Актовый зал заполнила солидная публика.
Увы, почти никого я не знал. А это был цвет физмеха и Физтеха в период их расцвета (см. Приложение А. про выпускников и преподавателей физмеха).
У меня осталось впечатление, что главного действующего лица – А.Ф. Иоффе на торжественном заседании не было. Известно, что он избегал появляться на физмехе (он даже не сопровождал С.П. Тимошенко, с которым они придумали факультет, во время его визита в СССР в 1958 году). Не появлялся он и в Физтехе, даже когда с треском сняли заменившего его директора – креатуру и «научного» сотрудника НКВД А.П. Кóмара, который на Совете Физтеха однажды заявил, что «Иоффе продавал Россию в мюнхенских пивнушках»[А.Ю]. Некоторые оставшиеся еще в совете ученики А.Ф. это молча выслушивали, а некоторые – проф. Наследов, например, участвовали в работе комиссии, разбиравшей «ошибки» Иоффе в философском понимании физики и осудившей его за них.
Запомнился эпизод – из второго ряда Президиума тихо вышел маленький лопоухий человек и прошел к выходу на сцене. А за ним двигался громилаК132. В это время что-то показывали поверх голов Президиума на экране и они на секунду попали в свет проектора. «Харитон, Харитон, зашептал кто-то в ряду позади нас». Эту фамилию я слышал уже на экскурсии в Физтехе, про него говорили как про какого-то инопланетянина, работавшего там до войны, а потом исчезнувшего, но еще живого. Кто такой Харитон я узнал через 20 лет.
Фигурой, вызывавшей наибольшей интерес был один из основателей факультета – академик Капица, которому недавно был возвращен Институт Физпроблем. Из его блестящей речи, посвященной физмеху и физикам, больше всего запомнилась одна фраза: «Главное, не где учиться, а у кого. Я, например, учился у Резерфорда»К132. Тогда, да и теперь эта фраза кажется снобистской. Первым учителем Капицы, под руководством которого он, как и многие присутствовавшие, стал физиком, был Иоффе, которого он не упомянул. Было ли табу на упоминание его имени? В речи посвященной 60-летию Иоффе он сказал ему, что когда организовывал Институт Физпроблем, то «оказалось, что все его сотрудники являются Вашими учениками или питомцами физмеха. Надо прибавить, что и я являюсь Вашим воспитанником…правда я был и в Англии, но по существу я Ваш ученик» [Сом.66].
Но это замечание, как и неудачный ответ в перерыве на вопрос, почему он так резко отозвался о работе КозыреваК132, не помешало вынести впечатление, что перед нами человек, отличающийся от всех других в этом зале – он был личностью и позволял себе думать и говорить то, что считал правильным.
Это подтвердилось когда несколько старшекурсников, прихватив меня, подошли в перерыве торжеств к Капице и вручили ему значок 40-летия физмеха. Когда он вкалывал значок в петлицу, ребята сказали ему, что значок вообще-то запрещенный. «А я люблю запрещенные вещи» сказал П.Л. Стоявший рядом «запретитель» – ректор В.С. Смирнов, покраснел и не знал куда деваться. Видно было, что он перед Капицей заискивал – попасться ему на язык могло дорого стоить Смирнову – он еще не стал членкором (по должности ректора ЛПИ ему было «положено»).
П.Л. Капицв среди физмехов 1959 г.
К сожалению, из тех, кто мог бы вспомнить о присутствующих на сорокалетии, остались немногие, а оставшихся память тоже подводит, как и меня. Например, Миша Готовский (тогда второкурсник и редактор физмеховской газеты) утверждает, что там был самарский Н.Д. Кузнецов, однако он никаких видимых отношений с физмехом не имел. Но, конечно, другого Кузнецова – Виктора Ивановича (Витю-крошку) не заметить было трудно – ростом он был около двух метров и на физмехе и в «Электроприборе», где работали многие выпускники физмеха, был своим.
Миша также помнит выступление Харитона, чего я не помню. Первых физмеховцев представлял Гринберг – он был из первого выпуска и единственным в нем!
Насколько я помню, звезд Героев и лауреатских медалей никто не надевал, может быть, во избежание «нежелательных» расспросов – за что получили?
О многих присутствующих, не только атóмных физиках, но и других знаменитых ученых, мы не знали.
