На следующее утро, когда все встали и увидели, что Николас нам принес, мои сестры стали спрашивать, почему ботинки не полны доверху.
– Радуйтесь, что он вообще пришел, – сказала я. – Пока я была в Марокко, он все время обо мне забывал.
Родители рассмеялись.
– Лучше иди и умойся, а то у тебя весь рот в шоколаде, – сказала мама.
То, как мы каждый год соблюдали традицию с приходом святого Николаса, было одним из способов, с помощью которых родители пытались помочь нам вписаться в жизнь в Германии. Мама работала в церкви, и я ходила в христианский детский сад, а потом – в группу продленного дня в том же здании. Родители говорили нам, что у трех мировых монотеистических религий есть много общего. Были Адам и Ева, которых изгнали из рая, и эта история рассказывается не только в иудаизме и христианстве, но нашла отражение и в Коране, и в исламской традиции. Был Авраам, «родоначальник всех верящих», который упоминается в Коране, в Торе и в Библии. Был Иисус, который был пророком ислама, но почитается и христианами, поскольку они верят, что он был сыном Божьим. Был Моисей, пророк евреев, христиан и мусульман. Все три вероисповедания разделяют традиции поста, веру в единого Бога и важность священных писаний. Родителя объясняли, что как мусульмане мы чтим всех пророков, главное отличие состоит в том, что мы считаем Мухаммеда последним пророком Господа.
Наряду с мусульманскими праздниками мы праздновали Рождество. У нас была пластиковая елка, электрические лампочки – родители слишком боялись огня, чтобы поставить настоящую елку и украсить ее свечами, – и красиво завернутые подарки. Нас водили на рождественскую ярмарку, где мы катались на каруселях и ели традиционное печенье в форме сердца, жареные каштаны, которые очень любила мама, и соленый и сладкий попкорн. Потом мы обедали в «Макдоналдсе», «Бургер Кинге» или «Северном море», где заказывали рыбу с картошкой.
Мама работала в прачечной в церковной общине, где стирали белье для монашек. Монашка заведовала и моим детским садом, где среди воспитателей была злобная дама, которая читала нам сказки. «Видишь, у всех красавиц-принцесс были светлые волосы, а все злодейки были темноволосыми», – говорила она мне. Я была единственной темноволосой девочкой в классе, поэтому такие слова действительно меня задевали. «А разве у Белоснежки волосы были не черными?» – спрашивала я. Но мои аргументы мало что значили для учительницы, которая не упускала шанса шлепнуть меня, когда никто не видел, пока Ханнан не поймала ее за этим занятием и не велела ей прекратить.
В церковной прачечной и гладильне мама работала вместе с монашкой, которую звали сестрой Хельмой, и с двумя женщинами из Югославии, которых мы называли тетя Зора и тетя Дшука. Они стирали и гладили одеяния монахинь и их белоснежные головные уборы. Место, где они работали, мы называли «стиральная кухня». Там стояло несколько стиральных машин, в том числе одна для простыней, а другая для головных уборов, а также была большая сушилка. У каждой женщины был гладильный столик. У мамы утюг был таким тяжелым, что она надорвала спину, которая много лет спустя все еще болит. В перерыв они пили кофе и ели хлеб или борек, выпечку с козьим сыром, которую готовила одна из югославок. Покрывала, которыми монашки накрывали головы, напоминали мне платки, которые носили пожилые женщины в Марокко, в том числе и моя бабушка.
Детскую площадку садика было видно из окна комнаты, где мама гладила. Я поднимала голову от игр, чтобы помахать и подмигнуть ей, а она выходила и приносила мне что-нибудь съесть или выпить. Муж тети Зоры был садовником в той же церкви. Он всегда был пьяным, но добрым. Каждый раз, когда мы с сестрами видели его пьющим пиво у палатки через дорогу, он просил нас не говорить его жене и покупал нам мороженое.
В ресторане с папой работали несколько немцев, индиец, которого мы называли дядя Багги, дядя Латиф из Пакистана и гомосексуалист из Шотландии по имени Том, которого мы звали дядя Томми и которого иногда забирал с работы его друг. Все мужчины носили узкие брюки и облегающие рубашки и слушали рок-музыку. Они стали друзьями моего отца. Они приходили к нам на обед или на ужин, Латиф или Томми приносили пиво, и через какое-то время все становились веселыми. Помню, что дядя Томми иногда оставался ночевать у нас в комнате для гостей, если работал допоздна и опаздывал на поезд.
