Жуликов, конечно, не нашли, да, думаю, не очень-то искали. Дело это было для военной Москвы обычное, и мало кого интересовало, что моим родителям нужно снова собирать по крохам все необходимое для жизни. Милиционеры, по-видимому, решили, что, поскольку не взломана входная дверь, это работа кого-то из своих, а значит, пусть сами и разбираются. Это так навсегда и осталось тайной, хотя мама была уверена, что кражу совершил брат одной из наших соседок Марфы Петровны Глебовой. Он иногда приходил к сестре и мог достать ключи от входной двери. Правда, подозрения не испортили наших отношений с членами этой семьи до самых их последних дней, но об этом отдельный разговор.
Вообще моя мама обладала удивительной способностью дружно и практически бесконфликтно жить с окружающими, но это мое личное мнение, так как объективностью в отношении своей мамы я не грешу, да и плохо себе представляю, как можно быть объективным к человеку, давшему тебе жизнь.
Когда я появился на свет, моей маме, Елене Андреевне, в то время Князевой, было почти двадцать шесть лет.
Родилась она 21 июля 1913 года в большой крестьянской семье, в деревне Шишлово Урусовского уезда Тульской губернии, куда мы теперь и направлялись. Деревня по тем временам была сравнительно небольшая, причем Князевыми там были, наверное, около половины жителей. Откуда корни этих Князевых, я так и не выяснил, впрочем, и не пытался. Хотя, конечно, было бы интересно узнать, какому князю принадлежали мои предки. Фамилия для Руси весьма распространенная и типично среднерусская. А вот фамилия нашей бабушки Марии Никитичны (она была из той же деревни), Гранаткина – более оригинальная, но тоже иногда встречается. Правда, о ее корнях пока догадаться не могу. Нужно будет покопаться в словарях и работах по антропонимике.
К сожалению, мои воспоминания, да и все сведения о наших корнях обрываются на бабушках и дедушках, слава Богу, что хоть с той и другой стороны. Далеко не каждый представитель моего поколения обладает сведениями о своей родословной даже в таком объеме. Особенно в такой смешанной семье, как наша: мама – русская, папа – еврей. Но этой смешанности я не чувствовал до самого поступления в школу.
Семья моего дедушки по маминой линии Андрея Филипповича Князева была большой и работящей, так что к моменту коллективизации имела довольно крепкое хозяйство. Наличие пары лошадей, коровы, овец, множества мелкой живности и приличный кусок земли позволяло обеспечить семью, в которой, кроме своих семерых детей (одна дочка умерла), жили дедушкин брат Иван Филиппович с семьей и кто-то еще из близких родственников, дать возможность детям получить кое-какое образование. А мой дядя Спиридон после возвращения с Первой мировой войны и женитьбы даже смог уехать в Москву учиться и работать.
В колхоз дедушка не пошел, и довольно скоро кто-то написал куда следует, что он кулак и мироед. Деда забрали и отвезли в районный центр, откуда, вместе с другими такими же «кулаками» отправили в расторгуевскую тюрьму под Москвой. Правда, через полгода он вернулся и, ни с кем не разговаривая, отвел всю свою животину вместе с упряжью и скарбом на колхозный двор. На этом, как и для многих российских крестьян, закончилось благополучие семьи Князевых.
Мама моя к тому времени уже давно жила в Москве у брата, нянчила своего первого племянника Мишу. После споров между двумя сестрами-погодками, мечтавшими выбраться из деревни, кому из них ехать в няньки, в столицу отправили старшую, которой было чуть больше одиннадцати лет. Правда, тетя Полина всю жизнь утверждала, что если бы Лена не была любимицей Спири, первой в Москву отправилась бы она, а так ей удалось уехать из деревни значительно позже.
