Еще помню, как отец рассказывал про Камерный театр и про Таирова (Таиров приходился ему двоюродным дядей) и водил меня на спектакль Алисы Коонен «Привидения». Коонен играла в Доме актера, мне спектакль не очень понравился, было непонятно: почему люди так страдают, если они ни в чем не виноваты? Потом мы пошли за кулисы, и я все ждала, что же изречет великая актриса. А она сидела перед зеркалом, снимая грим, и все жаловалась: «Ох, Володечка, как же плечо болит, и спину ломит, так ломит…»
Всю войну отец работал на авиационном заводе, он был инженер, специалист по гироскопам, на коих держится вся инерционная навигация, ракеты, управляемые снаряды и прочие дорогие удовольствия любознательного двадцатого века. А когда война кончилась, его по доносу выгнали с работы. Состав преступления: в 33-м году он один раз побывал в какой-то компании, где присутствовал какой-то итальянский коммунист. Так что через пятнадцать лет это оказалось чуть ли не изменой Родине. Подсидел отца – под влиянием молодой капризной жены – заместитель, которому нужно было отцовское место. А должность-то всего ничего, завлаб. Я этого заместителя отлично помню: приходил к нам, сидел часами, отец помогал ему сочинять диссертацию. Так бы и пропали мы все тогда: отец целыми днями лежал на диване, отвернувшись к стене, а мы, трое детей, ничего не понимая, ощущали его крутое горе, как нависший над семьей нелепый ужас. Отца спасла мама: пошла к тогдашнему наркому авиации, а тот знал отца и поручился за него в органах, отца восстановили, и с тех пор он еще тридцать пять лет ездил на работу в переполненном метро в один и тот же почтовый ящик.
В десятом классе я страшно боялась экзамена по физике, и отец втолковывал мне ответ на вопрос: «Что такое дифракция и интерференция?», я заливалась слезами, а он смеялся и утирал мне слезы, не платком, а просто так, рукой. Помню, на третьем курсе, я собралась в поход на Кольский полуостров, это был 56-й год, и жуткий мороз, и отец разыграл (а может, не разыграл?) сердечный приступ и в последний момент удержал меня от этого безумства. На следующий день выяснилось, что молодой человек, из-за которого я собиралась сие безумство совершить, тоже в поход не пошел, остался в Москве и даже назначил мне свидание, первое и единственное в моей жизни. Ей-богу, не вру, такая у отца была легкая рука.
А когда я написала диссертацию, они с мамой целую неделю вклеивали в нее иллюстрации и вносили правку аккуратным чертежным почерком.
А когда я оставалась без денег… А когда я оставалась с носом… А когда я сидела на мели… А когда я вышла замуж… А когда у меня родился сын… А когда я покупала кооперативную квартиру… А когда я в первый раз опубликовала перевод… А когда меня оперировали… А когда меня подставили… А когда меня уволили…
Отец умер в одно мгновение, не заметив смерти. Обширный инфаркт. Вернулся домой из магазина, веселый, ясный, сказал, что голова немного кружится, прилег на кушетку – и все. В одну минуту, в одну секунду, в один миг – все. Ушел. А мы остались. Я осталась.
Дед был земским врачом, и бабушка тоже. Отец не смог. Не выносил вида крови. Написать бы о нем роман. Но роман не получится. Что же это за герой романа, который никому и никогда не завидует, любит свою работу, не предает друзей, не изменяет жене, уважает своих детей, обожает внуков, держит слово?
Такое бывает только в жизни.
Ириша
Имя сестре придумала я. Хотя была тогда совсем еще небольшая (четыре года). Помню, как беременная мама и тетя Женя обсуждали этот весьма актуальный вопрос, а я вмешалась со своим предложением. Имя казалось мне настолько прекрасным, что я ни на минуту не допускала, что они согласятся. А они согласились, и сестру назвали Ириной, и очень скоро началась война, и мы очень быстро уехали в эвакуацию, но провели там, в Казани, всего один год и вернулись в Москву. Возвращались в товарном вагоне, а у Ирины была высокая температура, очень высокая, и она плакала, и мы боялись, что нас ссадят с поезда. Просто чудо, что мы все-таки оказались в Москве.
