После неудачной попытки отгадать эту загадку самостоятельно мои родители начали возить меня в Брентвуд один раз в неделю на часовой прием к терапевту. Я просиживал впустую в его кабинете, в то время как он задавал наводящие вопросы. В основном мне удавалось обходить его старательно расставленные ловушки за счет односложных ответов или бормотаний в духе: «Не знаю». Далее он устроил для меня серию тестов, которые на самом деле казались забавными. От меня требовалось трактовать чернильные пятна, переставлять блоки, чтобы сформировать конкретные фигуры, и в конце концов врач резюмировал, что технически ничего неправильного с моим мозгом не произошло. На самом деле он даже сказал моим родителям, что я – довольно умный ребенок. Через несколько месяцев мои родители прекратили возить меня к терапевту, и в течение последующих двух десятилетий они оставались все так же озадаченными моей внезапной сменой эмоций.
Обращаясь к прошлому, нужно начать с драки в школьном дворе.
Я не дрался – я смотрел, как новичка в школе избивал гораздо более крупный ребенок. Я переживал за этого парнишку. Он был тихим и социально неприспособленным, и совсем не похожим на того, кто хочет неприятностей. Так как это был конец дня, то родители забирали своих детей у школы. Отец новичка проломился сквозь толпу и оттащил хулигана от своего сына. Мы все решили, что драка закончилась, но вдруг папа новичка зажал руки хулигана за его спиной и крикнул сыну: «Бей его!» Сын отступал, но отец настаивал. «Ударь его в отместку! Ударь его прямо сейчас!» Мальчик робко не повиновался, и вскоре тусовка разошлась. Это кажется ужасным пиздецом сейчас – взрослый мужчина держит руки десятилетнего мальчика за его спиной, чтобы отомстить за унижение сына. Но в то время я думал, что это – реально круто! Тогда я хотел иметь такие же отношения с моим собственным папой. Мой отец помогал мне с выполнением домашних заданий, брал в походы с палаткой, и мы вместе склеивали модели ракет. Но отец этого парнишки был похож на реально крутого-чувака-супергероя.
Кроме того, у отца того парня был крутейший серийный автогоночный Trans-Am. Однажды по дороге домой из школы я увидел, как он занимается своей машиной в соседнем переулке. Она была гладкой и черной, с мерцающим золотом логотипом в виде жар-птицы на открытом капоте с подпоркой. Он поприветствовал меня и какое-то время потворствовал моему любопытству в отношении машины, а потом пригласил к себе домой.
До этого момента мое доверие к взрослым срабатывало довольно хорошо. Взрослые давали мне бесплатные булочки, водили на секцию боевых искусств и иногда отвозили меня в Диснейленд. Так что у меня не было никаких оснований думать, что что-то непристойное может произойти в этой квартире. Наверное, поэтому я не сразу выскочил из дверей, когда он сказал: «Ты знаешь, я видел тебя в школе. И я всегда задавался вопросом, как ты выглядишь голым». Это меня немного сбило с толку, но я так и не понял, что должно было произойти. «Ты хочешь показать мне, как ты выглядишь голым?» – спросил он.
Я неохотно разделся. И вот здесь моя память начинает немного затуманиваться.
Я не думаю, что он сам разделся, и не думаю, что он выебал меня, но похоже, что моя память заблокировала многое из той встречи. Я помню его блуждающие по моему телу руки, помню, как они трогают мои половые органы. Помню, как он спрашивал, чувствую ли я себя хорошо и нравятся ли мне его касания. Я смотрел на дверь и жалел, что меня нет с той стороны. И я помню, как размышлял: «Если я сейчас закричу, кто-нибудь услышит меня?»
Он сказал, что хочет положить свой член мне в рот, но я сказал, что я не хочу, чтобы он делал это. Я сказал, что хочу уйти, но он не позволял мне уйти, пока я не согласился поцеловать его на прощание. Он засунул свой язык мне в рот. Его дыхание смердило бычками сигарет. Поцелуй казался бесконечным, но я терпел и сдерживал свои слезы, надеясь, что он сдержит свое слово. Он потребовал второй поцелуй на лестнице, когда я уходил, и в конце концов отпустил меня.
Я пришел домой и никому ничего не рассказал.
