Сестра моя, которая всегда читает вдумчиво и неторопливо, просто не поверила, что я за один вечер осилил «Трех мушкетеров». Устроила мне проверку. Открывает роман на первой попавшейся странице, зачитывает первую фразу, а я должен рассказать, что было дальше. И каково же было ее изумление, когда я каждый раз начинал ей расписывать все похождения героев Дюма и коллизии их взаимоотношений довольно близко к тексту, не путаясь и не морща долго лоб.
Это «диагональное чтение» и теперь меня очень выручает. Например, при чтении сценариев или сценарных заданий, которые выполняют студенты. Скажем, сдает мой ученик 10 страничек того или иного наброска, этюда и собирается услышать от меня его оценку только завтра, а я здесь же прочитал и сразу говорю ему: так, мол, и так… Он удивляется: «Неужели прочли уже, Владимир Иванович?» – «Да, прочел, вот смотри, здесь у тебя так, там эдак, а в целом вообще не то…»
Вообще в школе я был просто патологическим отличником. Оценка 4 для меня была равносильна оскорблению. При этом я никогда не зубрил, не сидел за конспектами или задачниками до утра. Я был абсолютно уличный пацан. Очень рано узнал, «откуда берутся дети» и всю сопутствующую атрибутику, включая ненормативную лексику во всем ее богатстве и разнообразии. Два раза меня даже исключали из школы, причем еще в средних классах, в Славгороде. За что? А просто я устроил… забастовку в школе. Именно забастовку. В те глубоко советские, девственные времена. А что? Начитанный был мальчик, развитой.
Детский сад при заводе имени 8 лет Октября в Славгороде. «Выпускное фото» (я – первый во втором ряду справа)
Заходит в класс учительница – все молчат. Встать положено – мы не встаем, сидим как приклеенные. Учительница спрашивает дрогнувшим голосом: «Что это такое?» И кто-то не выдержал, пискнул: «Мы бастуем!» Она чуть в обморок не грохнулась.
В общем, довольно быстро меня (и еще двух зачинщиков) вычислили, потянули к директору на допрос… Всех троих исключили из школы. Впрочем, ненадолго – всего дней на десять. Причем в приказе была замечательная уточняющая формулировка, такая трогательная: «С запретом ходить в кино». То есть чтобы не особо исключению этому радовались. А так как в Славгороде был только один кинотеатр, вычислить нас в случае ослушания было совсем нетрудно.
А раз в кино ходить нельзя, мы с друзьями решили убежать из дома. И даже цели какой-то заманчивой мы не успели придумать. На Черное море, Тихий океан, в Москву, на Северный полюс или в Африку… Нет. Просто долой из дома!
И вот – вокруг студеная снежная зима, а мы выезжаем на санях из города. Огромные такие сани, в которых в какой-то колхоз сено везли. Я только записку оставил родителям. Кстати, довольно пронзительную: «В нашем побеге винить школьную учительницу такую-то…» и прочие горделивые глупости.
Вот выезжаем мы в санях из города, зарылись в это сено (а может, в солому? – не вспомню уже, но вроде как тепло было). И вдруг стало невыносимо тоскливо. Мрак кругом. И удаляются огоньки нашего города. Очень хорошо помню это ощущение. 50 лет прошло, а при воспоминании каждый раз испытываю этот ужас.
Мы тогда только переглянулись с пацанами, спрыгнули с этих саней и побрели назад. Там, естественно, уже искали нас – родители в жутком волнении метались по городу…
В музыкальной школе, с бая ном – драгоценным подарком отца
Я ждал сильного нагоняя от отца. До этого за разные провинности он мне ремня несколько раз давал (впрочем, всегда за дело). Однажды он был особенно потрясен моими действиями. Как я уже говорил, в Славгороде дом у нас был свой, построенный отцом собственноручно. Об иных домах, построенных в старину народными умельцами, когда-то говорили, что они сделаны без единого гвоздя. О нашем доме с полным основанием можно сказать «построено без единого гвоздя, купленного в магазине». Отец выковал сам все гвозди на заводе и выносил через проходную в карманах. Да, воровал, если так можно выразиться в отношении вещи, созданной своими руками. Однажды зимой мы с пацанами обнаружили на чердаке нашего дома птенчиков. Еще голеньких, дрожащих, беззащитных. Мы решили их согреть. И на чердаке деревянного дома, между сухих досок, на ковре из опилок и пыли, разожгли мы костер. Наши намерения были самыми благими. Но папа, видимо, представил именно то, о чем мы ни секунды не думали, – пожар. Он мог бы охватить всю улицу. И тогда мне папа всыпал. Или, лучше сказать, врезал. Да, так будет точнее.
