Отец мой относился к образованию пренебрежительно. «Читая книги, капитал не наживешь», – говорил он. Одно время он сильно расстраивался из-за того, что Бог послал ему такого никудышного наследника, как я (других сыновей у отца не было). Меня не привлекал подсчет барышей в конторе и прочие «прелести» купеческого дела. Я мечтал о чем-то великом, грандиозном, хотел сделать для людей что-то такое, чтобы мое имя прославилось на века, хотел стать героем. Обычные мальчишеские мечты, не более того. Кумиры мои менялись как перчатки. То я восхищался Александром Македонским, то Наполеоном, то Гиго Читадзе[12]. Сейчас я должен признать, что Читадзе был единственным достойным человеком в этом ряду.
После того как меня исключили из училища[13], я задумался о военной карьере. Мне хотелось сражаться за освобождение моих соотечественников-армян, стонущих под турецким игом. В Гори у меня был единомышленник – Миша Паписов. Мишу не исключали из училища, поэтому он пошел в военные по прямой дороге, поступил в Тифлисское юнкерское училище[14]. У меня же не было другого выхода, кроме как идти в вольноопределяющиеся. Отец не возражал. Он к тому времени махнул на меня рукой и говорил, что из меня наследник, как из ишака скакун. Да и наследовать уже было нечего. Отец мой разбогател на поставках продовольствия и фуража для армии. При царском режиме это было очень прибыльное дело. Цены намеренно завышались, вместо хорошего товара поставляли всякую дрянь, а интенданты за взятки закрывали на все глаза. Всем было хорошо, кроме бедных солдат и лошадей, которых вместо хорошей еды кормили черт знает чем. Интенданты постоянно менялись. Кто-то, сделав состояние, благоразумно уходил сам, кого-то выгоняли с позором. С очередным подполковником отец не сумел найти общего языка, и поставщиком вместо него стал его конкурент купец Оганов. Отец разозлился и попытался отомстить Оганову. Способ мести у всех купцов был одинаковым – начать торговать по дешевым ценам, себе в убыток, лишь бы только переманить к себе всех клиентов конкурента и тем самым разорить его. Все зависело от того, у кого туже мошна. Отец думал, что у него, но оказалось, что у Оганова. В результате трехлетней борьбы мой отец из «уважаемого» купца, ворочающего большими делами, превратился в лавочника. С горя он начал пить, а от пьянства дела шли все хуже и хуже. Закономерное дело. От меня отец хотел лишь одного, чтобы я убрался куда подальше и не мозолил ему глаза. В армию так в армию, да хоть к самому черту. Отца заботила другая мысль – успеть выдать моих сестер замуж, пока он окончательно не разорился.
В Тифлисе у меня жила тетка Елизавета, родная сестра матери, вышедшая замуж за тамошнего купца Бахчиева. Мать рассказывала, что, когда они выходили замуж, все считали, что ей повезло, поскольку мой отец в ту пору был богаче Бахчиева. Но со временем все изменилось. Отец разорился, а Бахчиев разбогател. Родные сестры и братья очень часто бывают непохожи друг на друга. Мать моя была тихой, робкой, забитой женщиной, полностью подчинявшейся своему мужу-тирану. В доме Бахчиевых правила моя тетка, державшая своего мужа под каблуком. Стоило ей только с выражением сказать: «Гево-о-орг!» (так звали Бахчиева), как муж отвечал: «Все что ты хочешь, Лиза-джан». В теткином доме я жил, как в раю. Тетка жалела мою мать, жалела меня и уговаривала меня оставить мысли о военной карьере и поступить в семинарию. Но я был непреклонен: хочу быть военным, хочу освобождать соотечественников вместе с Мишей Паписовым! Забегая вперед, скажу, что оба мы не сумели исполнить задуманное. Миша погиб в японскую войну под Мукденом, а я стал бороться за освобождение всех угнетенных, а не только армян, из националиста, которым я был в молодости, превратился в интернационалиста.
