От нового, коммунистического строя пострадали не только бабушки и дедушки. Отец Анны Ильиничны Шмаиной-Великановой, священник Илья Шмаин, отбывал срок по доносу своего знакомого.
Мои папа и мама происходили из очень непохожих социальных кругов. И ни тот ни другой никак не были связаны с Церковью. Мама из семьи уникальной. Я имею в виду, что мои дед и бабка по матери были сознательными борцами с советской властью и людьми с невероятно широким кругозором. Когда мои родители познакомились, маме было четырнадцать лет. Она уже хорошо знала Новый Завет, потому что Библия у деда всегда стояла на столе. Для него само собой разумелось, что культурный человек – это тот, кто знает Библию, кто соотносит свою жизнь с Нагорной проповедью. При этом порога храма он никогда не переступал, считая, что это место для православных христиан, а он неправославный, и нечего ему ходить и глазеть. Он был христианин по внутреннему чувству, но не принадлежал к какой-то конфессии. В таком же духе им была воспитана мама. И к крещению он был абсолютно терпим, в то время как от папиных родителей крещение нужно было скрывать. Они никак не могли согласиться с тем, что это не означает предательства своего народа – слишком крепко это было впечатано побоями и истязаниями во время еврейских погромов, в которых участвовали те, кто называли себя православными. Поэтому путь к Церкви у папы и у мамы был совершенно самостоятельным и разным.
Мама крестилась в ранней юности, сразу после ареста папы и его друзей. Она обратилась ко Христу, ходила в храм Ильи Обыденного, иногда и в другие московские храмы, но не сближалась ни с какими церковными кругами и ни с кем про свое крещение не говорила. Тихо молилась в храме и дома и читала Евангелие. Тем временем в лагере папа встретился с разными людьми. Общался с непоминающими[3], которые его гоняли, а он за ними все равно ходил. Видимо, это были иосифляне[4], потому что они были очень откровенными антисемитами, и папу это страшно мучило. Мама присылала ему в лагерь стихи Пастернака из «Доктора Живаго», и во многом эти стихи сыграли главную роль в его воцерковлении, в обращении не только ко Христу, а именно к Православию, к Церкви, которое из него никогда уже не выветрилось. А когда они с мамой встретились (2 октября 1954 года он вышел из лагеря), очень скоро они поженились, и уже в октябре 1955 года я родилась.
Так, с двух сторон папу побуждали к действию, но еще несколько лет он не решался креститься, главным образом из-за родителей. Нельзя сказать, чтобы он очень сильно уважал их мнение, но он любил и жалел их. Дед мой стой стороны, Ханан Моисеевич Шмаин, кинорежиссер, пошел добровольцем в московское ополчение в первые дни войны, почти сразу был ранен, попал в плен к румынам и четыре года провел в плену у нацистов. Чудом спасся. Семья бабки, Лии Львовны Бродзинской, бежала из Польши в СССР. В общем, им было невозможно принять крещение сына, и папа боялся нанести им такую рану, которая вынудит расстаться навсегда. Однако в какой-то момент его сомнения кончились, и в Великий Четверг 1963 года он крестился официально (тогда он не знал, что можно иначе) в храме Иоанна Воина на Якиманке при невероятном стечении народа. О том, что такое Великий Четверг, он узнал позже, но уже не считал это просто совпадением. И дальше он стал очень быстро воцерковляться. Поэтому дочерью священника я стала в 1980 году.
Об отце Александре Шмемане известно довольно много. Поэтому я попросила его сына Сергея рассказать немного о маме, матушке Ульяне:
Мама выпустила книжку, где она описала свою жизнь, называется очень просто «Моя жизнь с отцом Александром».
Мама родом из имения Сергиевское. Ее дедушка был священником, и все в их семье Осоргиных были очень церковными, жили настоящей духовной жизнью. Кстати, первым приходом моего отца стал их семейный храм. Так что для нее церковная жизнь абсолютно естественна. Она с детства пела на клиросе, знала все службы. И когда мы построили часовню в Канаде, она была там и чтецом, и регентом. Она поддержала отца в идее переехать в Америку. Это было сложное решение – уехать с маленькими детьми, бросить привычную эмигрантскую французскую жизнь, окунуться в авантюру Православия[5] в Америке. И она сумела войти в этот новый мир, они оба влюбились в Америку, поверили в нее как в страну, которая дает огромные возможности.