Замечу, что за исключением Сахарова, лишенного всех наград, (которые не восстановили ему даже посмертно) только физики, связанные с Физтехом и физмехом – ученики Иоффе – стали трижды Героями Социалистического Труда (Курчатов, Харитон, Зельдович, Щелкин, Александров).
Интересно сравнить эти имена с выпускниками и преподавателями Высшей Технической Школы (Технического Университета) Берлина, среди которых было восемь лауреатов Нобелевской премии (см. Приложение А.). Кончали ВТШ отец баллистических ракет Вернер фон Браун, «учитель» советских ракетчиков; Конрад Цузе, создатель первого действовавшего программируемого компьютера Z3 (1941 г.) и первого высокоуровнего языка программирования. Работал там и физик Ганс Гейгер, изобретатель счетчика Гейгера.
В рейтинге Times Higher Education на 2015-2016 гг.
СПбТУ (наш ЛПИ) – лучший технический вуз России (и второй университет после МГУ). Берлинский ТУ в рейтинге не представлен (и не входит в число 30 лучших вузов Германии по другим рейтингам).
О тех, кто не пришел
Два «реалиста» придумавших физмех: А.Ф. Иоффе (справа) и С. П. Тимошенко
Расскажу о тех, кто придти не смог, или не захотел.
Главными отсутствующими были те, кто физмех придумал – Иоффе и Тимошенко. Иоффе приходить и не хотел – он, думаю, давно не бывал на физмехе, может быть, после увольнения с поста декана. Конечно, его приглашали. Но он отговорился нездоровьем – в последнее время часто болел.
Тимошенко посетил физмех в 1958 году, где его сопровождал А.И. Лурье – гостя больше всего интересовала прикладная механика. Через год приезжать на 40-летие из Америки было уже слишком, да и частые посещения Союза американцами не приветствовались.
Зато в Президиуме сияла лысина уже бывшего директора Физтеха, сместившего в 1951 г. Иоффе с этой должности, как и с поста председателя Ученого Совета физмеха. Тогда же А.П. Кóмар сместил и Б.П. Константинова с должности зав. кафедрой экспериментальной ядерной физики. В наше время Кóмар уже стал «добрым дядечкой» – хорошим в хорошие времена[52].
Не знаю, были ли на 40-летии выпускники физмеха братья Кикоины и Лейпунские.
Нескольких человек, которые, скорее всего, сидели бы в Президиуме, расстреляли в 1937-38 годах. Это были М.П. Бронштейн, Л.В. Шубников, Л.В. Розенкевич, В.С. Горский.
Советские евреи, поддержавшие провозглашенные принципы советской власти, были не готовы к наступившему двоемыслию и тотальному лицемерию. Гениальный Матвей Бронштейн заключал письмо Пайерлсу в Англию в 1937 году «шуточным» призывом:
«Хайль Гитлер!». Еще хуже было то, что он, шутя, говорил: вот вернется дядя (Бронштейн – Л.Д. Троцкий), я ему на вас пожалуюсь. Троцкий не приходился ему дядей, но все записывалось и накапливалось в НКВД.
Его арестовали по делу пулковских астрономов и расстреляли, несмотря на заступничество Иоффе и других – если в остальных случаях следователи знали, что все обвинения они высасывали из пальца, то здесь сомнений в том, что он фашист, не оставалось. Шутки над собой сталинская власть считала преступлениями.
УФТИ, созданный Иоффе[53] и Обреимовым в Харькове в 1928 году, с 1929 года стремительно развивался. Этому способствовали опыт и уровень Обреимова и организационный талант старшего физика А.И. Лейпунского, принявшего на себя значительную часть организационных нагрузок. Его назначили по совместительству зам. директора по общим вопросам – в такой должности при Иоффе когда-то состоял и сам Обреимов. Очень продуктивно работали еще молодые Л.В. Шубников, Л.В. Розенкевич, В.С. Горский, Д.И. Иваненко и другие. В 1930 году институт торжественно открылся, появился Синельников, привезший идеи и методы ядерной физики из Кембриджа в УФТИ.