А потом все было прекрасно: квартира № 27, и двор в «Доме России», и Сретенский бульвар, и школа № 275, и дача в Клязьме, и дача в Мамонтовке, и река Уча, и соседские ребята, и крокет, и книжки Жюля Верна, которыми увлекалась вся моя тогдашняя компания. Я была уже большая (десять лет), а Ирина еще маленькая (шесть лет), но она желала непременно играть с нами. Мы не принимали, а она телепалась, то есть тащилась, за нами и однажды во время игры в прятки подобралась так близко, что мой приятель Димка, двигаясь в траве по-пластунски, нечаянно попал ногой ей в глаз. Господи, какой образовался фингал, красно-синий, огромный, во все лицо. Ужасно. Мне влетело по первое число, и я проклинала и ненавидела себя, пока фингал не исчез.
А Ирина продолжала следовать за мной. Я в школу, и она в школу, я в пионерлагерь (вожатой), и она в тот же пионерлагерь (рядовой пионеркой), я в университет, и она в университет, я на целину, и она на целину… Дура я, дура, рядом со мой были такая любовь и преданность высшей пробы, а мне не до нее. А Ириша взяла и вышла замуж. Она замужем, а я сижу в старых девках. Впрочем, я ее догнала, нашла себе мужа, и все продолжилось. Я защитилась, и Ириша защитилась. Только моя тема была гуманитарная, академическая и никому не нужная: о гутенберговских документах. А Иринина тема была математическая и нужная всем, всему человечеству. Потому что Ирина решила многомерную задачу о ранце. Вот именно что многомерную. (Есть одномерная, но она намного проще.)
Ирина Венгерова
Сейчас объясню: вы собираетесь в поход, перед вами пустой рюкзак (ранец) и куча вещей, которые нужно в него поместить. Вы сидите и перебираете эту кучу. Если вы опытны и сообразительны, то задача худо-бедно решается интуитивно. Ну а если вы начальник морского порта и у вас стоят под разгрузкой сто кораблей, как решить, какие корабли разгружать в первую очередь? Или у вас банк и сто обращений за кредитами, как решить, кого кредитовать в первую очередь, а кого во вторую или в третью? Или, допустим, у вас система нефтяных скважин, а денег мало, какие-то скважины следует закрыть, но какие именно? Нужно определить очередность, экономическую целесообразность, руководствуясь множеством критериев: объемом добычи, качеством нефти, расположением скважин, их состоянием и так далее. Задача универсальная. Ирина нашла алгоритм ее решения. И экспериментально опробовала его в так называемых АСУ, автоматических системах управления. Алгоритм работал. Ирина отправилась на предварительную защиту на один очень-очень-очень почтенный академический продвинутый и свободолюбивый математический семинар. Ах, какие там сидели дарования, какие умы-головы, какие смелые критики пошлой убогой советской действительности. В том числе и один мой старый приятель. Крупный математик. Ученик гениального академика. Почти звезда. Они выслушали Ирину и зарубили ее работу. Потому, видите ли, что все они дружно невзлюбили ее научного руководителя. Ирину с ее решенной многомерной задачкой они бесцеремонно и безжалостно сбросили со счетов. И что теперь делать? Пришлось искать других авторитетов. Не так уж это оказалось и трудно. Мама нажала на отца, отец позвонил своему бывшему сотруднику, который к тому времени стал директором крупного математического центра, и тот согласился прочесть работу и честно сказать отцу: диссертабельна она или нет. И тот прочел и сказал, что с алгоритмом все в порядке. Нужно лишь отредактировать литературную сторону. Ох, как же я Ирину доставала, извлекая из нее объяснения непостижимых для меня формул. И защита состоялась в том самом ныне не существующем математическом центре. И мой старый приятель, крупный математик, ученик гениального академика и почти звезда, дал на нее вполне положительный отзыв. Но на всякий случай поостерегся поставить под ним свою подпись. Вроде бы одобрил, но ответственности не взял. И нашим, и вашим. А содержание работы как бы несущественно. Академическая принципиальность. Руководитель-то Ирины – человек плохой, непорядочный, нерукопожатный. А они все головы-умы – рукопожатные. Через год у них на семинаре с блеском защитился аспирант, решивший задачу о ранце. Одномерную. Так-то.