У нее, в общем, была своя жизнь, была самостоятельная профессиональная жизнь, потому что как ректор семинарии отец получал незначительное жалованье. Так что она всегда преподавала французский и русский языки и даже на какое-то время стала директором школы в Нью-Йорке, ежедневно ездила туда на машине. Девочки, с которыми она занималась, очень ее любили, по сей день ко мне иногда обращаются: «Вы сын мадам Шмеман?» Жили они трудно, но отец всегда считался с мамой, они все обсуждали… Мама до сих пор много занимается его жизнью, работает с архивами, хотя формально передала их мне, ведь ей немало лет.
А в роду отца Владимира Правдолюбова, сына протоиерея Сергия Правдолюбова, были даже новомученики и исповедники:
Бывало, что я своей по-юношески рациональной мыслью пытался критически проанализировать евангельский текст, а когда слышал читаемые отцом за богослужением исполненные Божественной силы слова Господа Иисуса Христа, то все эти попытки рационализировать слово Божие расшибались в пух и прах: Бог говорил со мной голосом моего отца, голосом, который я слышал с младенчества, с детства. Так что к тому времени, когда я стал осознанно, с работой сердца и ума понимать слово Божие (в первую очередь Страстные Евангельские чтения), была спасена моя вера. И я понял: не могут быть фальшивыми, наигранными или слепо-фанатичными подвиги мучеников, подвиги отцов и дедов, шедших на смерть за это Слово – так идут умирать за Истину. А пока открывал для себя Евангелие, молитвенно обращался ко всем отцам нашим, мученикам, исповедникам Правдолюбовым. Мой прадед, священно-исповедник протоиерей Сергий, закончил Киевскую духовную академию, был великолепным проповедником и знатоком архиерейской службы. В двадцать шесть лет был назначен настоятелем Троицкого собора слободы Кукарки (город Советск Кировской области) и благочинным первого округа Яранского уезда Вятской епархии, был законоучителем девятиклассной женской гимназии, двух мужских средних училищ и председателем педагогического совета гимназии.
Дед, отец Анатолий, обладал удивительным свойством: он никогда не нервничал, не переживал – что будет. Наверное, сказались Соловки, куда он попал в 20 лет вместе с отцом и дядей. Хотя сам он вспоминал: «Я с детства такой был. Никогда никого не боялся и не волновался. Архиерейская служба. Мне говорят: „Иди и говори проповедь“. Я выхожу и говорю проповедь. Вообще без волнения». Это дано ему было вместе с особым проповедническим даром слова.
Бабушку я застал только одну – по линии матери. Дедушку, бабушку по папиной линии – священнической – и не могу помнить. Хотя бабушка Ольга, папина мама, когда мы родились, была еще жива. Все, что я знаю о них, – только по фотографиям и рассказам родственников да сохранившимся аудиопленкам воспоминаний дедушки. И я отчетливо помню впечатления от дедушкиного кабинета. Мы в него входили, как в храм: аналой, иконы, книги и запах – тонкий аромат старинного ладана, простого и исключительно церковного. Вообще церковный запах – им был наполнен дом. Он до сих пор для меня самый родной. Так пахли старинные дедушкины облачения, точно так же пахло от отца, приходившего со служб. Всю жизнь, с раннего детства, этот запах ассоциируется с богослужением, с храмом, со служением Богу и людям, которому посвящали себя даже до смерти прадеды и деды и преемственно посвятил отец.