Только когда мне было далеко за тридцать, мама узнала краткую и несколько облагороженную версию этой истории, но я никогда никому до сегодняшнего момента не рассказывал так много деталей. Это был ужасный опыт, но по сравнению с тем, через что проходят многие другие дети, возможно, это все могло бы быть гораздо хуже. По крайней мере, тогда, когда я был маленьким мальчиком, я нашел в себе мужество, когда оно мне было нужно, и я не смолчал. Но храбрость не отменяет того, что этот опыт обременен тяжелой эмоциональной нагрузкой.
Вскоре после этого отец и сын переехали. Может, я не был единственным, кто вошел в эту квартиру. Возможно, один из его других гостей не держал рот на замке, как это делал я.
Я не помню их имен: они появились в середине учебного года и так же ушли, прежде чем занятия прекратились, так что того парнишки нет ни на одной из классных фотографий. Они были призраками. И они терзали меня на протяжении многих лет.
4
Смэлли
Один чрезвычайно позитивный аспект того, что я вырос с отцом, – это его любовь к музыке. Он жмотничал при покупке любого предмета для нашего дома, за исключением стереосистемы. Он начинал утро каждого выходного дня с ударной волны огромных и мощных динамиков, в которых звучали Zeppelin, Cream и Hendrix. Музыка была спасением для моего отца, и она быстро стала тем же и для меня.
Я приходил домой из школы и просматривал его огромную коллекцию пластинок, в которой, кроме рок-н-ролла, было достаточно раннего джаза и блюза. Я надевал наушники, ставил иглу на винил пинкфлойдовского Ummagumma и лежал на полу, погруженный в мир психоделических звуков. Я засыпал в середине дня, прослушивая Tommy группы Who, а ночью отрубался в спальне под Дэвида Боуи, звучавшего из моего маленького радиобудильника.
Когда мне было тринадцать, я листал какой-то журнал и увидел заметку о панк-роке, с фотографией Dead Boys /Мертвые Мальчики/. Все они были странно одетыми, засаленными, склизкими и выглядели… мертвыми. Кожа Читы Хроума была бледной, как у трупа. Это было жутким и гротескным и отличалось от всего, что я видел даже на самых страшных обложках альбомов Led Zeppelin. Еще не имея понятия, как звучала эта группа, я уже был фанатом.
Во время одной из семейных воскресных вылазок на местную толкучку я наткнулся на кассету Young Loud and Snotty Dead Boys и заныкал ее в карман. Я украл мой первый панк-альбом – разве не это настоящее панк-поведение? Дома врубил запись – вот оно! – это было уже на самом первом треке: «Мне никто не нужен / Мне не нужны мама и па-па / Мне не нужно красивое лицо / Мне не нужно человечество».
Пиздец. Как. Круто.
Примерно в то же время парень по имени Ли переехал в мой район. Он был хулиганом и избивал других детей, он имел ту же стремную привлекательность, что и фотографии Dead Boys, так что я подружился с ним. Dead Boys уже направили меня на путь копания в альтернативных формах музыки, но самое глубокое, что я нашел, были Oingo Boingo. Ли познакомил меня с Dead Kennedys, Red Kross /Красный Крест/, the Germs /Микробы/, the Weirdos /Странные/ и радиопередачей Rodney on the Roq. Он сказал мне: «Если у тебя длинные волосы, и ты идешь на панк-шоу, то тебя изобьют за то, что ты хиппи, и состригут твои волосы разбитой бутылкой». Это звучало вполне правдоподобно.
В статье о панке в журнале Penthouse моего дяди утверждалось, что панки занимаются сексом на площадках перед гаражами частных домов и устраивают поножовщину ради удовольствия. На фотографиях были показаны люди с бритыми головами и окровавленными носами, которые врезались в друг друга и дрались на концертах. Я никак не мог этим насытиться!
Медийная истерия о панке была стандартом в то время. Такие ТВ-шоу, как Donahue, подпитывались, повышая свои рейтинги, за счет боязни панка в приличном обществе: «Панки любят резать себя лезвиями и приносят в жертву животных!», «Они сбивают старушек с ног перед продуктовыми магазинами и крадут их пиво!», «Если ваш ребенок начнет слушать эту музыку, он закончит тюрьмой!», «Это насилие и хаос!».
