Прокатившаяся по миру волна стихийных забастовок 1968 и 1969 гг. показалась работодателям и правительствам стран демократического капитализма следствием затянувшейся фазы бескризисного роста и гарантированной полной занятости, которые породили завышенные ожидания со стороны рабочей силы, избалованной достатком и системой социальной поддержки[40]. Рабочие же, в свою очередь, полагали, что просто отстаивают свое демократическое право на постоянное повышение уровня жизни и экономической защищенности. С этого момента ожидания рабочей силы и капитала разошлись настолько далеко, что послевоенный режим демократического капитализма не мог не оказаться в кризисе. В первой половине 1970-х годов поднялась новая волна забастовок: рабочие и их профсоюзы не отступали от своих требований, а капитал исчерпал свои возможности для маневра. В ответ капитал начал подготовку к выходу из послевоенного общественного договора, преодолел собственную пассивность, заново обрел способность к действию и самоорганизации и в результате сумел противостоять попыткам демократической политики планировать его действия и использовать для достижения целей, не совпадающих с целями его, капитала. Помогло ему то, что – в отличие от рабочих и профсоюзов – у него была альтернативная стратегия выживания в условиях демократического капитализма: постепенно отказать последнему в «доверии» и, как следствие, лишить его необходимых инвестиционных средств для функционирования.
Где-то в середине «ревущих семидесятых» (как позднее назвали эти годы по причине завышенных ожиданий благосостояния и свободы, определявших тогда политику и общественные настроения) владельцы и менеджеры капитала – а не широкие массы наемных рабочих, как это предполагала теория кризиса легитимации, – приступили к длительной борьбе за фундаментальную реструктуризацию политической экономии послевоенного капитализма. Еще не забывшие событий 1968 г. капиталисты и их управленцы были обеспокоены политическими заявлениями, в которых предлагалось испытать «пределы допустимой нагрузки»[41] на экономику, что позднее нашло свое отражение в целом ряде публикаций (см., например: [Korpi, 1983; Esping-Andersen, 1985]). В ответ собственники и топ-менеджеры приступили к выходу из системы, которая после 1945 г. (и несмотря на опыт между двумя мировыми войнами) помогала им вернуться на командные высоты индустриального общества.
В результате большинство компаний, отраслей и бизнес-ассоциаций объединились вокруг новой общей цели: либерализации капитализма и расширения внутренних и внешних рынков. События конца 1960-х годов и энергетический кризис 1972 г. практически свели к нулю вероятность того, что экономика сможет в долгосрочной перспективе на приемлемых для себя условиях выполнить обязательства, которые под политическим давлением взяла в послевоенное время. Доверие к высоким темпам роста в рамках демократическо-капиталистической формулы мира было исчерпано. Отказаться от прибыли ради сохранения полной занятости, организовать заведомо затратное производство ради обеспечения гарантированной занятости с высокой оплатой труда и низкой дифференциацией заработной платы – подобные установки казались бизнесу и всем, кто зависел от его прибыльности, все более неприемлемой жертвой. Поскольку на государства, почти повсеместно в той или иной степени оказавшиеся во власти социал-демократов, уже нельзя было полагаться[42], единственным выходом оставалось бегство к рынку: высвобождение капиталистической экономики из-под бюрократическо-политического и корпоративного контроля периода послевоенного восстановления и возвращение уровня прибыльности благодаря свободным рынкам и дерегулированию[43] взамен государственной политики, связанной с рисками социальных обязательств.
С позиций сегодняшнего дня стратегия либерализации, ограничивавшая вмешательство государства и провозглашавшая возвращение к рынку как к основному экономическому механизму распределения, оказалась удивительно успешной и поразила не только представителей критической теории[44]. В 1980-х годах в западных обществах начали терять свою силу либо вызывать сомнения ключевые элементы послевоенного общественного договора: политически гарантированная полная занятость; коллективное – в масштабе всей страны – формирование заработной платы в ходе переговоров со свободными профсоюзами; участие рабочих в управлении предприятием; государственный контроль над основными отраслями; широкий общественный сектор с гарантированным трудоустройством как пример для частного сектора; всеобщие социальные гарантии, лишенные конкурентной основы; весьма ограниченное социальное неравенство благодаря соответствующей политике в области доходов и налогов, а также государственная конъюнктурная и промышленная политика, направленная на поддержание стабильного роста. Во всех западных демократиях с 1979 г. – года «второго нефтяного кризиса» – с большей или меньшей степенью агрессивности началось ограничение деятельности профсоюзов. Одновременно мир приступил к постепенному, но радикальному реформированию рынков труда и системы социальной защиты, проходившему под девизом о якобы давно назревшем повышении «гибкости» институтов и «активизации» потенциала трудовых ресурсов; эти усилия привели к фундаментальной ревизии послевоенного государства благосостояния, защита которого все усиливалась по мере того, как рынки выходили за национальные границы (явление, известное как глобализация). Сюда же относятся размывание прав на защиту от увольнения, разделение рынков труда на основной и периферийный секторы с различными правовыми нормами защиты, одобрение и стимулирование низкооплачиваемой работы, принятие высокого уровня структурной безработицы, приватизация государственной сферы услуг и сокращение занятости в бюджетном секторе, а также, где возможно, отстранение профсоюзов от участия в процессе формирования заработной платы[45]. Финальным аккордом этой тенденции независимо от национальных различий и особенностей стало возникновение «бережливого» и «модернизированного» государства всеобщего благосостояния, ориентированного на всю большую «рекоммодификацию»; его «доброжелательность» в сфере занятости и низкие расходы были куплены ценой понижения гарантированного минимального уровня жизни, которое обеспечивалось социальными гражданскими правами[46].