Мои двоюродные братья Миша и Толик Князевы
В Москве главными воспитателями мамы стали брат Спиридон и его жена Мария Кузьминична, до замужества Симонова, из соседней с Шишлово деревни Истомино, для меня тетя Маруся. Она потеряла мужа и обоих сыновей во время войны. В самом ее начале пропал без вести дядя Спиря, в 1942 году в госпитале умер от ран старший сын Миша, а в 1944 погиб младший – Толик, которому к тому времени едва исполнилось девятнадцать лет. Тетя Маруся осталась одна. Были у нее еще два родных брата, племянники и племянница, а в конце пятидесятых годов появился и приятель Андрей Семенович, как мне помнится, очень ТИХИЙ И приятный человек, который умер через пять или шесть лет. Самым близким и доверенным человеком для тети Маруси навсегда осталась моя мама. В 20-е же годы Мария Кузьминична на правах старшей воспитывала свою золовку, иногда и наказывала, наверное, не всегда справедливо, но главное, что мама смогла учиться, окончить рабфак, получить специальность чертежника и вполне сносную по тем временам работу в каком-то конструкторском бюро.
Моя бабушка Мария Никитична и ее сын, мой дядя Спиря – Спиридон Андреевич Князев
Судьба моих родственников по папиной линии складывалась несколько иначе, хотя так же типично для еврейского семейства в России начала и середины прошлого века, как и судьба маминых родственников для русской крестьянской семьи. Мой папа, Наум Моисеевич Каминский, родился 21(7) мая 1909 года в городе Елизаветграде (позднее Кировоград) на Украине, в так называемой черте оседлости евреев. Его отец, Моисей Наумович, был, как рассказывали, человеком мягким и покладистым, но, видимо, не слишком везучим, и, работая маклером на бирже, не очень преуспевал. Несмотря на это, до революции содержать семью, состоявшую из жены и троих детей, он все-таки мог. Ну, а после революции, не знаю точно в каком году, они вынуждены были собрать свои пожитки и перебраться в Москву к бабушкиному брату, подальше от частой смены властей и ожиданий неизбежных еврейских погромов со стороны каждой из них. С тех пор наша семья стала близка в основном с бабушкиными родственниками, а следов родни со стороны Каминских у меня сегодня нет. Имеется, правда, предположение, что дедушкиным братом был Григорий Наумович Каминский, тоже родом из тех мест, что и мои родственники, один из руководителей ВКП(б), с 1937 года нарком здравоохранения СССР, расстрелянный в феврале 1938 года по приказу Сталина. Однако, кроме некоторого внешнего сходства по фотографиям и сведений о том, что у дедушки действительно был брат примерно того же года рождения, пока никаких доказательств этому не имею. Тетушки мои и мама об этом либо ничего не знали, либо, скорее всего, до конца своих дней боялись что-нибудь сказать о бывшем враге народа, хотя и реабилитированном в 1957 году.
Мои родственники с папиной стороны: дедушка, бабушка, папа и все его родные и двоюродные сестры и братья. Приблизительно 1928 год
Григорий Наумович Каминский – первый народный комиссар здравоохранения СССР и Валерий Наумович Каминский – инженер НАТИ, приблизительно в одном возрасте
Папа был в семье единственным сыном, что, конечно, во многом определяло почтительное отношение к нему всей родни, но и его самого ко многому обязывало. Учился он хорошо, особенно интересовался математикой, и с детских лет, как мне рассказывали тетушки, решил стать бухгалтером, чему способствовало общение с соседом, занимавшимся этим делом. Времена были нэповские и увлечение подобной деятельностью вполне объяснимо и оправданно. После школы папа поступил в коммерческое училище и, окончив его с отличием, устроился на работу в какую-то торговую организацию, что сулило ему возможность не только обеспечивать себя, но и стать в определенной мере опорой для всей семьи.