Лейпунского, как и Синельникова пригласил в УФТИ Обреимов. Ему, в отличие от Иоффе, было трудно разговаривать с властями. Лейпунский скоро из роли заместителя директора вырос. Он почти сразу вступил в партию (очень редкое событие среди физиков), сразу же стал официальным замом Обреимова, был избран во все партийные комитеты и, будучи харизматической личностью, стал в 1933 году директором УФТИ. К этому времени он не был обременен никакими научными степенями и званиями. Главными его произведениями стали Высоковольтный корпус, где размещалась самая большая в мире батарея Ван де Графа и телеграмма 1932 года съезду партии и товарищу Сталину о расщеплении ядра лития. Его осуществляла «высоковольная бригада» под руководством Синельникова (зав. высоковольтной лабораторией), а Лейпунский стал зав. отделом расщепления ядра.
В 1934 году, когда уже никого никуда не выпускали после того, как Гамов остался на Западе[54], Лейпунский был командирован в Англию (в Германии его уже не принимали), в Мекку новой физики – в Кембридж, к Резерфорду. Без содействия Капицы эта командировка состояться не могла. Пока Лейпунский набирался там опыта практикантом, назревал разгром УФТИ.
Еще в 1929 году был принят закон о «невозвращенцах», ставящих их вне закона и позволяющий расстреливать их в 24 часа после ареста и репрессировать их родственников.
Ленинград, Петербург
В 1958 году в Ленинграде еще оставались видимые следы блокады, не все развалины были разобраны. Явственно ощущалось деление на тех, кто блокаду пережил и остальных. Блокаду старались замалчивать, но забыть ее ленинградцы не могут до сих пор. Не только блокадники, но и их знакомые старались об этом времени не вспоминать и не говорить. Первые книги о ней появились намного позже.
На книжных «развалах» ленинградцы еще распродавали книги, оставшиеся от соседей – на развалах возле Думы или на Сенном рынке можно было приобрести довольно редкие книги (не с нашей удаленностью от центра и общежитским бытом, где взять книгу – часто без спроса – и зачитать ее было обычным делом).
Понемногу начал восстанавливаться и старый шик – уютное кафе «Норд» со свечами на столиках, вкуснейшими птифурами из собственной кондитерской, кофе по-венски, кофе по-восточному в джезвах и другими невиданными в Киеве того времени привычками.
Про икру в громадных хрустальных конусах в Елисеевском я уже рассказывал в книге первой.
Ленинградские музеи, театры, концерты, филармония, библиотеки, пригородные парки – «Пирдуха», как говорили залетные украинцы.
Отдельные физмехи-ленинградцы бравировали тем, что ни разу не были в Эрмитаже – зачем? Говорили, что еще успеют, а сейчас есть дела поинтереснее.
У меня с Эрмитажем сложились сложные отношения. Привыкнув к неплохим, но небольшим киевским музеям, в Эрмитаже я утонул. Он необозрим и «переварить» его в несколько посещений практически невозможно. Он производил впечатление как «три пирожных сразу». Принимать его нужно было с детства и по чайной ложке. У меня для методического его освоения не хватало времени. И я стал откладывать его дальнейшие посещения вплоть до выставок.
В отличие от Эрмитажа, Русский музей можно было «понять» и принять сразу[55]. В мое время там, кроме прекрасной постоянной экспозиции, стали появляться закрытые раньше в запасниках картины не только мир-искусников, но и авангарда.
Более того, Русскому музею не пришлось расставаться со своими лучшими картинами, как Эрмитажу, на основе картин которого был создан один из лучших музеев мира – Национальная галерея в Вашингтоне.
Музеев и картин в частных дворцах Ленинграда-Петербурга при нас уже не существовало[56].
Очень важным было непосредственное общение с ленинградцами. Хотя многие из моих ленинградских сокурсников были интеллигентами во втором поколении, но микроб питерской культуры и менталитета в них уже сидел.
По аналогии с английским джентльменом, которым можно стать, только если у тебя отец и дед тоже джентльмены, у интеллигенции, чтобы отграничить себя от «образованцев», тоже бытовало понятие поколений. Чтобы состоять в интеллигентах, нужно было окончить три университета, но первый должен был закончить дедушка, а второй отец. Деды у моего поколения заканчивали обучение до революции; у сокурсников дедов с высшим образование было очень мало[57].