Может, насилия и хаоса боялись такие люди, как моя мама, но на меня это производило противоположный эффект. Я хотел, чтобы было насилие и хаос, и бритвенные лезвия, и общественный секс, и украденное пиво! Я состриг свой хайер, нарисовал логотип группы Germs на ботинках и начал тусоваться со старшеклассниками с ирокезами.
В декабре 1981 года один из моих старших друзей узнал о панк-шоу в Godzilla’s (в клубе «У Годзиллы») с участием групп Shattered Faith / Разбитая Вера/ и China White /Китайский Белый/. Я не знаю, слышал ли я какую-либо из этих групп до начала шоу, но мне было все равно – я, блядь, иду! «У Годзиллы» был DIY клубом в Долине, основанным Шоном и Марком Стерном, основателями лейбла BYO Records. Это был дальний поход для толпы из Лос-Анджелеса, но это было всего в десяти минутах от моего дома.
Всю неделю до шоу Ли[2] то психологически настраивал меня в положительном ключе: «Вечер пятницы! Готовься!»; то оказывал отрицательное психологическое давление: «Ты точно получишь пизды! Тебе, блядь, лучше приготовиться!» Чрезмерное перевозбуждение и страстное желание постепенно дошли до точки кипения.
Наша группа въехала на стоянку вечером перед шоу, и мы налегали на водку с апельсиновым соком за мусорными контейнерами, ожидая начало выступления групп. Мои старшие друзья всегда подтрунивали надо мной за то, что я позер, но теперь я был на реальном панк-шоу, готовый к тому, чтобы меня лишили девственности и чтобы я стал настоящим панкером. Мой желудок очень не по-панковски журчал, меня мутило от страха, и я был уверен, что это было и слышно, и видно. Например, в тот момент, когда я задиристо объявил: «Наконец-то я окружен такими, как я!», и парочка двадцатилетних молодых людей, прогуливавшихся мимо, рассмеялась надо мной.
Я был молодым и бухим в кашу. Я был готов идти внутрь.
На стенах за сценой были граффити и названия музыкальных команд, а в стенах туалета ногами были выбиты дыры. Это было похоже на то, как будто психи, содержащиеся в учреждении «закрытого типа», захватили лечебницу. Я был слишком загашенным, чтобы понимать, кто это на сцене и играют ли вообще они реальные песни, но это был самый здоровский звук, который я когда-либо слышал.
Я спустился к сцене, и какой-то случайный парень схватил меня и швырнул на середину танцпола. Я едва мог ходить, не говоря уже о слэме, и с ходу получил в репу. Мой череп зазвонил: «БОН-ННННННН!» Я чувствовал себя как пинбольный шарик, отскакивающий от осатанелых рикошетирующих бамперов. Меня били и толкали со всех сторон. Кто-то схватил меня за майку, и она наполовину разодралась на спине. Это совсем не было похожим на мои репетиции слэм-дансинга, которые я устраивал в своей спальне. Меня жестко отмутузили.
Наконец я, ошеломленный и задыхающийся, выбрался из пита, ковыляя, обратно в вестибюль. Я прошел свое испытание огнем. И больше не был позером-выпендрежником. Я был панкером. Мое тело было сплошь в синяках от ударов, мои пальцы болели оттого, что я ударял других. Утром с жуткого похмелья у меня были конкретные разборки с матерью, так как наврал, где я был. Но мне было все равно. Мне не нужно было красивое лицо! Мне не нужно было человечество!
Я заорал изо всех сил:
«LED ZEPPELIN – ИДИ НА ХУЙ!!!»
5
Мэлвин
Частичная глухота из-за канонады была профессиональной болезнью во время Первой мировой войны, в особенности если ты тот парень, который присматривает за тягловыми лошадьми, таскающими пушки. Есть какая-то особенная ирония в том, что мой дед Вилли Мучник переехал в Америку, чтобы обрести лучшие возможности по сравнению с теми, что были доступны в Восточной Европе, но был отправлен назад в Восточную Европу в составе американской армии, чтобы получить гражданство США. Закончив службу с навсегда поврежденным слухом, он поселился в Огайо, перевез к себе кучу родственников и, чтобы лучше ассимилироваться, изменил свою фамилию на Мэлвин.