В конце 1970-х годов началось дерегулирование не только рынков труда – те же тенденции все более выраженно наблюдались на рынках товаров, услуг и капитала. Правительства надеялись, что это ускорит экономический рост и освободит их от политических обязательств, тогда как работодатели уповали на расширение рынков и усиление конкуренции, чтобы оправдать ухудшение условий труда, снижение оплаты или, по крайней мере, растущую дифференциацию заработной платы[47]. Тогда же рынки капитала превратились в рынки корпоративного контроля, для которых «акционерная стоимость» стала главным индикатором хорошего управления [Höpner, 2003]. Во многих странах, даже в Скандинавии, внимание граждан обращали на частные образовательные услуги и услуги страхования, предлагая их как дополнение или даже альтернативу государственным услугам и подчеркивая возможность воспользоваться кредитом для их оплаты. Повсюду скачкообразно росло экономическое неравенство (рис. 1.2)[48]. Примерно так, более или менее похожим образом реагируя на давление со стороны собственников и менеджеров своей «экономики», развитые капиталистические страны сбросили с себя груз обязательств, взятых в середине столетия, – обязательств обеспечивать экономический рост, полную занятость, социальную защищенность и социальную сплоченность – и передали вопросы благосостояния своих граждан рынкам.
Рис. 1.2. Динамика неравенства по доходам: коэффициент Джини для семи стран, 1985–2005 гг.
Источники: OECD Database on Household Income Distribution and Poverty; OECD Factbook, 2008: Economic, Environmental and Social Statistics, 2008; OECD Factbook, 2010: Country Indicators, OECD Factbook Statistics.
Примечательно, что длительный разворот к неолиберализму не встретил в богатых западных обществах особого сопротивления. Высокий уровень структурной безработицы, уже ставший нормой, был лишь одной из причин. Преобразование рынков продавцов в рынки покупателей вкупе с расцветшим искусством маркетинга обеспечило лояльность коммерциализации социальной жизни среди большей части населения и стабилизировало его трудовую мотивацию [Streeck, 2011a]. К тому же новые формы занятости и организации труда в формирующейся «экономике знаний» вобрали элементы «проекта самореализации», возникшего в 1968 г. [Boltanski, Chiapello, 2005]. Кроме того, у новых рынков труда нашлись сторонники, особенно среди женщин, для которых трудовая деятельность стала синонимом личной свободы, а также среди представителей молодого поколения, которые обнаружили, что гибкость их индивидуальных, не ограниченных традициями стилей жизни находит отражение в гибкости новых условий занятости. Уж точно их не мучает кошмар получить золотые часы в награду за то, что они полвека проработают в одной и той же компании. Разнообразные риторические усилия работодателей и политиков, направленные на то, чтобы сгладить видимые различия между добровольной и вынужденной мобильностью, между самозанятостью и ненадежной занятостью, между сокращением и увольнением, нашли весьма благодарного слушателя в поколении, с младых ногтей впитавшем понимание мира как меритократию, где рынок труда – спортивное соревнование, что-то вроде марафона или езды на горном велосипеде. По сравнению с 1940-ми годами, когда человеческая потребность в стабильных социальных отношениях представлялась Поланьи противовесом в борьбе против либерального проекта [Polanyi, 1957 (1944)], культурная толерантность в отношении неопределенности рынка в последние два десятилетия ХХ в. выросла вопреки всем ожиданиям.