Поэтому я после нашего побега со всей уверенностью ожидал неотвратимой кары…
Когда я вошел в дом, отца не было. Он бегал, искал меня по городу. Мамину реакцию на мое внезапное явление я плохо помню. Помню только, она покормила меня и уложила. Я уже задремывал, когда услышал, как батя зашел. Он подошел ко мне, поставил табуретку, сел рядом. И так сказал, что я запомнил на всю жизнь: «Ну как же ты мог, сынок?» Он не ругал меня, не бил. Просто спросил с укором. И все. Это был мой первый и последний побег из дома. После этого осуществлять такие планы оказалось невозможно.
Конечно, мы по-прежнему шалили и дрались. А в индейцев и в войнушку поиграть – это ж самое милое дело. Перья акварельной краской раскрашивали. Все романы Фенимора Купера и Майн Рида были перечитаны по десять раз. Я хорошо делал луки с плетеной тетивой и стрелы с оперением. Отец был у меня рукастый, все очень тщательно, красиво и прочно делал, и я у него это перенял. И я выпилил, выстругал из дерева столько копий пистолетов, автоматов, что у меня скопился для игры в войнушку богатый арсенал. Эти копии, скажу без ложной скромности, были весьма похожи на оригиналы. Покрасишь их черной краской, и можно на гоп-стоп идти – поверят, что оружие настоящее.
Думается, сочетание вот этой уличности с какой-то самодисциплиной, пришедшей на смену отцовской строгости, и с моим бесконечным чтением книг и стало той закваской, из которой взошло что-то для дальнейшей жизни. Замешалась какая-то стихия вокруг детского моего самолюбия.
А самолюбие уже тогда дикое было. Чудовищное. Оглядываясь назад, я вижу, что во многом именно оно определило мою судьбу. Из-за этой, может быть, врожденной гордости и самолюбия я никогда не чувствовал себя провинциалом. То есть я ни в коем случае не отрекаюсь от «своих провинций», от Славгорода, Табунов и Павлодара, от Свердловска. Напротив, я на каждом углу повторяю: «Я провинциал». Но комплекса провинциальности, который, конечно же, ведет к определенным результатам, порой плачевным, а порой и положительным, у меня никогда не было. Жуткая моя гордыня, вот это «Что?! Думаете, мне слабо?! А ну! Кто?! Где?!..» – все-таки была хоть и не главным (я очень надеюсь на это), но одним из серьезных мотиваторов, помогавших мне преодолевать препятствия и как-то продвигаться по ухабистой дороге жизни.
В средней школе (я – в верхнем ряду, в центре)
Еще в средней школе я увлекся спортом. Даже «олимпийские игры» устраивал во дворах Славгорода. Сегодняшняя детвора, к сожалению, насколько я знаю и вижу (точнее, не вижу), подобных состязаний уже не затевает. А мы устраивали «олимпийские игры» – ни больше ни меньше.
Была у меня любимая книжка – «Римские Олимпийские игры» о летних Олимпийских играх в Риме в 1960 году, где как раз выступал мой кумир – легендарный рекордсмен в прыжках в высоту Валерий Брумель. Я тогда страшно хотел прыгать, как Брумель, в высоту. Мы собирались довольно большим коллективом, вскапывали в огороде площадки для мягких приземлений, ставили барьер. Дюралевой планки не было – веревочку натягивали. Прыгали и в длину, толкали ядро, метали копье…
Делали мы это не один раз. Через несколько месяцев еще, потом еще – смотрели, кто достиг лучшей спортивной формы, добросовестно тренировался и теперь покажет лучше результаты. Точное количество наших «олимпийских игр» я уже не вспомню, но совершенно точно, что мы несколько раз их проводили.
