По дороге в Берлин он познакомился с лондонским врачом-дерматологом Малькольмом Моррисом, также ехавшим на доклад Коха. Попасть на аудиенцию ни к Коху, ни к его помощнику Бергману не удалось, так велик был ажиотаж; невозможно было даже попасть на сам доклад – пришлось давать швейцару взятку. В фойе Дойл попытался заговорить с Бергманом, но тот очень резко ответил, что не собирается тратить время на болтовню со «всякими там». «Может быть, вам угодно занять мое место? – заорал он, приходя в состояние безумного возбуждения. Он снова кинул на меня свирепый взгляд и, выставив вперед бороду и сверкая очками, устремился вперед». Мы потому остановились на этом незначительном эпизоде, что он детально повторится в сцене, когда молодой репортер Мелоун приходит брать интервью у профессора Челленджера; означает ли это, что Бергмана нужно заносить в прототипы? Да нет, это был просто штрих, который вдруг вспомнился писателю в нужный момент.
Прослушав доклад, Дойл пришел к выводу, что открытие Коха находится еще на стадии эксперимента и говорить о туберкулине как о лекарстве очень рано; вместо хвалебной статьи для Стида он написал в «Дейли телеграф» письмо, выражающее его сомнения. Интересно, что он, не являясь специалистом в данной области, был в общем прав: дальнейшие клинические испытания показали, что туберкулин не обладает терапевтическим эффектом и провоцирует токсические реакции [26].
Вернувшись спустя пару дней в Саутси, Дойл, по его словам, «был уже другим человеком»: он «расправил крылья и почувствовал в себе некую новую силу». С чего это вдруг? Оказывается, так сильно повлиял на доктора его новый знакомый, Малькольм Моррис. Он убедил Дойла (за дорогу от Лондона до Берлина) в том, что ему следует бросить практику, не киснуть в провинции, переехать в столицу и стать профессиональным писателем. Дойл сперва пытался слабо возражать, но энергии и напору нового товарища противостоять не мог. Надо думать, слова Морриса в точности соответствовали его собственным тайным устремлениям. Не исключено, что отчасти сыграла свою роль и его вечная мечта поселиться бок о бок (ну, хотя бы в одном городе) с верным другом-единомышленником: в Саутси он обзавелся десятками, если не сотнями, добрых знакомых и приятелей, но всё это было не то. Моррис, узнав об интересе Дойла к офтальмологии, посоветовал ему поехать в Вену (тогдашний центр изучения глазных болезней) и, повысив свою квалификацию, устроиться в Лондоне уже в качестве окулиста, а не врача широкого профиля. Остается только изумляться, как моментально Дойл последовал совету человека, которого видел впервые в жизни: разговор состоялся в последних числах октября 1890-го, а в конце декабря он уже навсегда покидал Саутси, где провел восемь лет!
Луиза была согласна ехать куда угодно и когда угодно. Практику доктор не продал – так мала она была, – а просто «ликвидировал дело». Сбережения его составили на момент отъезда 400—500 фунтов. (Несколько месяцев спустя он «по совету друга вложил их в дело» – деньги пропали. К сожалению, неизвестно, какой это был друг – уж не Моррис ли? – и какое именно дело; доктор Дойл будет заниматься различным предпринимательством до конца своей жизни и в основном с тем же успехом.) Попрощался со всеми знакомыми. Портсмутское литературно-научное общество с доктором Уотсоном во главе устроило в честь Дойлов прощальный банкет. Мэри было решено оставить у бабушки (матери Луизы). И отправились в Вену. Рассчитывали пробыть там полгода. Подыскали недорогой пансион. Дойл записался на курс лекций по глазным болезням. Увы, поездка себя не оправдала. Лекции читались по-немецки, а немецкий доктор понимал, как оказалось, недостаточно хорошо, чтоб усваивать профессиональный материал. «Безусловно, „учился в Вене“ звучит отличной профессиональной рекомендацией, но при этом обычно само собой разумеется, что перед тем, как ехать за границу, человек постиг все что можно в своей собственной стране, чего никак нельзя было сказать обо мне», – весьма самокритично написал Дойл в своих мемуарах. Вена, однако, ему понравилась: зимний спорт, штрудель, новые знакомства. Дойлы подружились с английской четой Ричардсов (венский корреспондент «Таймс» и его жена). Деньги к тому времени еще не пропали, но тратить их Дойл не хотел и для заработка прибегнул к обычному способу: быстренько написал роман. Об этой вещи он отзывался крайне пренебрежительно, а между тем это был его первый опыт в жанре «чистой» фантастики – «Открытие Раффлза Хоу» («The Doings of Raffles Haw»).