И все же неолиберальная революция была бы невозможна без некоторого политического прикрытия. В конце 1960-х годов капиталистическая формула мира утратила реалистичность: высокие темпы экономического роста, достигаемые обоюдными усилиями труда и капитала, – которые можно было бы использовать для обеспечения надежной занятости, повышения оплаты и улучшения условий труда, расширения социальной защиты – поддерживать уже не удавалось. Не позднее начала 1970-х годов возникла угроза, что вложения производственного капитала могут стать недостаточными для того, чтобы и далее обеспечивать полную занятость в условиях возросших зарплатных аппетитов и расширения государственной социальной политики. Последние считались ключевыми элементами послевоенного общественного договора. Таким образом, на горизонте маячили кризис легитимации, кризис парламентской демократии, а возможно, и кризис капиталистической экономики. Впрочем, проблема была успешно решена в последующие годы, хотя и совершенно иначе, чем предсказывала франкфуртская теория кризиса: инструментами монетарной политики, которая увязала стремительное повышение оплаты труда с ростом производительности, что привело к глобальному росту темпов инфляции, особенно во второй половине 1970-х годов[49].
Инфляционная денежная политика, начавшаяся после волны забастовок 1968 г., обеспечивала социальный мир в условиях быстро развивающегося общества потребления, компенсируя недостаточный экономический рост и гарантируя сохранение полной занятости (см. об этом: [Streeck, 2011a]). В таких обстоятельствах требовались скорейший «ремонт» и временное восстановление уже не срабатывающей неокапиталистической формулы сохранения мира. Хитрость состояла в том, чтобы разрядить назревавший конфликт между трудом и капиталом, предоставив дополнительные ресурсы, пусть даже те и существовали только в виде выпущенных дополнительно денег и (пока) не существовали в реальности. Инфляция позволила достичь лишь мнимого увеличения распределяемого пирога, но в краткосрочной перспективе это различие не всегда имело значение; она способствовала возникновению у рабочих и работодателей «иллюзии денег» (как назвал ее Кейнс) – иллюзии достатка, вызвавшей бум нового консюмеризма. Однако со временем иллюзия таяла и в конце концов исчезла вовсе, когда падающая стоимость денег вынудила владельцев финансовых активов снова воздержаться от инвестиций или вообще искать убежища в других валютах[50].
Государства, которые стремились удержать социальное равновесие при помощи инфляции и вводили в капиталистический конфликт распределения еще не существующие ресурсы, смогли воспользоваться чудодейственными свойствами современных «необеспеченных денег», количество которых может возрастать по желанию государственной власти. Однако с началом стагфляции во второй половине 1970-х годов (когда, несмотря на ускоренную инфляцию, наблюдалась стагнация) волшебство замены реального роста номинальным себя исчерпало. Это побудило руководство Федеральной резервной системы США пойти на довольно радикальные стабилизационные меры, в том числе на повышение процентной ставки до двадцати с лишним процентов, что и позволило быстро покончить с инфляцией, причем вплоть до сегодняшнего дня (рис. 1.3). Когда дефляция в капиталистических экономиках по всему миру привела к глубокой рецессии и затяжной безработице (рис. 1.4), вновь вернулась проблема легитимации послевоенного капитализма, а с ней – и искушение попытаться вновь наколдовать денег из воздуха. Вот так и началась – или продолжилась – стратегия развития, достигшая своего апогея в нынешнем глобальном финансовом и фискальном кризисе.
Монетарная стабилизация мировой экономики начала 1980-х годов была виртуозным предприятием (мероприятием) с высокими политическими рисками; ее могли провести только правительства Рейгана и Тэтчер, которые готовы были допустить массовую безработицу в обмен на возвращение к «устойчивой валюте» и любой ценой преодолеть неизбежное сопротивление общества[51]. В сущности, дефляционные процессы капиталистических экономик, усиленные затяжной безработицей и неолиберальными рыночными реформами, по всему миру привели к ослаблению профсоюзного движения (рис. 1.5); в результате забастовка стала практически бесполезным инструментом при решении конфликтов распределения, соответственно, количество забастовок почти повсюду снизилось до нуля, и картина с тех пор не меняется (рис. 1.6)[52]. В то же время разрыв между обещаниями капитализма и ожиданиями его «клиентуры», с одной стороны, и тем, что готовы были предоставить набирающие силу рынки, – с другой, не просто сохранился, но стал расти; и вновь – уже в других обстоятельствах и другими инструментами – над ним требовалось возвести политический мост. Это было начало эпохи государственного долга.
Рис. 1.3. Темпы инфляции в семи странах, 1970–2010 гг., %
Источник: OECD Economic Outlook: Statistics and Projections.
Рис. 1.4. Уровень безработицы в семи странах, 1970–2010 гг., %
Источник: OECD Economic Outlook: Statistics and Projections.
Рис. 1.5. Охват профсоюзным движением по семи странам, 1970–2010 гг.