Ирина хорошо защитилась. Не помню, был ли хоть один черный шар.
Потом была работа, и двое сыновей, и любящий муж, и путешествия по разным странам, и горные лыжи, и коньки, и теннис (чуть ли не каждый день), и гости, и друзья, и веселые дни рождения, и праздники, и юбилеи, но писать об этом не могу. Потому что Ира умерла. И не стало на свете человека, который любил меня, уже старую и мало кому интересную, больше всех на свете.
Двор
До войны я гуляла на бульваре. В «немецкой группе». Старушка-немка из нашего дома собирала детишек в количестве трех – пяти штук и водила нас на бульвар. Там была палатка, где продавались кефир и французские булки. Закончив прогулку, мы поглощали этот роскошный завтрак и возвращались в крохотную комнатушку нашей воспитательницы. Там мы пели по-немецки «Wir waschen, wir waschen…» Чем кончалась строчка, не помню. Больше ничего по-немецки с того времени у меня в голове не удержалось. Старушку выселили, началась война, мы уехали в эвакуацию, в Казань. Там, где мы жили, в каком-то подвале, было голодно и неуютно, по вечерам горела самодельная масляная лампадка (коптилка), а радиоприемник передавал сводки Информбюро, и я слушала, и слышала, и знала, что немецко-фашистские оккупанты бомбят города, жгут деревни, вешают партизан, что они взяли Киев, что наши войска отступают. Но ни я и никто вокруг меня ни на минуту не сомневались, что скоро все будет наоборот. А о чем же пели по радио Краснознаменный ансамбль, и Русланова, и Ирма Яунзем, и Нечаев, и Бунчиков? А знаете, что именно пел Бунчиков?
Раз возвращаюсь домой я к себе,
Улица пьяною кажется мне…
Очень мне нравилась эта песня, в ней подмигивали фонари из какой-то пусть не сегодняшней, но правильной, нормальной человеческой жизни.
На Новый год в Казани случился мороз: 51 градус. Мама, в короткой каракулевой курточке, фильдеперсовых довоенных чулочках и фетровых ботиках, еле успела добежать до заводской проходной 122-го авиационного завода. Опоздание регламентом не предусматривалось. Она, чуть не потеряв сознание, свалилась в проходной, и главный инженер завода собственноручно оттер ее спиртом. Этот главный инженер, Володя Одиноков, был мужем ее лучшей подруги. Он-то и забрал нас в эвакуацию. Он спас маму. Он вообще был потрясающий. Красивый и сильный. А мамина подруга потом, после войны, с ним развелась. Я бы ни за что не развелась. Я бы им гордилась, хоть он и пил. Папа был парторгом на этом заводе. А главным конструктором был Туполев, которого водили по цехам под охраной. Но об этом мама рассказала мне много позже, когда Туполев стал свободным и знаменитым.
В Казани я ходила в детский сад, где успешно продолжила свое гуманитарное образование. Нам читали вслух интересные сказки про Машу и медведя, и про лису и петуха, и про волка, как он хвостом ловил рыбу, и басни Крылова. Играть тоже было интересно:
– Бояре, а мы к вам пришли, молодые, а мы к вам пришли!
– Бояре, а зачем пришли, молодые, а зачем пришли?
– Бояре, мы невесту выбирать, молодые, мы невесту выбирать!
– Бояре, а какая вам нужна, молодые, а какая вам нужна?
Дальше указывалась невеста, ее нужно было отнять у бояр, происходила куча-мала, и все начиналось сначала. Весело и полезно для здоровья.