Сочетание вот этой уличности с какой-то самодисциплиной, пришедшей на смену отцовской строгости, и с моим бесконечным чтением книг и стало той закваской, из которой взошло что-то для дальнейшей жизни.
Участвовали все, кто хотел. То есть, очевидно, вообще все. Девчонок только не было совсем, по-моему, но это не с какой-то их целенаправленной дискриминацией было связано, а просто тогда они были более скромными, менее спортивными, стеснялись мало-мальски обнажаться, особенно в провинции, а какое же соревнование без полной свободы телесного движения?
С этими состязаниями связано у меня воспоминание об одном жестоком развлечении. Цельнометаллическое семикилограммовое ядро, которое мы покупали в магазине в числе прочих спортивных снарядов, раскрашивалось под резиновый мячик. Одна половина зелененькая, другая красненькая. И посередине белая полосочка. Ядро клалось на дорогу… Я, впрочем, такими злыми розыгрышами не занимался. Просто слух о них (и с жестоким детским смехом) сразу облетал весь Славгород.
Как раз в то время мой украинский дядька привез мне боксерские перчатки, и мы с друзьями, надевая по одной перчатке на правые руки, устраивали спарринги, а затем даже ввели бокс в наши «олимпийские игры». Сегодня и не вспомнить, сколько спортивных дисциплин у нас было! Жаль только, что Славгород – степной город: ни плавания, ни прыжков в воду наша программа не предусматривала.
Зато именно тогда я заразился прыжками в высоту. Потом, в Павлодаре, стал даже чемпионом Казахской ССР среди школьников. Тогда я спортом начал заниматься уже на профессиональном уровне.
Мой прыжок на чемпионате Казахской ССР на стадионе «Кайрат»
Переехали мы в Павлодар, когда я отучился в 6-м классе, лет 14 мне было. То есть в 7-й класс я уже в Павлодаре пошел. И, помнится, примерно тогда же у меня появилась замечательная фотография, на которой Брумель доставал ногой до баскетбольного кольца. Очевидно, просто оттолкнулся, когда бежал, и ногой до кольца дотянулся, а умелый фотограф схватил именно этот момент. И я решил во что бы то ни стало повторить это. Но… оказалось, что я все-таки не Брумель. Да и конституция у меня не та. Увы, достать до кольца так и не получилось.
Кажется, предаваться воспоминаниям о детстве можно вечно. Но, помня о формате книги, что-то отсеиваешь. Да и сидит внутри этот безжалостный счетчик драматурга. И счетчик, и компас. Эти приборы заставляют вычленять вещи, скажем так, определяющие.
Например, тот великий момент, когда Гагарин полетел в космос и мы с пацанами, вопя от восторга, носились по улицам. От избытка чувств мы обливались из ведер, из шлангов и леек водой. На небе ни облачка, на улице жара… И вот как-то, в очередной раз, я стал пересказывать кому-то этот случай. Уже в Москве, и именно в День космонавтики. И вот 12 апреля рассказываю я эту историю. А за окном – еще не очень-то весенняя Москва, холодновато, порхают снежинки. И я чувствую, что слушатели мне как-то не верят. И сам думаю: «А не привиделось ли мне то невероятное ликование в детстве, с сияющими небесами, обливаниями, не выдумал ли я всю эту волшебную историю случайно?» Но я же все так ясно вижу. Как мы бегаем в сатиновых трусах. Чувствую, как нам жарко. И переживаю снова то веселье и упоение, с которым мы обливаемся прохладной водой.
Но сегодня всегда под рукой Интернет. Я вбил дату, совместил с местом и обнаружил полное подтверждение своим словам, потому что в Славгороде, и на всем Алтае, в этот самый день (12 апреля 1961 года) действительно стояла тридцатиградусная жара! Вот один из ярчайших примеров благотворного влияния на нашу жизнь Интернета. Я все нашел, все подтвердилось, и я успокоился. Значит, все это было. А то, признаться, мне уже начинало казаться, что я по причине какой-то неизученной болезни режиссеров-сценаристов уже и свою жизнь невольно выдумываю, сам перед собой завираюсь.
