Образы, реминисценции, скрытые и явные цитаты, сюжеты античности, Библии, русских былин, эпоса других народов – постоянные составляющие всего творчества Цветаевой.
Несомненно, что столь свойственное Марине Цветаевой ощущение трагичности бытия, которое она определяла словом «рок», удивительно сочетавшееся с каким-то возвышенным романтизмом в оценке людей и событий, шло у нее именно оттуда, из детства, наполненного воздухом античной мифологии, искусства, книжности. Но впитанная с детства античность и книжность, «святилище, где сон и фимиам», отнюдь не были для Цветаевой способом отгородиться от жизни. Это был способ существования, дыхания, жизни в поэзии, в искусстве, способ превращения быта в бытие.
Училась Марина довольно много, но, в силу особенностей своего характера и семейных обстоятельств, весьма бессистемно. В автобиографической справке, составленной в 1940 году в Голицыне под Москвой для предполагавшейся статьи в Литературной энциклопедии, Цветаева писала об этом: «Первая школа – музыкальная школа Зограф-Плаксиной в Мерзляковском переулке, куда поступаю самой младшей ученицей, неполных шести лет. Следующая – IV гимназия, куда поступаю в приготовительный класс. Осенью 1902 г. уезжаю с больной матерью на Итальянскую Ривьеру, в городок Nervi, близь Генуи… Весной 1903 г. поступаю во французский интернат в Лозанне, где остаюсь полтора года. Пишу французские стихи. Летом 1904 г. еду с матерью в Германию, в Шварцвальд, где осенью поступаю в интернат во Фрейбурге. Пишу немецкие стихи… Летом 1906 г. возвращаюсь с матерью в Россию… Осенью 1906 г. поступаю в интернат московской гимназии Фон-Дервиз… После интерната Фон-Дервиз – интернат Алферовской гимназии, после которого – VI и VII класс в гимназии Брюхоненко…» Можно немного уточнить и дополнить этот «образовательный» список. «Возвращение в Россию» из европейских школьных интернатов (с матерью и сестрой) состоялось в 1905 году через Крым, где Мария Александровна продолжила лечение в санатории, а Марина закончила очередной учебный 1906 год в Ялтинской женской гимназии. Из 8-го класса гимназии (в 1911 году, в Москве) Цветаева вышла; этот дополнительный, «учительский» класс, дававший окончившим его девушкам право на педагогическую деятельность, считался необязательным. В шестнадцать лет Марина, совершив самостоятельную поездку в Париж, слушала в Сорбонне лекции по старофранцузской литературе.
Фотография Марины Цветаевой в детстве. Около 1893 г.
Мать Марины, Мария Александровна, сочетала в себе немецкую (по отцу) и польскую (по матери) кровь. Такая «взрывчатая смесь» родов и наций, видимо, как-то сказалась на известной непредсказуемости и независимости характера Марины Цветаевой. Мария Александровна, натура художественно одаренная, была талантливой пианисткой профессионального уровня, об игре которой весьма одобрительно отозвался Антон Рубинштейн («Когда Рубинштейн пожал ей руку, она два дня не снимала перчатки… Упоение музыкой, громадный талант (такой игры на рояле и на гитаре я уже не услышу!), способность к языкам, блестящая память, великолепный слог, стихи на русском и немецком языках, занятия живописью… безумие в музыке, тоска…» – так вспоминала Марина свою мать в письме В. В. Розанову от 8 апреля 1914 года). Однако Мария Александровна отказалась от профессиональной карьеры и после замужества всецело посвятила себя воспитанию детей и помощи делу мужа, связанному с организацией Музея изящных искусств. Ее отец, дед Цветаевой по матери, Александр Данилович Мейн (1837–1899), из прибалтийских немцев, воспитанник кадетского корпуса, проходил службу в гренадерском полку, с 1882 года стал управляющим канцелярией московского генерал-губернатора; был знаком и бывал дома у Льва Толстого, состоял членом-учредителем Комитета по устройству Музея изящных искусств, подарил этому музею собственную коллекцию слепков античной скульптуры. Позднее, вспоминая свою мать, ее строгость в воспитании детей, Марина Цветаева отмечала: «…деспотизм – да, только – просвещенный, по прямой линии от деда А. Д. Мейна, которого моя мать до его и своего последнего вздоха – боготворила» (из письма М. Цветаевой к В. Н. Муромцевой-Буниной от 24 октября 1933 г.).