Как и где познакомились мои родители, мне не известно, но уверен, что их встреча была предопределена. Папа, хоть и не вышел ростом, но был обаятелен, остроумен, отслужил в армии танкистом на Дальнем Востоке и, по словам мамы, очень нравился девушкам. Ну, а мама была настоящей красавицей и обладала незаурядным природным умом. Не знаю точно, какие именно сложности, связанные с различиями в национальности, возникли на первых порах супружества моих родителей, но то, что они существовали, мне известно достоверно. Какие-то их признаки я неоднократно улавливал, когда начал кое-что сам соображать, поскольку от родителей об этом никогда не слышал. Мои бабушки и дедушки ничего тоже при мне на эту тему не говорили, и у меня сложилось впечатление, что они нормально воспринимали эту семейную ситуацию, но другие родственники и знакомые иногда высказывались на этот счет. Так, однажды в деревне я слышал, как кто-то из маминой родни говорил моей бабушке: «Какой у твоей Ленки хороший муж, и к нам ко всем добрый, внимательный, простой, никогда бы не подумала, что еврей». В ответ бабушка, пропустив мимо ушей последние слова, тоже стала перечислять папины достоинства. Но это уже мои послевоенные воспоминания.
Мой папа – танкист на Дальнем Востоке
Если же вернуться к довоенному периоду, а точнее к концу июня 1939 года, то мне известно, что мама перед родами и первое время после них, жила у папиных родителей. Папа в это время был в тюрьме, куда, по рассказам моих родственников, он попал по какому-то доносу, связанному вроде бы с его работой, что было тогда в порядке вещей. Более странным стало то, что в 1940 году его все-таки выпустили, да еще и оставили работать бухгалтером в какой-то московской колонии, кажется, сразу на Шаболовке.
А 24 июня 1939 года в Москве, в роддоме Староекатерининской больницы на Екатерининской улице, родился я. День, как вспоминала мама, был очень хороший, но беда в том, что роды начались утром во время пересменки персонала. Если бы не один врач-акушер, случайно обративший внимание на мою терпеливую маму, не появиться бы мне на свет живому. Но, слава Богу, все обошлось, и в 9.30 утра я возвестил криком свой приход в этот мир. Маму после пережитых мучений и волнений за меня очень обрадовал приход бабушки, которая принесла ей с базара свежую клубнику. С тех пор у нас в доме так и считают, что в Москве первая клубника появляется точно к моему дню рождения.
Пока папы не было, со мною управлялась мама с помощью бабушки и папиных сестер. Они же, сообща, придумали мне имя в честь знаменитого в то время Валерия Павловича Чкалова, что и в дальнейшем во многом определило мое отношение и к профессии летчика, и лично к моему легендарному тезке.
«На добрую память бабушке и дедушке от внука Лерика. 10.08.40»
Когда наступило время маме идти на работу, она собрала мои манатки и отвезла меня в деревню к своей маме, где за мое воспитание принялась ее родня. Главным моим наставником, кроме бабушки, стала младшая мамина сестра, моя тетя Нина, для которой я до последних ее дней оставался любимым племянником. Она же стала моей крестной, так как первое, что сделала бабушка, было мое крещение втайне от мамы.
Этого периода своей жизни, я, естественно не помню, но был он, наверное, счастливым и безмятежным, поскольку и в этой семье меня все любили и носились со мной как с писаной торбой. Сохранилось несколько фотографий, сделанных то ли в Урусове, то ли в деревне, присланных тетей Ниной маме в Москву, на которых изображен я с бабушкой и тетей Ниной, с надписью на оборотной стороне: «Валерочка шлет привет маме. 11 мая 1941 года».
Бабушка, тетя Нина и я. 11 мая 1941 года
В начале войны моя жизнь в деревне, наверное, тоже ничем не отличалась от довоенной, и родителям было даже спокойнее, что я там, но когда к концу лета стали поговаривать о том, что немцы могут дойти и до тульщины, мама приехала за мной. Недолго думая, дедушка выпросил в колхозе лошадь с подводой, и в один из дождливых августовских дней отвез нас с мамой в Венев, где посадил на поезд, шедший в Москву.