В маленьком городке живет семья Макинтайров: отец-алкоголик и его двое детей. Сын – художник, чьи работы не имеют успеха. Дочь помолвлена с честным молодым моряком. Вдруг по соседству с ними селится Раффлз Хоу, сложный и загадочный человек, открывший способ изготавливать золото в неограниченных количествах. Девушка бросает жениха ради денег Хоу, который ее полюбил; брат ее перестает работать, так как Хоу помогает ему материально; отец, прикоснувшись к чужому богатству, спивается вконец. Золото Хоу губит всякого, кого он хочет осчастливить. «Благотворительность, которую он так тщательно обдумывал, словно бы пропитала отравой все окрестные селения». В конце концов несчастный Хоу гибнет; финал вообще очень мрачный, что для крупных вещей Дойла несвойственно.
«Открытие Раффлза Хоу» вовсе не плохой роман. Он гораздо интереснее и психологически убедительнее, чем какая-нибудь «Тайна Клумбер-холла»; он продолжает тенденцию «Гердлстонов» – попытка найти романтику в неромантичном. Но Дойл эту линию отверг. То ли ему казалось, что романтики в его тексте слишком мало, то ли отсутствие перестрелок и драк, по его мнению, делало книгу скучной, то ли он уже понимал ясно, что его самая сильная сторона – создание обаятельных, ярких и симпатичных героев, – а в «Раффлзе Хоу» их не было, – так или иначе он назвал свою работу «не слишком значительной» и дал понять, что написал ее исключительно ради денег, тех самых, чью злую власть пытался разоблачить. В «Корнхилл» ее не взяли, удалось пристроить в журнал «Полезные советы Альфреда Хармсуорта», где ее начнут печатать в декабре, а «Касселс» опубликует отдельным изданием лишь на будущий год. Не пришло еще то время, когда за рукописями доктора будут выстраиваться в очередь.
Полгода Дойлы за границей не прожили: уже в марте стало ясно, что затея не удалась и надо возвращаться. В апреле 1891 года семья отбыла из Вены. Заехали в Париж (дедушки Мишеля, к сожалению, уже не было в живых), где Дойл в течение нескольких дней консультировался у известного французского окулиста Ландоля (французский язык доктор знал лучше немецкого), затем вернулись в Англию. Вызов Растиньяка теперь был брошен куда более серьезному противнику, чем маленький Саутси: «Как здорово было снова оказаться в Лондоне, чувствуя, что теперь мы действительно ступили на поле битвы, где должны были либо победить, либо погибнуть, поскольку все мосты за нами уже сожжены».
Первоначально Дойл с женой сняли небольшую меблированную квартиру на Монтегю-плейс, 23. Из Саутси к ним приехали миссис Хоукинс, мать Луизы, и маленькая Мэри Луиза. Дойл был уверен, что найдет работу окулиста. У него было продумано всё до мелочей: хотя окулистов в Лондоне пруд пруди, у них зачастую нет времени на длительные обследования пациентов, которые необходимы, например, для лечения астигматизма, а сам Дойл как раз в этом и специализировался. Доктор рассчитывал, что если он откроет свой кабинет поблизости от других окулистов, они будут «подбрасывать» ему пациентов с астигматизмом.
Он арендовал за 120 фунтов в год помещение из двух комнат по адресу Девоншир-плейс, 2, в начале Уимпол-стрит. Приходил в свой кабинет в десять утра и сидел там до четырех пополудни. Но, видимо, в его (и Малькольма Морриса) расчеты вкралась какая-то ошибка: пациентов не было. Слишком узкую специализацию выбрал доктор Дойл. Он был всерьез обеспокоен; вероятно, даже впал в отчаяние. От безделья и тоски у него, как у любого литератора, всегда было одно лекарство: писать. Он уже восстановил творческие силы после «Белого отряда» и обдумывал новый исторический роман, продолжение «Михея Кларка», действие которого будет происходить в Канаде, где как раз кстати поселился Децимус Саксон, а Михей мог приехать к нему, чтобы вместе отражать нападения кровожадных индейцев. Но непосредственно приступить к написанию этого романа он был еще не готов, а может быть, слишком нервничал из-за отсутствия постоянного заработка.
Постоянный, регулярный доход: если не получается с медициной, может быть, это возможно в литературе? И еще тут должна помочь железная дорога. С ростом массовых поездок на пригородных поездах (с работы и на работу – каждый день) появилась необходимость предоставлять чтение пассажирам; Англия была как никогда прежде наводнена периодикой. Печатать истории с продолжениями из номера в номер было для журналов той поры уже самым обычным делом (и «Белый отряд» так печатался), но Дойлу казалось – и совершенно справедливо, – что такие публикации не очень-то удобны: рано или поздно любой читатель пропустит номер или два, и романист потеряет читателя, а журнал – покупателя.