Вскоре после приезда в Тифлис мне пришлось вернуться в Гори – слегла мать. Она давно уже чувствовала себя плохо, но не лечилась, списывала все то на усталость, то на плохую погоду. А когда слегла, то угасла за считаные недели. После смерти матери тетка забрала к себе меня и мою младшую сестру Люсине. Она хотела забрать всех пятерых[15], потому что на нашего отца не было никакой надежды, но неожиданно воспротивился ее муж. Сразу пять ртов на шею? Как можно! То, что мы с сестрами после смерти матери практически осиротели совсем, потому что отцу не было до нас дела, в расчет не бралось. Мне приходилось не раз видеть, как бедные люди в схожей ситуации без слов брали в свою семью и пятерых, и шестерых детей, но у бедных людей и богатых купцов разные взгляды на жизнь. Тетке потребовалось три месяца, чтобы уговорить мужа взять остальных племянниц.
Со смертью матери мое детство закончилось. Началась взрослая жизнь.
Мой репетитор Иосиф Джугашвили
Я хотел быть военным, тетка мечтала, чтобы я, продолжая традиции рода Тер-Петросовых, стал священником, а ее муж советовал мне податься в бухгалтеры и даже обещал мне место после окончания курсов. Дядин расчет был практическим. Семинария – дело долгое, а на курсах учатся всего три-четыре месяца. Чем раньше спихнешь лишний рот со своей шеи, тем лучше. Любое поприще было невозможно без знания русского языка, которого я почти не знал. Не «плохо знал», а «почти не знал». Дома у нас говорили на армянском, на улице – на армянском и на грузинском, в училище – преимущественно на грузинском. Где мне было научиться русскому?
Тетка моя была женщиной доброй и любила меня не меньше, чем моя мать. Видя, как я скучаю по Гори, она решила сделать мне приятное и пригласила в репетиторы моих земляков, недоучившихся семинаристов Иосифа Джугашвили и Гигу Годзиева. Оба моих репетитора были исключены из семинарии, но тетке нравилось, что они там несколько лет учились. По ее мнению, все студенты были вольнодумцами, а семинаристы «порядочными людьми». По замыслу тетки, общение с Иосифом и Гигой должно было наставить меня на путь истинный, то есть склонить к поступлению в семинарию. Знала бы она, какое вольнодумство царило среди учеников Тифлисской семинарии и на какой путь наставит меня Иосиф!
Разница между Иосифом и Гигой сразу же бросалась в глаза. Гига придерживался революционных взглядов, но у него, как говорится, в голове был ветер. Он был за справедливость, но плохо представлял, в чем именно заключается настоящая классовая справедливость. Гига был на голову выше Иосифа и шире в плечах, но в присутствии Иосифа казался маленьким, незаметным. У Гиги было одно преимущество перед остальными – своя комнатка на Мтацминда[16], в которой собирались семинаристы и прочая революционная молодежь. Со временем пригласили туда и меня.
Иосиф Джугашвили наставил меня на самый истинный из всех путей – на путь революции.
Это случилось как будто само собой, во время одного из первых наших занятий, когда мы изучали правописание буквы «ять»[17].
– Вот зачем нужна эта буква? – сказал Иосиф. – Есть такая шутка: она нужна, чтобы отличать грамотных от неграмотных. Глупость, которая только мешает людям. И таких глупостей в жизни очень много.
Я тогда не понял истинного значения этих слов, но запомнил многозначительный взгляд, с которым они были сказаны. Сталин умеет и всегда умел выразить взглядом больше, чем словами. «Почему он так на меня смотрит?» – подумал я.
Спустя несколько дней между нами произошел первый серьезный разговор. Я (не в первый уже раз) сказал о том, что хочу стать офицером, а не священником и не бухгалтером.
– Офицером? – переспросил Иосиф. – Разве это хорошо?
– А как же! – заспорил я и выложил все мои соображения, начиная с освобождения моих соотечественников от турецкого ига и заканчивая тем, что для мужчины нет ничего лучше военной карьеры.