От матери Марина Ивановна восприняла музыкальность как особый дар познавать, воспринимать мир через звук. Прежде чем зрительно представить предмет, событие, явление, она как бы воспринимала, ощущала их звуковую ауру – дрожание и мерцание воздуха, обтекавшего окружающий мир. Сама Цветаева говорила об этом: «…во мне нового ничего, кроме моей поэтической (dichterische) отзывчивости на новое звучание воздуха». «Мать – залила нас музыкой. (Из этой Музыки, обернувшейся Лирикой, мы уже никогда не выплыли – на свет дня!). Мать затопила нас, как наводнение», – писала Цветаева в очерке «Мать и музыка» (1934). И там же: «Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики, как и мы потом, беспощадно вскрыв свою, пытались поить своих детей кровью собственной тоски… После такой матери мне оставалось только одно – стать поэтом».
Мария Александровна скончалась рано – 5 июля 1906 года, едва успев вместе с дочерьми, Мариной и Асей, вернуться из Крыма в столь любимую ее детьми Тарусу. Марине еще не исполнилось четырнадцати лет. Но, по ее словам, мать успела оказать на нее «главенствующее влияние»: «Музыка, природа, стихи, Германия… Одна против всех. Heroica» (Ответ на анкету. 1926 год). А в уже упоминавшейся автобиографической справке (1940) Марина Цветаева отмечала: «Мать – Мария Александровна Мейн – страстная музыкантша, страстно любит стихи и сама их пишет. Страсть к стихам – от матери, страсть к работе и к природе – от обоих родителей. Первые языки: немецкий и русский, к семи годам – французский. Материнское чтение вслух и музыка… Любимое занятие с четырех лет – чтение, с пяти лет – писание… Мать – сама лирическая стихия. Я у своей матери старшая дочь, но любимая – не я. Мною она гордится, вторую – любит. Ранняя обида на недостаточность любви…» В своей старшей дочери мать определенно видела пианистку, возможное воплощение собственных несбывшихся мечтаний; много с ней занималась. И Марина, казалось, оправдывала ожидания матери. «Слуху моему мать радовалась и невольно за него хвалила, тут же, после каждого сорвавшегося «молодец!», холодно прибавляла: «Впрочем, ты не при чем. Слух – от Бога». Так это у меня навсегда и осталось, что я – не при чем, что слух – от Бога. Это меня охранило и от самомнения, и от само-сомнения, от всякого, в искусстве, самолюбия, – раз слух от Бога. «Твое – только старание…»», – писала Цветаева в очерке «Мать и музыка».
Но после смерти матери Марина свои занятия игрой на фортепиано, по ее словам, «постепенно свела на нет». Властно, всю без остатка, позвала к себе поэзия. Музыкальность же, передавшаяся от матери, ярко отразилась в цветаевском стихе, в самих приемах стиховой версификации. Музыка, ушедшая в поэзию и прозу («прозу поэта»), во многом определила неповторимый, притягательный и завораживающий, как сама музыка, стиль творчества Цветаевой. По мысли Цветаевой, поэзия и музыка одинаково восходят к лирике.