Был более энергичный вариант действа:
– А мы просо сеяли-сеяли!
– А мы просо вытопчем-вытопчем!
В Казани, на летней ярмарке (сорок второй год!), я впервые увидела кукольный театр с Петрушкой. Самый потрясающий театральный шедевр в моей жизни.
Мы вернулись в Москву в сорок третьем. И я стала гулять во дворе. Во дворе было все ясно. Главных девочек было трое. Валя Горелова из подвала в подворотне, Лилька Ракова из подвала во дворе второго корпуса и Жека Дегтярева из подвала, выходившего окном в наш двор. Валя была спокойная, самая старшая и самая достойная. Она царствовала, но не правила. Правила Лилька, потому что лучше всех играла в двенадцать палочек, в штандер, в подшибалочку, в мяч (все игры) и лучше всех прыгала через веревку, то есть обладала монопольным правом принимать или не принимать в игру желающих. А Жека Дегтярева появлялась во дворе редко. Она не царствовала, не правила, она властвовала. Вообще-то она была добрая, делилась семечками и леденцами, просто так не ярилась. Но открытого сопротивления не выносила. У нее на этот случай имелась фраза, не допускавшая возражений: «Такая стала?» Услышав от Жеки это обвинение, все во дворе уступали ее требованиям. Отдавали мяч, баранку, конфету, игрушку, веревку или велосипед.
Веревку она отобрала у Вальки Берлин из тридцать шестой квартиры. Хорошая белая бельевая веревка. Валька вынесла ее во двор и собралась прыгать. Одна. А Жека потребовала предоставить ее в коллективное пользование. Валька пожилилась, а Жека отобрала веревку, пару раз хлестнула Вальку и швырнула веревку ей в морду. Валька разревелась, она и так была рыжая, а тут совсем стала красная от обиды и боли. Больше она во двор не выходила.
А велосипед был мой. Я получила его на день рождения. Папа в один день научил меня кататься, но это было на бульваре. Когда я появилась с велосипедом во дворе, Жека сказала:
– Дай прокатиться один круг.
– Но Жека, – промямлила я, – я ведь еще ни разу во дворе…
– Такая стала?
Я такая не стала, дала ей велосипед. Она сделала ровно один круг и проколола шину. Кажется, я рыдала. А может, и нет. Но я продолжала выходить во двор.
Играли в «Ручеек», в «Кольцо, кольцо, ко мне!» и «Ходи в петлю, ходи в рай…»:
Мы водили хороводы, а уж как эти реликты языческих обрядов добрались до нашего двора в «Доме России», возведенном к 300-летию дома Романовых в стиле ложного Ренессанса, до этого нам дела не было.
Чтобы игра началась, нужно было определить водящего, то есть рассчитаться. И не какой-нибудь ерундой вроде «Ниточка-иголочка, тити-улети!» или «Стакан-лимон, выйди вон!». Нет. Нужно было выдать престижную, достаточно длинную считалку. Самая длинная была такая:
Считалка сразу запомнилась, но смысл ее дошел до меня много позже. Я расшифровываю ее так: цынцы-брынцы – это звон обручальных колец. На Святой неделе состоялась свадьба с увеселениями, для чего были повешены качели, каковые почему-то упали. Было проведено расследование, под подозрение попал некий Кузьма, который побожился, что виноват не он, а виновата громкая игра его балалайки, которая не только сорвала качели, но и сотрясла весь дом. Откуда взялись девочки-татарочки, не знаю. Но они, взяв по палочке (дом-то разрушен!), отправились к мосту и принялись стучать, привлекая внимание ермаков. Ермаки – это, наверное, холостые крутые парни, потенциальные женихи. Поэтому они общаются с татарочками вежливо, снимая головные уборы. То есть соглашаются вступить в законный брак. А тот, кто из-за своей нелюбезности (не снял колпак) получил от ворот поворот (шишел-вышел, вон пошел), отнюдь не женился на Красной шапочке, а загремел в армию (красну шапочку нашел).