Иосиф слушал меня, не перебивая. В какой-то момент мне начало казаться, что он со мной соглашается. От воодушевления я заговорил с большей горячностью. Вдруг раздался резкий звук – это Иосиф хлопнул ладонью по колену.
– Парень ты хороший, смелый, – сказал он. – Но в голове у тебя ветер гуляет. Ну, допустим, станешь ты офицером – и что дальше?
– Как это «что»? – удивился я. – Отправлюсь в Турцию и стану сражаться…
– Разве все зло мира в том, что турки угнетают армян? – прищурился Иосиф. – Надо еще разобраться с тем, кто кого угнетает. Угнетают не по национальному признаку, а по классовому.
– Это как? – не понял я.
– Богатые угнетают бедных, – объяснил мне Иосиф. – Богатые турки угнетают своих соотечественников не меньше, чем армян. Так было всегда, так происходит повсюду и так будет до тех пор, пока бедные не возьмут власть в свои руки.
– Кто же им даст власть? – удивился я.
Иосиф посмотрел на меня так, будто я был ребенком, и тихо и очень веско сказал:
– Сам никто не даст. Власть добровольно не отдают, ее силой забирают. Ты давай быстрее учи русский, чтобы я тебе дал прочесть кое-какие умные книги.
Он заинтриговал меня, и я налег на трудный русский язык с утроенным усердием. Учил и удивлялся, ну кому понадобилось выдумать такой сложный язык? Голову сломаешь, пока выучишь. В армянском грамматика гораздо проще, к тому же армянский был моим родным языком, и я говорил на нем, не задумываясь о склонениях и спряжениях. Свою партийную кличку Камо я получил от Сталина из-за плохого знания русского, я говорил «камо» вместо «кому». Мы до этого не раз разбирали с моим репетитором все падежи, и моя нерадивость сначала его рассердила, а потом рассмешила. «Эх ты, Камо! – сказал он. – Вот так тебя теперь и стану звать». Германские товарищи принимали меня за француза. «Камо» звучит вполне по-французски. Кличка Камо нравилась больше другой моей клички того времени – Косой. Так меня прозвали из-за того, что мой левый глаз немного косит.
Иосиф не дождался, пока я выучу русский так, что сам смогу читать книги. Спустя несколько дней он принес на занятие «Манифест Коммунистической партии»[18]. Читал на русском и тут же переводил каждую фразу на грузинский. Я мало что понял в тот день, но у меня появилось ощущение причастности к какому-то большому и очень значительному делу. Мне льстило, что такой серьезный человек, как Иосиф, говорит со мной как с равным и доверяет мне настолько, что читает со мной нелегальную литературу. Врезалась мне в ум одна фраза: «Политическая власть в собственном смысле слова – это организованное насилие одного класса для подавления другого», и я сейчас расскажу почему.
В детстве на меня произвела большое впечатление казнь двух крестьян-побратимов, отомстивших молодому князю Амилахвари[19] за бесчестье. Князь, известный своим беспутным нравом, развлекался тем, что крал девушек и бесчестил их. Жених одной из несчастных девушек решил отомстить. Вдвоем со своим побратимом они застрелили негодяя, когда тот выходил из церкви. Какие-то крестьяне подняли руку на сиятельного[20] князя Амилахвари! Да еще на церковных ступенях. Суда еще не было, но все понимали, что несчастных крестьян ждет веревка, несмотря на то что по людскому закону их ни в чем нельзя было обвинить. Такой позор, как бесчестье невинной девушки, смывается только кровью. Если бы крестьяне обесчестили невесту князя, а он за это их убил, то его бы никто не упрекнул. Напротив – им бы восхищались как благородным мстителем. У древних римлян была очень точная пословица: «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку». Крестьяне – это одно, а князья – совсем другое. Дураки говорили: «Крестьян много, а князей мало. Что будет, если все крестьяне начнут убивать князей? Мир рухнет!» Мой отец тоже так говорил, а я сочувствовал крестьянам и надеялся на то, что губернатор или царь их помилует. Они же были мстителями, а не грабителями. Но никто их не помиловал. Я присутствовал на казни и до последней минуты надеялся, что случится чудо – вот сейчас прискачет гонец из Тифлиса с письмом от губернатора или же нападут абреки и отобьют несчастных. Чуда не случилось.