Ленинградская культура проявлялась многогранно. История, приключившаяся со мной лично, повторялась, видимо, многократно и стала потом анекдотом. В туалете на углу Невского и Марата было чисто – там часто убирали. Пару раз встречалась там высокая старуха-уборщица с прямой спиной. Как-то я очутился на окраине (в районе порта) и встретил там примечательную уборщицу. «Вы же вроде на Невском работали» – удивился я. «Интгиги, батюшка, интгиги…» философски заметила, грассируя, старая дама – старухой как-то ее, даже мысленно, называть было неудобно.
Надо ли говорить, что теперь в этом туалете было чисто, а на Невском – как везде. Туалеты тогда были бесплатные и остались они от старого времени, уборщицам платили мизерную зарплату. Там работали (делали вид что работают) в основном «деклассированные элементы».
Только в Ленинграде могла произойти история, рассказанная Граниным в книге «Причуды моей памяти». К сожалению, не только его память с причудами – имена героев расшифровке не поддаются. Привожу этот этюд полностью.
«Во время некоего «культурологического» семинара одна дама докучала Л. Н. глупыми вопросами. Не вытерпев, он ответил ей остроумно и едко. Она озлилась и в перерыве, в буфете, при всех сказала о нем: «жидовская морда». Тогда архитектор Васильковский подошел к ней и спросил: «Скажите, пожалуйста, кого я должен ударить по физиономии?» Она вытаращила глаза.
– Видите ли, – пояснил он, – бить женщин правила дуэли не позволяют. Когда женщина оскорбляет, пощечину надо нанести мужчине, который отвечает за нее, – мужу, отцу, брату. Кто за вас отвечает?
– Вам какое дело! – закричала она.
– Товарищи, может, кто сам признается? – воззвал Васильковский. Услыхав это, муж дамы убежал, хотя Владимир Сергеевич Васильковский был маленький, хрупкий человек. Все молчали. Тогда Васильковский сказал:
– Согласно дуэльному кодексу, автор Дурасов, если никто не признается, то считается, что женщина, за которую никто не хочет нести ответственность, не принадлежит к порядочному обществу.
Сказал он ей прямо в лицо».
Конечно, такие случаи были из ряда вон выходящими, поэтому и запоминались. Где-нибудь в другом городе этот этюд трудно себе представить.
Дружеские отношения у нас сразу же возникли с Димой Емцовым – мы оказались в одной паре в лабораторных работах по физике. Удачно дополняя друг друга, мы не испытывали трудностей ни при их выполнении, ни в оформлении результатов (этому преподавателями уделялось особое внимание). Спустя много лет я очень удивился, когда узнал, что Ландау собирались отчислить из ЛГУ за неспособность пройти третий физический практикум [Гороб. 06].
Как раз Дима оказался единственным интеллигентом третьего поколения в нашей группе – его дед Н.Н. Емцов (из дворян) был профессором Политехника, а бабушка известной пианисткой Софьей (Сарой) Полоцкой, учившейся в Петербургской, Варшавской и Берлинской консерваториях.
Дима Емцов стал моим близким товарищем и другом. При первом знакомстве он производил впечатление наивного и не очень знающего жизнь человека.
Но это только казалось в силу его мягкого характера и этичности (в этот раз без кавычек, хотя по Юнгу он «этик»). Казалось, что он поступил прямо из школы, но Дима был «производственником». Поступая сразу после школы на физмех, он недобрал одного балла. С этими оценками его принимали на мехмаш и даже очень хотели, чтобы он учился там – еще помнили его замечательного деда – профессора, основателя кафедры подъемных машин. Но Дима отказался и, чтобы застраховать себя и не сидеть у мамы на шее, он до поступления на физмех два года работал радиомонтером. Армия ему не грозила – он был освобожден по зрению. Баллы, которые он набрал, были достаточны для поступления и без производственного стажа. О наших совместных занятиях и экспедиции на Кольский еще расскажу. Отец Димы, доцент одного из вузов, хотя и жил за стенкой в бывшей профессорской, а потом коммунальной квартире, в его воспитании участия не принимал – он вернулся с войны с другой женой, а Дима жил с бабушкой и мамой в полутора комнатах рядом. Когда Дима стал взрослеть, бабушка избавилась от рисунков Репина, оставшихся от деда – они могли «испортить» ребенка. Но Дима их запомнил. Он довольно образно описал их содержание, и мы поняли, что Репин, как и многие выдающиеся художники, был не чужд порнографии.