Так как мой дед приехал с Украины, английский был его вторым языком. Он не хотел, чтобы у его сыновей был акцент, поэтому он намеренно не разговаривал с ними очень много. Непреднамеренным результатом было то, что мой папа также научился не говорить много, а общее тихое поведение мужчин семейства Мэлвин в конечном счете передалось и мне.
Моя мама была немногим более многословной, чем мой папа. Ее мать была медсестрой, и я предполагаю, что, наблюдая время от времени за умирающими людьми, она стала болезненной и мрачной, поэтому, в свою очередь, передала определенную долю суровости дочери. Я не утверждаю, что мы были холодной, бесчувственной, молчаливой семьей. Мы просто держали большую часть наших мыслей при себе. Мы умели трансформировать внешние эмоции и переживания во внутренние (как, например, в случае с сексуальным домогательством). Но, возможно, было бы более здоровым, если бы мы все-таки делились этими переживаниями.
Важно, что в детстве меня обнимали, воодушевляли и говорили, что любят. Мне чрезвычайно повезло родиться Мэлвином. Но только в течение последних нескольких лет я научился надлежащим образом выражать это чувство.
Вилли Мэлвин (или дедушка Билл, как я его называл) был владельцем кинотеатра в Кливленде в 50-х, где мой отец работал швейцаром, а моя мама была продавщицей-разносчицей попкорна. Звучит как начало самой симпатичной истории в мире, не так ли? Она почти закончилась, когда мой отец переехал в Калифорнию, чтобы поступить в колледж и изучать инженерное дело, но, к счастью, он убедил мою маму, чтобы она вышла за него замуж. В течение последующих сорока лет он работал над секретными проектами для таких компаний, как Aerospace, McDonnell Douglas, Boeing и Hughes. Возможно, над спутниками, возможно, разрабатывая устройства «конца света», кто знает? Его врожденное молчание было активом его карьеры.
В нашей семье моя мама была художником. Позже она была иллюстратором, маляром и занималась керамикой, а когда я был моложе, она увлекалась пением и играла на гитаре. Мама знала всего несколько песен, но постоянно играла на своей акустической гитаре фирмы Martin для моей сестры и меня; и часто я просто сидел и слушал, как она репетирует. Гитара стала объектом сосредоточения моего внимания в молодости. Несмотря на то что мы были евреями, мы ежегодно праздновали Рождество, но через некоторое время моя мама начала класть наши подарки не под елку, а рядом с ее гитарным чехлом.
Иногда я общаюсь с людьми, которые при обсуждении учебы игре на гитаре теряются, но этот инструмент был настолько знакомым для меня объектом, что казалось неизбежным, что я выберу именно его. Моя мама подружилась с известным фольклорным музыкантом по имени Боб Бакстер и работала бухгалтером в его гитарном магазине и на концертной площадке в Санта-Монике. Один из инструкторов достаточно быстро научил меня аккордам «Желтой подводной лодки».
Я возненавидел этот процесс. У меня не было силы пальцев, подушечки их еще не загрубели, от струн акустической гитары болели пальцы, и вскоре, выйдя из терпения, я забросил это занятие и не брал в руки гитару в течение многих лет.
Не то чтобы я не любил музыку. Я прослушивал коллекцию моих родителей; это были тихие и спокойные записи 70-х: Кэрол Кинг, Джеймс Тейлор, Элтон Джон. Когда я стал старше, мои друзья прикололи меня к ELO, Queen и Kiss (последняя группа оказалась чуть жестковатой для меня – сказывалось воспитание на фолк-роке). Когда мне было тринадцать или четырнадцать, мои родители записали меня во внеклассную программу при Еврейском общинном центре JCC, и один из наставников познакомил меня с творчеством групп Adam and the Ants и Go-Go’s (а также при удобных случаях отводил меня на их концерты в Greek Theatre в Лос-Анджелесе). Я c энтузиазмом ухватился за тренд новой волны в начале 80-х годов, думая, что я слушаю панк-рок. Тем летом я посещал лагерь при JCC, а в конце сезона мы отправились в парк аттракционов Magic Mountain. По этому случаю я нарисовал белую полосу поперек моих глаз, так же как у Адама Анта. Пока мы ждали в очереди одной из горок, какой-то более старший по возрасту и жирный парень насмешливо посмотрел на меня и произнес: «Панк – барахло!» Я смутился и испугался, но почувствовал, что быть аутсайдером – круто.