Читая «Манифест», я вспомнил о повешенных крестьянах и сказал о них Иосифу. Он тоже помнил их, весь уезд их помнил, такие дела случаются раз в сто лет.
– Мы и за них расплатимся! – пообещал Иосиф.
Я поверил ему, так веско и по-мужски были сказаны эти слова. Вообразите себе эту картину. 1899 год. Царский режим крепок, никто не знает, что ему осталось существовать всего 17 лет. Кажется, что ничто не в силах его свергнуть. И вдруг какой-то семинарист говорит: «расплатимся», и я ему верю. Так я пришел в революцию. Я благодарен моему старшему товарищу за многое, но больше всего за то, что он привел меня в революцию правильной дорогой. Я был молод, горяч и необразован. Эсеры с их террором казались мне благородными героями, анархические идеи, витавшие среди молодежи, тоже привлекали меня. Куда только нас, юных борцов за справедливость, не заносило! Иосиф вправлял нам мозги, причем для каждого находил особое слово. Одному мог сказать: «Нет, ты не прав» – и долго объяснял, в чем дело. А с другим мог просто пошутить, но так, что шутка сразу давала понять, кто прав, а кто нет. Помню, как Гига однажды начал рассуждать о том, что многие капиталисты не понимают, что угнетают рабочих. Им, дескать, кажется, что они живут по установленному порядку, и они даже не задумываются о том, правильно ли они живут. Разговор шел о разъяснительной работе среди рабочих, а Гига попытался внушить нам, что среди буржуазии тоже нужно проводить разъяснительную работу. У Гиги увлекающийся характер. Придет ему в голову какая-нибудь мысль, так он начинает всех убеждать, а через неделю забудет об этом.
– Давай ты и начнешь это дело, – сказал ему Иосиф. – Завтра как раз воскресенье. Отправляйся с утра на Головинский проспект[21] и попытайся уговорить кого-нибудь из домовладельцев пустить к себе бесплатно несколько рабочих семей. Если получится, в понедельник пойдешь к Яралову и убедишь его вдвое увеличить плату рабочим…
Гига покраснел, а все остальные рассмеялись. Сугубо теоретически можно было представить, что кто-то из домовладельцев решит сделать доброе дело и позволит беднякам жить бесплатно где-нибудь в подвале или на чердаке. Но никто не мог представить, что хозяин металлического завода Яралов, о скупости которого знал весь Тифлис, согласится платить рабочим хотя бы на копейку больше. Я поразился мудрости Иосифа. Начни он спорить с Гигой, тот стал бы горячиться, доказывать свою правоту и в бесполезном споре мог пройти весь вечер. На умные разговоры уже не осталось бы времени. А после шутки посмеялись немного и занялись делом.
Меня очень обижало то, что мне долгое время не давали никаких поручений. Я уже считался своим, при мне обсуждали разные дела, я видел, что товарищи доверяют мне, но почему-то не допускают участвовать в их делах. Несколько раз Иосиф приносил в теткин дом листовки и просил подержать их у себя несколько дней, но это я настоящим поручением не считал. Вот если бы мне доверили разносить эти листовки по заводам – другое дело. Однажды я не выдержал и сказал Иосифу, что чувствую себя готовым для настоящего дела.
– Какого именно? – спросил Иосиф. – Что ты можешь делать?
– Могу разносить листовки, литературу! И вообще делать то, что поручат!
– Листовки разносить? Поручения исполнять? – Во взгляде Иосифа мелькнуло сомнение. – А ну-ка встань и пройдись туда-сюда, как кинто[22].
Я встал и прошелся по комнате, подражая походке кинто. Для пущего правдоподобия левой рукой я придерживал на голове воображаемый поднос.
– Эй, парень, почем твоя зелень? – спросил Иосиф.