Для Вилли Бергера, босса отца, Латиф был мастером на все руки, он работал с электричеством и выполнял любой ремонт и в ресторане, и в доме герра Бергера, а когда было нужно, чинил сломанное и у нас в квартире. В середине восьмидесятых Латиф поехал навестить свою семью в Пакистан. Вернулся он уже другим человеком.
Вскоре после того, как он вернулся в Германию, папа попросил Латифа зайти к нам, потому что у нас в квартире не горел свет. Открыв дверь, я увидела, что Латиф, носивший узкие джинсы и расстегнутые на груди рубахи, был одет в широкие белые брюки и традиционную тунику. С того времени, как я видела его в последний раз, волосы у него отросли, а еще он теперь носил длинную бороду.
Раньше он всегда пожимал маме руку, но теперь не хотел касаться ее или смотреть на нее. Он начал разбираться в проблеме со светом. Когда папа вернулся из продуктового магазина, по его глазам я заметила, что он удивлен.
Мама приготовила кофе и пирог. Она сказала папе: ей кажется, что Латиф больше не чувствует себя удобно в ее присутствии. Но мы с сестрами присоединились к отцу и его старому другу. Латиф смотрел только на отца и говорил исключительно с ним. Мне было тогда лет семь, но помню, что услышала, как он говорит о том, что нам – маме и девочкам – нужно носить хиджаб (шарф на голове) и что папа должен подумать о «джихаде, который мусульмане ведут в Афганистане». Также он сказал, что отец должен перестать дружить с дядей Томми, потому что он гей.
Позже нам стало известно, что Латиф связался с пакистанскими группировками, которые поддерживали войну против Советского Союза. В конце концов, он стал частью движения моджахедов, хотя конкретные детали мы так и не узнали. Тогда как арабский термин «моджахед» называет человека, осуществляющего джихад, обычно это слово используется для описания разобщенного движения исламистов в Афганистане против Советского Союза. Когда я спросила отца, с какими группировками был связан Латиф, папа ответил, что никогда не спрашивал, потому что не хотел знать ответ.
Бесцеремонность Латифа привела отца в ярость. Он сказал старому другу, что у того нет никакого права приходить в чужой дом и рассказывать хозяину, что такое ислам, указывать ему, как должны одеваться его жена и дочери или с кем ему дружить.
Мама услышала, что отец повысил голос, и пошла убедиться, все ли в порядке.
– Томми – наш друг, и если он тебе не нравится, можешь сам не ходить сюда! – услышала я слова отца.
Латиф собрал свои вещи и ушел.
Через несколько недель папа пришел домой и сказал, что видел Латифа в центре города с другими бородатыми мужчинами. Они поставили под тентом стулья и стол и разложили там книги, пытаясь обратить людей в свой вариант ислама и рассказать им о войне в Афганистане. Они говорили с иммигрантами, но обращались и к немцам, у многих из которых остался горький осадок после разделения Германии и которые ненавидели Советы.
– Там были люди из Алжира, Марокко, Пакистана. Все они призывали поддержать «джихад» в Афганистане, – рассказывал отец.
Он велел маме больше никогда не пускать Латифа в дом.
– Я не хочу, чтобы у тебя или у наших дочерей было что-то общее с такими людьми.
Примерно в то же время в Европе происходило кое-что еще. В Великобритании, во Франции, в Германии люди, вернувшиеся с войны в Афганистане, начали внушать другим иммигрантам-мусульманам, что их долг – это защищать угнетенных мусульман по всему миру. В то время этих людей никто не воспринимал как угрозу. Западная Европа гордилась свободой мысли и ее выражения, кроме того, эти бывшие боевики в какой-то мере были даже союзниками: они помогали бороться с Советами. Политические лидеры и не подозревали, что люди, сражавшиеся против Советского Союза, в один прекрасный день повернутся против них и их союзников на Ближнем Востоке. Они не понимали, что тихая война, идущая между светскими индивидуалистическими идеалами и радикальной религиозной идеологией, соединилась с желанием восстать и бороться с несправедливостью.