Замечательный род и у матушки Таисии Бартовой-Грозовской:
Мой сын точно может гордиться: его отец, священник Андрей Грозовский, – ключарь Николо-Богоявленского Морского собора в Петербурге. Оба дедушки – священники: отец Геннадий Бартов (настоятель Свято-Троицкого собора лейб-гвардии Измайловского полка) и отец Виктор Грозовский (клирик Князь-Владимирского собора), он скончался 30 декабря 2007 года. И еще прадедушка сына, отец Борис Бартов, которого тоже уже нет с нами. Он был удивительным священником, старейшим клириком Пермской епархии, почетным гражданином города Кунгура. Он умер 6 февраля 2013 года, и на его отпевание пришел почти весь город. Я говорю об этом не потому, что он мой дедушка, а потому, что его очень любили и любят люди. Он прожил духовно богатую жизнь, и мне посчастливилось быть с моим дедушкой в день 60-летия его священнической хиротонии. Его знал покойный Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, знали многие батюшки из Санкт-Петербурга. У дедушки была непростая, но удивительная жизнь.
Были такие времена, когда, уходя на службу, он по-настоящему прощался с семьей, не зная, вернется ли. Слава Богу, ему удалось избежать ареста. Более 40 лет он был настоятелем Всехсвятского храма в Кунгуре, а в 1998 году взялся за восстановление Спасо-Преображенского храма, в котором служил до последних дней своей жизни. Когда дедушка умер, мы все приехали из Петербурга, чтобы проститься с ним. Более светлых похорон я не видела никогда в жизни. Он написал завещание, чтобы на его похоронах не было ни одного цветка, чтобы люди не говорили хвалебных речей в его адрес. Предсмертная записка заканчивалась словами: «Иду на суд Божий». Дедушка – эталон не только современного батюшки, он тот идеал священства, к которому надо стремиться.
И конечно, та атмосфера духовности, что царила в семье, не могла не отразиться на его детях. У отца Бориса трое сыновей и одна дочка: Геннадий, Михаил, Василий и Елена. Мой папа – отец Геннадий – самый старший. После армии он поступил в известный в СССР медицинский институт в Перми. Отучившись всего два курса, папа понял, что это не его. Он сказал: «Папа, я уезжаю в Ленинград. Хочу поступать в Духовную семинарию». Дедушка начал его отговаривать, потому что понимал, как тяжела жизнь священнослужителя. Что означало в то время сознательное решение встать на священнический путь? На что себя человек обрекал? Стать изгоем, оказаться вне социума. По-моему, сегодня мало кто может осознать, насколько вто время в нашей стране было непросто.
И все же папа получил благословение. Поступил и блестяще окончил Ленинградскую духовную академию со степенью кандидата богословия. И с тех пор вся его жизнь связана с этим городом. Мне кажется, он достиг очень многого. Прежде всего, стал хорошим священнослужителем. Это слова тех людей, которые его знают, которые являются его прихожанами. Его уважает духовенство. Более 10 лет он занимал пост секретаря епархии при митрополите Санкт-Петербургском и Ладожском Владимире и восстанавливал огромный Свято-Троицкий собор. Это колоссальный храм, чуть меньше Исаакиевского собора, открылся он только в 90-е годы XX века.
Восстановление началось практически с нуля. И продолжается по сей день.
По понятным причинам своего появления на свет я не помню, но и этот пробел был восполнен пару лет назад, когда мы подружились в Facebook с отцом Владимиром Зелинским. Оказалось, что в те времена он был в приятельских отношениях с моими родителями и именно отец Владимир узнал обо мне первым: счастливый отец позвонил ему из телефона-автомата возле роддома, чтобы рассказать о рождении дочери Маши. «А теперь я пойду выпью за нее», – заключил папа. Выходит, мне были рады и родители, и их друзья. Мои же самые первые воспоминания связаны не с жизнью в Басманном, а с Дмитровом: мне было полтора года, когда папина сестра Вера взяла меня с собой на первомайскую демонстрацию, где я потерялась, а завидев тетю, бросилась к ней со счастливым рыданием: «Мама, мама!» Помню, как мы поехали с мамой в деревню летом, где жили гуси, которых, мне казалось, я не боялась, поэтому сначала, грозно помахивая веточкой, гнала их от дома, а через несколько мгновений, забыв и о собственной важности, и о веточке, убегала от разъяренного кусающегося гусака. Как я любила прыгать на кровати и однажды не заметила, что папа поставил на нее чайник с кипятком. Обваренные ноги покрылись страшными волдырями, и меня срочно отвезли в Филатовскую больницу, где их срезал доктор в очках, окруженный группой темнокожих студентов – совершенного чуда по тем временам. Чего я совсем не помню – как научилась читать. Пришлось поверить родителям на слово, что произошло это, когда мне исполнилось три года. С тех пор почти пятьдесят лет читаю безостановочно.