Здесь необходимо отметить еще один очень важный момент, вынесенный Мариной из детства во взрослую жизнь и мощно сказавшийся на формировании ее как поэта, писателя. Это (воспринятое как от матери, так и от отца) раннее, очень раннее (!), еще «дописьменное», на слух, знакомство, восприятие, узнавание и знание, наряду с русским, иностранных языков, в первую очередь – немецкого и французского. Знакомство и освоение, шедшее из быта семьи еще в период почти младенчества, в возрасте «почемучки», в возрасте «от двух до пяти» (выражение К. Чуковского), в возрасте, когда ребенок активно «познает мир», когда он сам является активным творцом, языкотворцем, создателем языка общения. Из детства (при хорошем музыкальном слухе!) вынесено и сохранено обостренное восприятие звучания слов, особенностей интонаций каждого языка, особенностей их произнесения, их соотнесения с обозначаемым предметом и между собой, чувство «аромата», «вкуса», музыки слов каждого языка. Отсюда – обостренное ощущение смысла слов, отдельных букв и звуков, их соединений, созвучий, «внутренней формы» слов, их многосмысленности, многооттеночности, их созвучности или диссонанса… В прозе, в письмах Цветаева для пояснения, уточнения своей мысли нередко использует иностранные слова. В стихах широко используются ряды слов-синонимов, слов-омонимов, слов-уточнений… («Нас рас – ставили, рас – садили… Не рассо́рили – рассори́ли, Расслоили… Стена да ров. Расселили нас как орлов…», 1925.). Поиски Цветаевой в этой области в чем-то роднили ее с поисками русских футуристов. Эта игра созвучий и смыслов, мысли и интонации – неповторимая грань индивидуального цветаевского стиля (идиостиля), очень притягательного и очень узнаваемого. Между тем музыка, звук, звучание слова в ее поэтическом сознании были лишь источником, прародителем поэтического образа. Ей прежде всего был важен смысл, речь. Стих зрелой Цветаевой, Цветаевой-мастера, часто – порывист, резок. Повинуясь собственной, звучащей в ней интонации, она смело рвет строки на отдельные слова или даже слоги. Но и слоги нередко переносит из одной строки в другую, даже как бы отбрасывает, подобно пианисту, изнемогающему в буре музыкальных образов и звуков… Естественно, что звучание, музыка стиха, столь властно подчиненные смыслу, преображались, превращаясь в резко индивидуальную манеру, в «музыку» поэта-композитора Цветаевой. Отсюда же в ее стихах (да и в прозе) – использование «по максимуму» всех возможностей синтаксиса, знаков препинания, тире и дефисов, двоеточий, восклицательных и вопросительных знаков, отточий, скобок, ударений и т. п. Сама Цветаева в очерке «Мать и музыка» отмечала: «Когда я потом, вынужденная необходимостью своей ритмики, стала разбивать, разрывать слова на слога путем непривычного в стихах тире, и все меня за это, годами, ругали, а редкие – хвалили (и те и другие за «современность»), и я ничего не умела сказать, кроме: «так нужно», я вдруг однажды глазами увидела те, младенчества своего, романсные тексты <имеются в виду нотные тетради ее сестры Валерии – В. Д.> в сплошных законных тире – и почувствовала себя омытой: всей музыкой «современности»: омытой, поддержанной, подтвержденной и узаконенной – как ребенок по тайному знаку рода оказавшийся – родным, в праве на жизнь, наконец! Но, может быть, прав и Бальмонт, укоризненно-восхищенно говоря мне: «Ты требуешь от стихов того, что может дать – только музыка!»…». Андрей Белый свой восторженный критический отклик на поэтический сборник Цветаевой «Разлука» (1922) так и назвал: «Поэтесса-певица».
Марина Цветаева за роялем. 1906 г.