В нашей семье родители хотели, чтобы мы как можно лучше вошли в немецкое общество, но в то же время не забыли нашу собственную культуру. Два раза в неделю мы ходили в арабскую школу с марокканским учителем. Школу организовало и финансировало консульство Марокко. Но большую часть времени после занятий мы играли с нашими одноклассниками из немецкой школы. В отличие от некоторых мусульманских девочек, живущих в Европе, которые не учатся плавать и не участвуют в спортивных состязаниях, мы занимались спортом. Шесть или семь лет я играла в хоккей на траве, и родители очень поощряли это занятие. Одна из моих сестер даже некоторое время состояла в молодежной церковной группе.
Тем не менее, некоторые родители, живущие по соседству, не разрешали своим детям играть с нами. Частично это было потому, что мои родители были «синими воротничками», принадлежали к рабочему классу. Были также и другие, те, кто смеялся над моей старшей сестрой-инвалидом. Третьи же говорили, что мы принадлежим к отсталой культуре.
Не раз родители соседских детей разговаривали с учительницей начальной школы у моей сестры Ханнан и просили перевести ее из класса, потому что она «не вписывается». Часто детей иммигрантов оставляли на второй год, иногда из-за того, что у них были проблемы с письмом по-немецки, но также и из-за расизма. Иногда после четырех лет начальной школы их отправляли в реальные или основные школы с облегченной программой для детей, которые не собираются поступать в университет. Даже несмотря на то, что мы с сестрами бегло говорили по-немецки, учительница Ханнан под влиянием некоторых родителей решила отправить сестру в реальную школу. К счастью, там она показала себя так хорошо, что через год ее перевели в гимназию. Мне повезло с моей учительницей фрау Шуман. Когда мне было одиннадцать лет, она поддержала мою надежду отправиться прямо в гимназию.
В том, что я так хорошо говорила по-немецки, была немалая заслуга наших соседей – семьи Эрт. Антже приглядывала за тем, как я успеваю в школе, и была всегда очень придирчива, особенно – к письму. Она хотела научить меня самому лучшему варианту немецкого. Когда я была маленькой, она читала со мной и часто отдавала нам с сестрами книги сказок и кассеты с историями о Микки-Маусе, из которых уже выросли ее дети. Мы были вне себя от радости. Наши родители никак не могли себе позволить покупать нам так много книг и кассет.
Примерно в то время, когда я начала учиться в гимназии в 1989 году, я стала замечать изменения в том, как вели себя югославы, в том числе тетя Зора и тетя Дшука, которые работали вместе с мамой в церкви. Их дети, как и я, ходили в группу продленного дня. Мы все очень дружили между собой, особенно из-за того, что наши мамы занимались неквалифицированным трудом, и это отделяло нас от немецких детей, чьи родители чаще всего имели высшее образование. Югославских детей звали примерно так: Лейка, Зоран, Ивика и Иван. Они всегда с гордостью говорили, что приехали из Югославии. Неожиданно они отказались играть вместе и, вместо того чтобы гордиться своим югославским происхождением, начали говорить: «Я хорват», «Я серб». Другие называли себя «боснийцами» или «мусульманами». Их матери перестали шутить друг с другом и больше не пили вместе кофе с бореком в комнате отдыха.
Хотя мы четко видели разделение между югославами у мамы на работе, родители попросили нас не обобщать. Тетя Зора и тетя Дшука были из Сербии. Они и их семьи по-прежнему приходили к нам обедать. Как и мы, они были в ужасе от того, что слышали и видели в новостях. Они всегда говорили, что в их стране раскол не мог пойти изнутри. «Мы всегда были единым народом, – говорила нам тетя Зора. – Мы никогда не спрашивали, серб перед нами, словенец, хорват или мусульманин». Она считала, что эта война был западным заговором, чтобы ослабить социалистическую Югославию.