А самым ярким детским воспоминанием Сергея Шаргунова (сына протоиерея Александра) оказался поджог, устроенный им дома:
Как ты знаешь, вокруг батюшки всегда образуются разные тетушки. И одна папина помощница на меня жестко наехала. У него в «Литературной газете» вышла статья про Елизавету Федоровну[6]. Первая папина публикация в газете, а я ее не прочитал. Она негодовала: «Ах, так ты еще не прочитал статью своего отца?» А мне было тогда семь с половиной лет. Я как-то обиделся. Вошел в комнату и поджег вату, которая была на подоконнике. А там еще лежали журналы «Наука и жизнь», и все вспыхнуло большим костром. Загорелись занавески. Это была, я думаю, такая нервическая реакция. На самом деле дети священников, как правило, нервные люди. Связано это не только с их родителями, а с особой атмосферой. Мне рассказывала хорошая знакомая, как священник взял гитару своего сына и сломал через колено. Потом открыл книжку современного писателя и, обнаружив на какой-то странице непечатное слово, порвал ее в клочья. Тебе это все понятно и знакомо, да? И как это отражается на психике?
Единственной дочерью, внучкой и племянницей я была недолго, лишь до пяти лет. Как-то раз мама исчезла, а потом вернулась с друзьями, родней. Раздевшись, положила на кровать сверток, и все склонились над ним, не обращая на меня внимания. Обрадовавшись – мамы не было несколько дней – и чтобы привлечь внимание, я полезла на кровать (предварительно удостоверившись, что на ней нет чайника с кипятком), начала прыгать, и тут кто-то велел слезть с кровати, потому что я мешаю и могу разбудить сестру. Кто такая эта сестра, я не знала, но довольно быстро поняла, что значит быть старшей. И удовольствие оказалось минимальным. Однажды мама ушла в магазин, а оставшаяся под моим присмотром новорожденная Даша молниеносно решила продемонстрировать мне, что ее кишечник работает отлично. Так, в пять лет мне довелось пройти ускоренный курс молодой мамаши под руководством нашей соседки тети Капы, обучившей меня мыть и пеленать грудничка. С закрытыми глазами справлюсь: марлевый подгузник косынкой, сатиновая пеленка, байковая в цветочек…
Старшей была не только я. Но и матушка Таисия Бартова-Грозовская:
Родители мне помогли, показав, что мир несовершенен и надо быть готовой ко всему. Как многие мужчины, папа хотел первого мальчика, но родилась я. Он заложил и воспитал во мне ответственность за мои поступки. Так что с детства, где-то с класса седьмого, знаю, что много чего в жизни приходится делать, потому что надо, а не потому что хочется. Я запомнила это очень хорошо, возможно, потому, что я – старшая дочь. Моя любимая Машенька младше меня на восемь лет, и она совсем другая. Мы внешне очень похожи, хотя я в маму – блондинка (она настоящая блондинка скандинавского типа), а Маша темненькая (в папу). А по характеру я более активная, мне не сидится на месте, постоянно надо что-то делать, куда-то бежать, а Маша… Может, в силу того, что она родилась в Хельсинки, в ней отразился тот финский менталитет. Она спокойная, никуда никогда не торопится. Меня уже мучают сомнения, терзания, а Маша еще и думать не начала об этой проблеме. Получается, что мы с ней внешне похожи, а внутренне противоположности. Как день и ночь. Но так сплошь и рядом бывает. Я даже специально не очаровывалась людьми, чтобы потом жестко не разочаровываться. Видимо, меня, как первенца, родители сумели предостеречь оттого, что приносит разочарование.