«Из двух начал, которым было подвлиянно ее детство – изобразительные искусства (сфера отца) и музыка (сфера матери), – восприняла музыку. Форма и колорит – достоверно осязаемое и достоверно зримое – остались ей чужды. Увлечься могла только сюжетом изображенного – так дети «смотрят картинки», – поэтому, скажем, книжная графика и, в частности, гравюра (любила Дюрера, Доре) была ближе ее духу, нежели живопись»
А Владислав Ходасевич, будучи сам ярым приверженцем классического поэтического стиля, в 1925 году в рецензии на поэму-сказку М. Цветаевой «Молодец» отмечал, что она пишет сказку языком лирической песни, в самой природе которой заложена игра звуком и словом, «слышны отголоски заговора, заклинаний – веры в магическую силу слова; она всегда отчасти истерична – близка к переходу в плач или в смех; она отчасти заумна». И далее – о лексическом богатстве Цветаевой: «Разнообразие, порой редкостность ее словаря таковы, что при забвении русского языка, которое ныне обще и эмиграции, и советской России, можно, пожалуй, опасаться, как бы иные места в ее сказке не оказались для некоторых непонятными и там, и здесь» («Последние новости». Париж, 1925, 11 июня).
Эта впитанная с детства и сохраненная «жадность» к глубинам смыслов языка позволили Марине Цветаевой в нужный момент, в годы Первой мировой войны и революции «легко» (т. е. без внутреннего сопротивления собственной натуры, естественно и органично) воспринять и, когда потребовалось, ввести в свои произведения особенности языка русских былин, русского простонародья, цыган…
В 1920-е – 1930-е годы, живя за границей, в Германии, Чехословакии, Франции, Цветаева в стихах, в прозаических произведениях, в письмах постоянно мысленно возвращалась в Москву, к дому в Трехпрудном переулке, к тем, кто жил в этом доме, кто был с ним связан. За границей Цветаева обратилась к мемуарной прозе. Появились очерки «Рождение музея», «Лавровый венок», «Отец и его музей», эссе «Дом у Старого Пимена» (о своем сводном деде Д. И. Иловайском, жившем в Старопименовском переулке), «Мать и музыка», «Сказка матери», «Черт», «Мой Пушкин», «Живое о живом» (о М. Волошине), «Пленный дух» (об Андрее Белом) и другие. Она подчеркивала: «Все они умерли, и я должна сказать… Я хочу воскресить весь тот мир – чтобы все они не даром жили – и чтобы я не даром жила!» Цветаевой действительно было дано стать летописцем своей эпохи, своего поколения.
И во всех созданных ею вещах выявлялось важное, драгоценное качество Марины Цветаевой как поэта, писателя, творца – тождество между жизнью, личностью и словом, творчеством.
Рождение поэта. «Вечерний альбом». «Волшебный фонарь»
(1908–1913)
Единство, тождество личности и слова, жизни и творчества – драгоценнейшее качество, которое нельзя подделать, нельзя сымитировать (позднее Марина Цветаева сама даст формулу истинного поэта: «Равенство дара души и глагола – вот поэт… Неделимость сути и формы – вот поэт», – «Поэт о критике», 1926 г.). Это качество ясно проявилось уже у ранней Цветаевой в ее первых книгах – «Вечерний альбом» (1910) и «Волшебный фонарь» (1912). Первые поэтические сборники Марины Цветаевой интересны как книги-предвестия будущего большого Поэта. Здесь Цветаева вся – как в завязи: со своей предельной искренностью, открытостью, с ясно выраженным собственным Я, не подлаживающимся под обстоятельства или чьи-либо мнения.
Обе книги были сборниками еще почти полудетских стихов, очень непосредственных и чистых. В них Цветаева просто и неискушенно обрисовывала события гимназической жизни, жизни в интернатах Швейцарии и Германии, жизни героев детских книг, семейный уклад и быт родительского дома в Трехпрудном переулке.