«Совершенно очевидно, что идеальным компромиссом был бы постоянный герой, но в каждом номере должен быть законченный рассказ, чтобы читатель точно знал, что сможет читать весь журнал». Рассказы, естественно, должны быть остросюжетными, а герой – скорее всего сыщиком. Конан Дойл был убежден, что ему первому пришла в голову такая идея, и эта убежденность передалась многим биографам. Вообще-то первым он не был. Писатель Мэддок в 1888 году уже публиковал серию коротких рассказов (потом объединенных в сборник) о сыщике Дике Доноване в журнале «Данди уикли ньюс»: его героя-суперагента считают предтечей Джеймса Бонда. Неизвестно, читал ли Конан Дойл эти рассказы до того, как задумал свою серию, но он безусловно читал их после, так как они с Мэддоком печатались в одном и том же журнале и были знакомы. Сперва он думал о том, чтобы сочинить нового сыщика, но очень быстро от этой идеи отказался: Холмс вполне годился на роль. В конце марта доктор Дойл начал писать «Скандал в Богемии» («A Scandal in Bohemia»), вещь несколько странную для саги об идеальном сыщике, поскольку это – история поражения, а не победы Холмса (певец проигранных сражений верен себе), вещь, где на первой же странице появляется Россия в лице убиенного Трепова и в первых же строках дается определение Холмса как «самой совершенной мыслящей и наблюдающей машины» с «холодным, точным и уравновешенным умом», ненавидящей человеческие чувства – определение, полностью опровергаемое всеми холмсовскими рассказами, в том числе и этим.
Предлагать проект в «Корнхилл» не имело смысла: журнал был слишком серьезен, а Пейн слишком консервативен. Для реализации замысла нужно было благоприятное стечение обстоятельств. И оно случилось: устремления троих (а точнее, четверых) разных людей сошлись в одной точке. Даже страшно подумать, что могло бы быть, если б эти четверо не встретились.
В 1891 году издатель Джо Ньюнес организовал новый литературно-художественный журнал, который он назвал «Стрэнд», что подразумевало центральную улицу Лондона, с подзаголовком «Иллюстрированный ежемесячник» («An Illustrated Monthly»). Редакция журнала располагалась, правда, в другом месте, на Саутгемптон-стрит, но на обложке был изображен Стрэнд с домами, кебами и вывесками, причем художники-иллюстраторы каждый раз рисовали его по-иному: в различное время года, в разную погоду, оживляя пейзаж забавными уличными сценками. «Стрэнд» позиционировался как журнал «для семейного чтения», более дешевый и более удобочитаемый, чем обычные литературно-художественные журналы: для Британии это было ново, но в США подобные издания уже существовали и имели успех. Ньюнес позднее говорил, что американские журналы вытесняли английские, потому что были живее, ярче, доступнее. В его новом журнале должны были публиковаться короткие рассказы и статьи, а также – много картинок. Иллюстрациям в «Стрэнде» уделялось громадное внимание: Ньюнес требовал, чтобы картинка имелась как минимум на каждой второй странице – это притом что искусство фотографии и гравировки находилось в зачаточном состоянии и иллюстрации требовали больших затрат. Он рассчитал в общем верно: иллюстрации всегда оживляют и привлекают внимание. «Ежемесячный журнал ценой в шесть пенсов, а ценностью в шиллинг» – таким был рекламный слоган «Стрэнда».
Ньюнес, однако, не собирался в придачу к картинкам печатать что попало: он был не только дельцом, но и искренним ценителем литературы. В журнале должна была присутствовать проза не то чтобы высокоинтеллектуальная, но первоклассного качества. «Стрэнд» сразу попытался привлечь авторов, которые могли бы такую прозу давать: Стивенсона, Гранта Аллена, Джеймса Барри, Роберта Барра. Впоследствии там публиковались Уэллс, Жюль Верн, Грэм Грин, Агата Кристи, П. Г. Вудхаус, Олдос Хаксли, Киплинг, Эдгар Уоллес, Уинстон Черчилль, а однажды даже сама королева Виктория – правда, то был не текст, а рисунок. Большое внимание уделялось переводной литературе.
Первый номер «Стрэнда», датированный январем 1891 года, вышел в свет под Рождество; его раскупили за две недели, тираж трижды допечатывался. Ранние тиражи составляли в среднем 200 тысяч экземпляров. Среди материалов были, в частности, переводы Альфонса Доде, Вольтера, Пушкина и Лермонтова. Вскоре – во многом благодаря нашему герою – тиражи выросли до 300—400 тысяч, потом до полумиллиона. Это был необыкновенный и постоянный успех [27].