Мы слышали о бойнях в новостях, иногда в школе говорили, что чей-то дядя погиб, сражаясь в бывшей Югославии. Но все это было далеко от меня и моей семьи. Мы часто чувствовали себя в Германии аутсайдерами, но напрямую нам никто не угрожал до сентября 1991 года. Почти через два года после падения Берлинской стены в городе Хойерсверда на северо-востоке Саксонии начались ксенофобские мятежи. Группировки правого толка нападали на рабочих из Вьетнама и Мозамбика и бросали камни и бензиновые бомбы в окна многоквартирного дома, где жили люди, ожидающие статуса беженца.
Мы с родителями смотрели по телевизору, как немцы аплодировали, когда здание охватили языки пламени. Некоторые даже выбрасывали руки в печально известном нацистском приветствии и вопили: «Германия для немцев! Иностранцы, убирайтесь обратно!»
Родители сказали, что мы не должны беспокоиться, потому что это случилось на территории бывшей Восточной Германии, а на Западе люди никогда такого не сделают. «Здесь люди знают, что без таких, как мы, их экономика никогда не расцвела бы так, как сейчас», – говорил отец.
В то время я очень злилась на своих родителей, особенно на отца. В то время как моя марокканская бабушка обладала очень сильной волей и никогда никому не позволяла собой помыкать, я видела, что папа делает все, что говорят его начальники или другие немцы. Как шеф-повар он работал подолгу, и мы редко его видели. Но очень часто и в выходной звонили его непосредственные руководители, просили прийти на работу, и папа немедленно шел. Нисколько не улучшало ситуацию то, что мы жили над квартирой владельца ресторана герра Бергера, который всегда знал, дома ли отец. Когда мы обращались к немецким властям, чтобы обновить свои виды на жительство, я заметила, что папа никогда не задает вопросов и не возражает, даже когда люди, сидящие по ту сторону стола, ведут себя мерзко.
Живущая в нашем доме фрау Вейсс, пережившая вместе с мужем Холокост, пригласила меня выпить у нее в квартире какао в ту самую неделю, когда в новостях только и говорили о восстаниях. Они с мужем рассказывали мне о концентрационных лагерях и о том, как умерли члены их семьи. Старая дама выглядела расстроенной, лицо ее было бледным. Она сказала, что не может спать уже несколько дней. Картины из Хойерсверды преследовали ее. «Детка, пожалуйста, береги себя и своих родных. Я волнуюсь за вас, – сказала она. – Эти люди, их мысли отвратительны и опасны».
Я попросила ее не беспокоиться и сказала, что все это случилось в Восточной Германии и никогда не доберется до Франкфурта, но фрау Вейсс покачала головой. «Нет-нет, ты не понимаешь, – сказала она. – Если бы немцы чему-то научились, то того, что случилось в Хойерсверде, вообще бы не было».
Год спустя, в ноябре 1992-го, все аргументы моих родителей пошли прахом: члены правой банды подожгли два дома, где жили семьи из Турции, в городе Мельн, в Западной Германии. Погибла пожилая женщина и две девочки, семь человек получили ранения. Напавшие сами позвонили в пожарную команду и сообщили о своем нападении, закончив звонок словами «Хайль Гитлер!».
Больше всего об этом ужасном нападении говорили евреи. Тогда как немецкие политики предпочли отойти в сторону, глава центрального совета евреев Германии Игнац Бубис и его заместитель Мишель Фридман отдали дань памяти жертвам и их семьям.
29 мая 1993 года сгорел дом еще одного турецкого рабочего Дурмуса Генка. Это произошло в городе Золинген, расположенном на территории Западной Германии. Погибли две дочери и две внучки Генка, от четырех до двадцати семи лет, а также их гостья из Турции двадцати одного года. И снова члены еврейских организаций говорили громче всех.
Тем летом мы с родителями поехали на каникулах в Марокко. К тому времени детей в нашей семье было уже четверо: в 1986 году родился брат Хишам. Мы летели на самолете до Касабланки, потом ехали на машине до Мекнеса и провели три или четыре недели в доме бабушки, постоянно встречаясь с родными и друзьями.
Сводная сестра моего отца Захра тоже жила в Мекнесе, примерно в десяти минутах ходьбы от дома бабушки. Она была замужем, у нее было семеро детей, и однажды мы с Ханнан отправились к ним в гости. К одному из сыновей Захры, которому было около девятнадцати лет, пришли друзья. Все они смотрели телевизор.