Между тем, кроме цветаевского дома, существовал сам Трехпрудный переулок. И этот тихий переулок постоянно, все время менялся; большой город, Москва, наступал, вступал в свои права и в этом своем уголке. Рядом с домом Цветаевых на месте маленькой лавочки «колониальных товаров» Бухтеева вырос большой шестиэтажный дом. В 1901–1903 годах на противоположной стороне Трехпрудного, наискосок от дома Цветаевых, во владении № 7–9, по проекту архитектора Ф. О. Шехтеля воздвиглось здание типографии А. А. Левенсона. «Наперекосок от бывших нас…», – напишет позднее Марина Цветаева. Когда младшие Цветаевы, Марина и Ася, в 1906 году после четырехлетнего пребывания за границей и смерти матери, Марии Александровны, в Тарусе вернулись домой в Трехпрудный, здание типографии уже стояло. И ежедневно, идя в гимназию, возвращаясь домой, просто из окна своего дома Марина видела, как появляются на свет книги. «Товарищество Скоропечатни А. А. Левенсонъ» печатало именно книги, здесь же был книжный склад. Возможно, это ежедневное созерцание нового городского «пейзажа» как-то подтолкнуло Цветаеву в октябре 1910 года издать и свою книгу. Сразу – книгу, смело и решительно, не сделав ни единой попытки (обычный путь начинающего поэта!) предложить какие-либо свои стихи в журнал, газету, альманах…
«Первая моя книга «Вечерний альбом» вышла, когда мне было 17 лет, – стихи 15-ти, 16-ти и 17-ти лет… Книгу издать в то время было просто: собрать стихи, снести в типографию, выбрать внешность, заплатить по счету, – все. Так я и сделала, никому не сказав, гимназисткой VII кл. По окончании печатания свезла все 500 книжек на склад… и успокоилась», – писала Цветаева в очерке 1925 года, посвященном памяти В. Брюсова, одного из рецензентов ее первого сборника. Отнесла же она свои «собранные стихи» не «наперекосок» к Левенсону, а в типографию А. И. Мамонтова в Леонтьевском переулке, 5, на всякий случай – подальше от глаз отца и родных из Трехпрудного…
Можно представить, как создавались Мариной эти ее первые, ранние стихи – вечерами, за широким письменным столом (подарок отца!), в светлом круге керосиновой лампы, в вечерней тишине дома, в ожидании неизбежного: «Уж поздно!» – «Мама, десять строк!» (стихотворение «Книги в красном переплете»). Стихи записывались в тетрадку, в альбом – в традициях русских девушек XIX века. Кстати, распространенным писчебумажным товаром в 1880-е – 1920-е годы были тетради, блокноты – разного объема, формата, оформления, но с неизменным тисненым названием на обложке: «Альбом для стихов». Отсюда, по-видимому, и название первой книги – «Вечерний альбом», для того времени даже несколько вызывающее, «провокационное».
По сути, это был дневник одаренного и наблюдательного ребенка. Эта «дневниковость» «Вечернего альбома» была даже подчеркнута самим автором, посвятившим сборник «блестящей памяти Марии Башкирцевой». Башкирцева – русская художница, с десяти лет жившая во Франции, в 24 года, в 1884 году, ушедшая из жизни от чахотки. Она оставила после себя интересно и очень откровенно написанный «Дневник» (издан во Франции в 1887 году, в России – в 1893); «Дневник» Марии Башкирцевой, поразивший современников своей необычайной обнаженностью душевных устремлений и самооценок автора, выдержавший много изданий, пользовался большим успехом у читателей тех лет.
В отличие от многих своих сверстниц, тоже писавших стихи и дневники, юная Цветаева в своем альбоме-дневнике практически ничего не выдумывала и никому не подражала. Впрочем, в каком-то смысле, – «подражала». Своей независимостью, откровенностью. О своих первых книгах Марина Цветаева могла бы сказать словами, которыми предваряется «Дневник» Башкирцевой: перед вами – «жизнь женщины, записанная изо дня в день, без всякой рисовки, как будто бы никто в мире не должен был читать написанного, и в то же время со страстным желанием, чтобы оно было прочитано». Но это «подражание» шло уже от натуры автора. Быть самой собой, ни у кого ничего не заимствовать, не подвергаться влияниям – такой Цветаева вышла из детства и такой оставалась всегда.