Первым литературным редактором «Стрэнда» стал выпускник Кембриджа Герберт Гринхоф Смит (он оставался на этом посту до 1930 года), сам пишущий рассказы: именно он отбирал материалы для публикации. В это же самое время в Лондоне жил еще один известный человек – Александр Поллок Уотт. Еще в 1875 году он начал заниматься посредничеством между авторами и издателями, а когда увидел, что дело это выгодное, то в 1881-м организовал первое в мире литературное агентство: в отличие от «Стрэнда» оно без перерыва функционирует по сей день, имея на своем счету не только букеровских, но и нобелевских лауреатов. Александр Уотт был агентом Сомерсета Моэма, Рафаэля Сабатини, Марка Твена, Уэллса и еще великого множества писателей как первого, так и не первого ряда.
Некоторые писатели считают Уотта человеком, который положил начало их бессовестной эксплуатации, другие ему благодарны: далеко не всякий способен обивать пороги редакций, выслушивать отказы, не падая духом, нахваливать свою работу и свирепо торговаться, добиваясь хоть мало-мальски приемлемой платы за нее; людей застенчивых и робких все это убивает. Конан Дойл уже не являлся новичком в литературе и не был слишком робок, но и его подобные переговоры угнетали; он предпочитал быть ограбленным хотя бы без унижений и хлопот. Дойл познакомился с Уоттом еще до поездки в Вену и теперь обратился к нему за помощью. Гринхоф Смит тоже обращался к Уотту – в поисках подходящих материалов для «Стрэнда». Уотт предложил Смиту уже упоминавшийся юмористический рассказ Конан Дойла «Голос науки». Рассказ был принят и напечатан (неавторизованным) в мартовском номере журнала, когда Дойла еще не было в Лондоне; гонорар составил четыре фунта за тысячу слов. В этом же номере, кстати, появился и первый для «Стрэнда» детективный рассказ, но он был написан не Конан Дойлом, а Грантом Алленом. А в первых числах апреля Уотт, проведя предварительные переговоры с Дойлом, отдал в «Стрэнд» «Скандал в Богемии» и сообщил, что автор готов делать серию.
Смит, в свою очередь, посовещался с Ньюнесом; рассказ им очень понравился, и они нашли идею удачной. За «Скандал» назначили гонорар в 30 фунтов 12 шиллингов. Тотчас же Дойлу через Уотта было сделано предложение написать цикл из шести рассказов. Плату предложили очень хорошую: 35 фунтов за рассказ. Дойл принялся за работу с энтузиазмом и делал ее, можно сказать, запоем; в среднем его дневная норма составляла три тысячи слов. К 10 апреля он написал «Установление личности» («A Case of Identity»), к 20-му – «Союз рыжих» («The Red-Headed League»), к 27-му – «Тайну Боскомской долины» («The Boscombe Valley Mystery»). В последних числах апреля он начал писать «Пять апельсиновых зернышек» («The Five Orange Pips»), рассчитывая, как обычно, успеть за неделю.
Утром 4 мая доктор, как всегда, отправился в свой врачебный кабинет – он еще не потерял надежду увидеть пациентов, да и работалось ему там ничуть не хуже, чем дома, если не лучше, – как вдруг его, почти никогда ничем не болевшего, прямо на улице свалил приступ инфлюэнцы, то бишь гриппа. Некоторые биографы видят в этом некий перст судьбы, да и сам Дойл говорил о вмешательстве Провидения, тут же, впрочем, прозаично замечая, что в Лондоне была эпидемия. От гриппа, бывает, умирают и теперь. Тогда умирали часто – антибиотики еще не появились. Мог умереть и доктор Дойл, как умерла его сестра Аннет. «Я не помню ни боли, ни особого недомогания, никаких бредовых видений, но неделю я находился в серьезной опасности, а затем стал слабым и чувствительным, как ребенок, но сознание мое оставалось кристально ясным». Эта болезненная ясность сознания помогла ему трезво взглянуть на свое будущее. За аренду кабинета на Девоншир-плейс платятся большие деньги, а пациентов неопытному окулисту никогда не дождаться. Ну так зачем они, если уже есть другой способ регулярно зарабатывать, причем зарабатывать много? «С дикой радостью я решил сжечь за собой мосты и полагаться отныне только на свои писательские силы. Помню, как в порыве восторга я схватил бессильной рукой лежавший на одеяле носовой платок и от переполнявших меня чувств подбросил его к потолку». Хорошо, что на сей раз доктор швырял не ручку с чернилами! «Я стану наконец сам себе хозяин! Не надену больше белого халата и не буду стараться никому угодить. Буду волен жить как хочу и где хочу».