Немцы же, действительно, в конце осени дошли до нашей деревни и, хотя пробыли там сравнительно недолго, всего около двух недель, да и была-то обычная армейская часть, а не каратели, недобрую память о себе оставили надолго. Правда, виной тому были скорее не немецкие солдаты, а суровая русская природа, которая заставила их вырубить на дрова не только небольшую рощицу в окрестностях деревни, но и великолепный колхозный сад, который так больше никогда и не восстановили. Из моих родственников под немцем никто не пострадал, так как брать у них было нечего, а старенькая изба, крытая соломой, никого не привлекла даже для постоя.
Мы же с мамой тем временем, прожив в Москве около месяца и узнав, что такое бомбежки, затемнение и другие «прелести» приближающегося фронта, поехали вслед за папиной родней в эвакуацию. Челябинск, где приютились бабушка с дедушкой и двумя моими тетушками, встретил нас неприветливо – холодом и голодом первой военной суровой уральской зимы. К тому же, простудившись в дороге, я тяжело заболел и из-за температуры под сорок градусов, не приходил в сознание. Врач, которую вызвала бабушка, поставила двустороннее крупозное воспаление легких и больше не появлялась. Антибиотиков тогда никаких еще не было, и как мама с бабушкой меня выходили одному Богу известно, но где-то на вторую неделю температура начала немного спадать, и ко мне вернулось сознание. Рассказывали, что первыми словами, которые я, очнувшись, произнес, были: «Баба, а нету у нас чего-нибудь покушать?». Бабушка, услышав это, заплакала, схватила свою единственную пуховую шаль, побежала на рынок и выменяла ее на стакан риса. Через месяц, когда я уже начал основательно поправляться, появилась врач, чтобы узнать, когда умер ребенок. После такого вопроса моя бедная бабушка буквально спустила ее со второго этажа, сопровождая свои действия всеми известными в интеллигентной еврейской семье ругательствами.
Так, продавая вещи и подрабатывая какими-то кустарными промыслами, перебивалась вся большая семья. Мама на работу устроиться не смогла, поэтому, когда после моего выздоровления приехал кто-то от папы и предложил нам перебраться в Свердловск, она с удовольствием забрала меня и перекочевала туда, где нас приняли как официально эвакуированных. Маму взяли на работу, выдали рабочие карточки, а меня даже устроили в детский сад, что было неслыханным благом, поскольку там кормили значительно лучше, чем мама могла бы это сделать дома.
Детский сад я тоже запомнил на всю жизнь, и это практически второе мое собственное воспоминание, так же ярко запечатлевшееся в сознании, как первая московская бомбежка. А запомнился он мне, прежде всего, потому, что каждое утро меня отрывали от мамы. Это для меня было мучительно, я с нетерпением ждал окончания дня, когда за мной, наконец, придет моя мамочка. Относились там ко мне хорошо, но все мои мысли были только о том, сколько времени осталось до прихода мамы, а все, что давали детям по тем временам вкусного, оставлял для нее, будь то бублик или сухарик, которые она, конечно, скармливала дома мне же.
Между тем папа продолжал работать в Москве на той же Шаболовке. Неоднократные рапорты об отправке на фронт не помогали, несмотря на все танкистские специальности, которыми он обладал. Бухгалтер на производстве ракетных снарядов для «катюш» был, наверное, нужнее, чем танкист на фронте. К тому же там, где надо, не забыли еще о его судимости 1938 года. Папа в этой связи, видимо, основательно переживал, быть может, даже испытывал чувство вины перед окружающими, тем более что уже погиб его двоюродный брат Иосиф, пропал без вести мамин брат Спиря, с первых дней воевал его большой приятель, муж сестры, Саша. Объяснить причины, по которым не был на фронте, папа не мог даже близким, поскольку деятельность колонии осуществлялась в режиме строжайшей секретности. Между прочим, о том, что он работал на производстве ракетных снарядов, я узнал совсем недавно и совершенно случайно, когда отмечался какой-то юбилей ракетных войск.