Сочинять я любил всегда. Когда-то в пионерском лагере я рассказывал товарищам кинокартины. Причем многие из них я и не видел, поскольку таких фильмов никогда не существовало. Тем охотнее я придумывал сюжеты. И вот однажды я что-то так зарассказывался и заврался, что меня поймали просто на какой-то ерунде. Излагал же я некий захватывающий сюжет, происходящий в Белоруссии в годы Гражданской войны, якобы связанный с Первой конной армией, и употребил слово «соединение». И въедливый один парнишка, постарше меня, спрашивает: «А что такое соединение?» Я понимаю, что и сам не знаю толком, что за соединение такое. Так и не смог дать ему вразумительный ответ, и мне поставили фингал за ложь.
Употреби я слово «дивизия» или «армия», наверно, это прокатило бы. Но они зацепились за непонятное «соединение» и смекнули, что не видел я этот фильм, да и, скорее всего, такого «кина» просто нет в природе. Но ведь слушали же, гады! А я их развлекал, придумывал истории. И в итоге получил от «благодарных зрителей» в глаз. У меня даже фото есть: как раз родители приехали ко мне в пионерлагерь в выходной, захватили с собой фотоаппарат, и я на фотографии стою с фингалом под глазом. И каждый раз, когда ее вижу, вспоминаю, за что я его получил. Впрочем, не исключено, что этот въедливый парнишка уже специально выискивал, до чего бы докопаться…
Это был первый острый, даже «клинический», прецедент моего творчества и первый момент взаимоотношения с критиками (причем с кинокритиками!), вплоть до физического контакта. Сейчас это всего лишь забавное и трогательное воспоминание. Тогда мне и в голову не могло прийти, что я стану режиссером, буду снимать фильмы. Но к тому времени магия кино уже владела мной безраздельно.
Первым моим кинопотрясением был фильм «Человек-амфибия». Это тоже одна из бусин, нанизанных на нить судьбы. В мае 1962 года на единственном славгородском кинотеатре «Авангард» появилась рисованная афиша «Человек-амфибия», наполнившая меня томительным ожиданием.
Магия кино ушла. Закончились времена кинозвезд-небожителей. Это нередко отражается на качестве кино. Но главное – это отражается на «качестве жизни».
Надо сказать, кассовый зал у этого кинотеатра был не очень большой, где-то три на четыре метра. И накануне премьеры пробиться к кассам было просто невозможно. Даже моему двоюродному брату, хулигану Кольке, в распоряжении которого имелась целая шайка шпаны. Возле кассы народ был стиснут как шпроты в банке. И вот Колька с корешами меня взяли, приподняли над чащобой голов и забросили к кассе. С предупреждением, что если этого пацана кто-то тронет… – все равно потом всем выходить. И я, в положении вверх ногами, купил на всю нашу компанию билеты – синенькие такие, как сейчас помню. Меня аккуратно передали Кольке назад, и через некоторое время я сидел в зале, предвкушая с сердечным трепетом тот момент, когда в зале погаснет свет и оживет экран. «Вот щас начнется!.. Вот щас!» И когда загорелся экран, зазвучала музыка и поплыл Ихтиандр – все остальное перестало для меня существовать. Только фильм! Только пространство экрана! Это не красивые слова – я до сих пор помню физически свои ощущения.
В этом смысле магия кино вообще ушла, что там говорить. Закончились времена кинозвезд-небожителей. Это не плохо и не хорошо. Просто пришло такое время. Это нередко отражается на качестве кино. Но, главное, это отражается на «качестве жизни».
Да, сегодня есть известные режиссеры, но в период моей юности это были боги. Режиссер был богом. Был целый пантеон богов – Бунюэль, Антониони, Феллини, Бергман, Вайда, Тарковский… И тебе было на кого ориентироваться. Существовала шкала ценностей. А сегодня этот пантеон закрыли, ключи выбросили – все.