, Гроссман жаловался: «Открепили меня от Москвы, даже не спросив, хочу ли я этого. Сначала ко мне все ходили. А потом перестали».
До конца у Гроссмана собиралась интеллигентная молодежь, а вот в новой вологодской литературе старик не пришелся ко двору.
Литературную молодежь поддержали вологжане, живущие в столицах: Константин Коничев, Сергей Орлов, Валерий Дементьев… Главной фигурой был и остался Александр Яшин.
Он наездами появлялся в Вологде и у себя на Бобришном угоре под Никольском. Приезжал надолго, когда нужно было отсидеться от очередного раската официального гнева: за «Рычаги», за «Вологодскую свадьбу»… Выглядел колючим, подавленным.
Яшин скоро умер. При нем направление «вологодской школы» было и осталось бы другим. По своему тону и по тону своей любви он был совсем не идилличен, но не был и озлоблен:
Это о тех же домах за резными палисадами, о которых поет современный шлягер, увиденных взглядом не с улицы, а изнутри. Из-за дверей, обитых для тепла полуистлевшим ватином. Некогда частные владения, революцией уплотненные в коммуналки, с запахом из дощатого туалета и с общей кухни.
Десятилетиями догнивала деревянная Вологда. Теперь ее нет. Она почти догнила. Ее снесли. Частью отреставрировали, поставив крепкий новодел или на месте прежних срубов сложив кирпичные стены. Их в Вологде полагается обшивать тесом. Исторический город по-прежнему выглядит деревянным.
Он теперь гораздо чище и приветливее, чем лет сорок назад, когда в нем Василий Белов писал свою классическую раннюю прозу, а Николай Рубцов, как и следует поэту, уловил эмоциональный и речевой тон уходящей жизни. Поэтому Рубцов и любим в Вологде. И не только в Вологде. А если кто-то превознес его как современного Пушкина, а кто-то унизил до есенинского эпигона, то это их игры, ни к Рубцову, ни к поэзии отношения не имеющие.
Игр было много. И вокруг Вологды, и в самой Вологде, где согласились сыграть роль центра русской духовности. Припомнили свои столичные амбиции, не сбывшиеся в XVI столетии. По этому случаю во второй половине XX пустили фразу: «Вологда – столица России. Москва – столица Африки».
Это были еще советские времена дружбы народов.
Сюжет пятый и последний: точка зрения.
Выбирая в этом споре вокруг Вологды между pro и contra свою точку зрения, я снова предлагаю прогулку.
Если в том месте, которое считается центром, повернуться спиной к главному памятнику Ленина, то перед вами будет почти неразличимый, стиснутый домами Каменный мост через Золотуху. В течение всех десятилетий советской власти здесь висел старый указатель с ятем на конце. А где он теперь? В музее или в частном собрании?
Пройдите по мосту и поверните налево – на улицу Ленина (б. Кирилловская). По ней выйдете к скверу и небольшой площади. Когда-то она была огромной и грязной. На ней сходились драться семинаристы, гимназисты и реалисты. Все три учебных заведения располагались здесь же.
В здании реального училища теперь – школа № 1. Ее гулкие железные лестницы – от училища, фундамент – от средневековых складов Соловецкого монастыря, от Зосимовского подворья.
Мимо школы поднимитесь на мало примечательный железобетонный мостик. Еще тридцать лет назад он был деревянным. Его официальное название – Красный. Но обычно говорили – Деревянный. Каждый апрель перед ним взрывали лед, чтобы напором ледохода не снесло его обветшавшие опорные быки.
Зимой и летом под ним полоскали белье. Зимой все выглядело именно так, как в 1933 году увидел Леонид Мартынов:
Поэт скоро убедится, что жизнь не так уж тут сладка. Но с этой точки город виделся и видится именно таким.
Здесь короткий прямой отрезок между двумя излучинами реки. От бывшего Деревянного моста перспектива открывается вверх по течению к старому Каменному мосту через Вологду. А за ним еще выше – мимо собора к памятнику восьмисотлетия.
Короткая дистанция в пространстве, пройденная Вологдой во времени за восемьсот пятьдесят лет.
Сквозь зелень летом и поверх заиндевевших веток зимой золотится купол колокольни. Чуть ниже его видны серые мощные – величественные, но не подавляющие – купола Софии.
Это место любят фотографировать. Даже на любительских фотографиях виден воздух, и в нем, как сгустки времени, – купола.
2002
Игорь Шайтанов
Над страницами семейного альбома
Две фотографии – понятно ли, что на них один человек, одно лицо?
Первая сделана гораздо раньше, в начале века. Профессиональный фотопортрет, какие дарили близким людям. Из них составляли семейные альбомы. Ими развлекали гостей, вгоняя их в смертельную скуку. Любимый некогда сюжет для юмористов: вот мама, когда была маленькая, вот бабушка в подвенечном платье, вот дедушка, кажется, в Германии…
Потом дедушки и бабушки поехали в другие края, почему-то называемые «не столь отдаленными». Там фотопортретов не делали. В лучшем случае – профиль и анфас, два на четыре или шесть на восемь. Их снимали не для любящих родственников. Они оставались в деле.
Вот почему вторая фотография – своего рода редкость. Она – «оттуда». Слово, на котором голос сам собою понижается до шепота. «Оттуда» – понятие пространственное, но не связанное какой-то определенной географией: «от Москвы до самых до окраин…» Уж кому где суждено (совсем не Богом) быть заключенным, высланным, сосланным, перемещенным… Вторая фотография моего деда, Владимира Ильича Шайтанова, прислана из города Мариинска Кемеровской области, недалеко от границы с дружественной Монголией: «Моему дорогому сыну Олику от любящего папы. 22.1.1936».
А первая была сделана почти тридцатью годами ранее, летом 1908 года в Никольске, уездном городе Вологодской губернии, куда только что прибыл молодой ветеринар. По семейной традиции, установившейся по крайней мере с конца XVIII века, он окончил вначале Вологодскую духовную семинарию, потом, как полагалось в том случае, если выпускник не принимал священнического сана, испросил разрешения у губернатора и, получив его, поступил в Казанский ветеринарный институт.
В Никольске проработал до самой войны – империалистической. Ее прошел военным ветврачом сначала Гренадерской артбригады, а потом других соединений, аккуратно перечисленных в чудом уцелевшем «Трудовом списке». Демобилизовался в 1918-м, вернулся в родную Вологду, утопил офицерское оружие в пруду за собственным домом на Калашной (дом на улице, теперь носящей имя Гоголя, был снесен, когда участки начали скупать новые люди и застраивать особняками). Предусмотрительность не лишняя, если вспомнить о повальных в Вологде расстрелах бывших офицеров.
Следующие десять лет служил по специальности в Никольске, Великом Устюге, Вологде… Еще в 1960-х годах последние приходившие из пригорода молочницы вспоминали его разъезжающего на бричке по окрестным деревням.